ее влиятельные христиане даже подкупали тюремную стражу и 
проводили у него целые ночи; они приносили туда свою еду, читали у него свои 
священные книги, — словом возлюбленный Перегрин (тогда он носил еще это имя) был 
для них по меньшей мере новым Сократом. Даже из некоторых малоазиатских городов 
приходили к нему посланцы от христианских общин, чтобы протянуть ему руку помощи, 
утешить его и выступить в роли его защитников па суде. Прямо невероятно, как 
быстро эти люди везде оказываются наготове, когда дело касается их общины; они 
не жалеют тогда ни труда, ни издержек. Таким образом, Перегрину посыпались тогда 
деньги со всех сторон, так что тюремное заключение стало для него источником 
больших доходов. Ведь эти несчастные уверили себя именно в том, что их тела и 
души бессмертны и что они будут жить вечно; поэтому они презирают смерть, а 
многие из них даже предают себя смерти добровольно. К тому же самый первый их 
законодатель внушил им мысль, что все они будут между собой братьями, как только 
обратятся в иную веру, то есть отрекутся от греческих богов и станут поклоняться 
тому распятому софисту и жить по его предписаниям. Поэтому они презирают все 
внешние блага без различия и владеют ими сообща — согласно тому учению, которое 
они просто приняли на веру, без всякой проверки и доказательств. И вот, когда к 
ним приходит ловкий обманщик, умеющий хитро пользоваться обстоятельствами, он в 
короткий срок может стать богатым человеком, посмеиваясь в кулак над этими 
простофилями. Впрочем, Перегрин был вновь выпущен на свободу тогдашним 
правителем Сирии”. 

После описания некоторых его дальнейших приключений далее говорится: 

“И вот наш муж вторично отправился” (из Пария) “скитаться, причем вместо каких-либо 
денег на путевые расходы он довольствовался радушием христиан, которые везде 
служили ему охраной и благодаря которым он ни в чем не нуждался. Некоторое время 
кормился он таким образом. Но когда он нарушил еще и законы христиан, — по-моему, 
было замечено, что он ел что-то у них запрещенное, — они исключили его из своей 
общины” (473). 

Какие воспоминания юности встают передо мной при чтении этого места у Лукиана! 
Вот прежде всего “пророк Альбрехт”, который примерно с 1840 г. в течение 
нескольких лет буквально приводил в возбуждение вейтлинговские коммунистические 
общины Швейцарии (474); большой, крепкий мужчина с длинной бородой, который 
пешком исходил всю Швейцарию в поисках слушателей для своего таинственного 
нового евангелия спасения мира; впрочем, это был, по-видимому, довольно 
безобидный путаник, и он вскоре умер. Вот его менее безобидный преемник, “д-р” 
Георг Кульман из Гольштейна, который воспользовался моментом, когда Вейтлинг 
сидел в тюрьме, чтобы обратить в свое евангелие общины Французской Швейцарии, и 
делал это некоторое время с таким успехом, что переманил даже самого способного, 
хотя и самого непутевого из членов общины — Августа Беккера. Этот Кульман читал 
им лекции, изданные в 1845 г. в Женеве под названием: “Новый мир, или царство 
духа на земле. Возвещение”. И в предисловии, составленном его последователями (вероятно, 
Августом Беккером), говорится: 

“Недоставало человека, устами которого были бы выражены все наши страдания, все 
наши томления и надежды, — словом, все, что так глубоко волнует нашу эпоху в ее 
сокровеннейшей глубине... Этот человек, которого ждет наша эпоха, появился. Это 
— д-р Георг Кульман из Гольштейна. Он выступил с учением о новом мире, или о 
царстве духа, воплотившегося в действительность” (475). 

Мне, разумеется, нет надобности добавлять, что это учение о новом мире — не что 
иное, как самый обыкновенный сентиментальный бред, облеченный в полубиблейские 
фразы а la Ламенне и преподнесенный со свойственным пророкам высокомерием. Это 
не помешало простакам вейтлингианцам носить на руках этого мошенника точно так 
же, как те азиатские христиане носили Перегрина. И эти самые люди, которые в 
своем ультрадемократизме и стремлении к уравнительности доходили до крайности, 
до того, что прониклись непреодолимой подозрительностью к каждому школьному 
учителю, журналисту, вообще неремесленнику, видя в нем “ученого”, желающего их 
эксплуатировать, — эти люди позволяли мелодраматическому кривляке Кульману 
внушать им, что в “новом мире” мудрейший, id est Кульман, будет регулировать 
распределение благ, а поэтому уже теперь, в старом мире, ученики должны 
доставлять этому мудрейшему все блага полными пригоршнями, сами же — 
довольствоваться крохами. И Перегрин-Кульман жил на славу и в полное свое 
удовольствие за счет общины — до тех пор, пока это продолжалось. Правда, это 
продолжалось не очень долго; растущий ропот сомневающихся и неверующих, угроза 
преследований со стороны правительства кантона Ваадт положили конец “царству 
духа” в Лозанне — и Кульман исчез. 

Каждому, кто по собственному опыту знал начальный период европейского рабочего 
движения, вспомнятся десятки подобных примеров. В настоящее время такие 
крайности, по меньшей мере в крупных центрах, стали невозможны, но в отдаленных 
местностях, где движение завоевывает новую почву, такой Перегрин в миниатюре 
может еще рассчитывать на временный и ограниченный успех. И если и в рабочую 
партию во всех странах проникают всевозможные элементы, которым нечего ожидать 
от официального мира или чья песенка в нем уже спета, — противники 
оспопрививания, поборники трезвости вегетарианцы, антививисекционисты, врачи-натуралисты, 
проповедники свободных общин(476), растерявшие свои общины авторы новых теорий о 
происхождении мира, бесплодные пли неудачливые изобретатели, жертвы 
действительных или мнимых несправедливостей, прозванные бюрократами “никчемными 
сутяжниками”, честные глупцы и бесчестные обманщики, — то так же обстояло дело и 
с первыми христианами. Все те элементы, которые высвободил, то есть выбросил за 
борт, процесс разложения старого мира, одни за другими попадали в сферу 
притяжения христианства, как единственного элемента, который противостоял этому 
процессу разложения — ибо само христианство было его собственным неизбежным 
продуктом — и который поэтому сохранялся и рос, тогда как другие элементы были 
только мотыльками-однодневками. Не было такого вида фанатизма, глупости или 
мошенничества, который не проник бы в молодые христианские общины, не находил бы, 
по крайней мере в отдельных местах и на некоторое время, благосклонных 
слушателей и ревностных поборников. И как наши первые коммунистические рабочие 
общины, так и первые христиане отличались беспримерным легковерием по отношению 
ко всему, что им подходило, так что у нас нет даже уверенности в том, не вкрался 
ли в наш Новый завет тот или иной отрывок из “большого количества писании”, 
сочиненных для христиан Перегрином. 

ГЛАВА II 

Немецкая критика библии — единственная до сих пор научная основа наших познаний 
в области истории первоначального христианства — развивалась по двум 
направлениям. 

Одно направление — Тюбингенская школа (477), к которой, понимая ее в широком 
смысле, следует причислить и Д. Ф. Штрауса. В критическом исследовании она 
заходит настолько далеко, насколько это возможно для теологической школы. Она 
признает, что все четыре евангелия являются не рассказами очевидцев, а 
позднейшими переработками утерянных писаний и что из посланий, приписываемых 
апостолу Павлу, подлинными являются не больше четырех и т. д. Она вычеркивает из 
исторического повествования как неприемлемое все чудеса и все противоречия, по 
из остального она пытается “спасти то, что еще можно спасти”, и в этом очень 
ясно проявляется ее характер как школы теологов. Этим она дала возможность 
Ренану, опирающемуся большей частью на нее, посредством того же метода “спасти” 
еще гораздо больше и попытаться навязать нам в качестве исторически достоверного 
материала, кроме большого количества более чем сомнительных новозаветных 
рассказов, еще и множество прочих легенд о мучениках. Но уж во всяком случае все 
то, что Тюбингенская школа отвергает в Новом завете как неисторическое или 
подложное, можно считать для науки окончательно устраненным. 

Другое направление представлено только одним человеком— Бруно Бауэром (478). Его 
большая заслуга состоит не только в беспощадной критике евангелий и апостольских 
посланий. но также и в том, что он впервые серьезно занялся исследованием не 
только еврейских и греко-александрийских, но также чисто греческих и греко-римских 
элементов, которые и проложили для христианства путь к превращению его в мировую 
религию. Легенда о христианстве, которое якобы сразу и в готовом виде возникло 
из иудейства и которое из Палестины покорило мир своей раз навсегда 
установленной в главных чертах догматикой и этикой, оказалась полностью 
развенчанной со времени Бруно Бауэра; она может прозябать еще только на 
теологических факультетах и среди людей, которые хотят “сохранить религию для 
народа”, даже в ущерб науке. Огромное влияние александрийской школы Филона и 
греко-римской вульгарной философии — платоновской и в особенности стоической (479) 
— на христианство, которое при Константине стало государственной религией, 
далеко еще не установлено во всех деталях, но наличие этого влияния доказано, и 
это — заслуга преимущественно Бруно Бауэра; он заложил основы доказательства 
того, что христианство не было ввезено извне, из Иудеи, и навязано греко-римскому 
миру, но что оно — по крайней мере в том виде, в каком оно стало мировой 
религией — является характернейшим продуктом этого мира. Разумеется, Бауэр, как 
и все, кто борется с закоренелыми предрассудками, во многом далеко хватил через 
край. Чтобы установить на основании также и литературных источников влияние 
Филона и особенно Сенеки на формирующееся христианство, а новозаветных писателей 
представить прямыми плагиаторами упомянутых философов, Бауэру пришлось отнести 
возникновение новой религии на полсотни лет позже, отбросить не согласующиеся с 
этим сообщения римских историков и вообще позволить себе большие вольности при 
изложении истории. По его мнению, христианство как таковое возникает только при 
императорах из династии Флавиев, а новозаветная литература — только при Адриане, 
Антонине и Марке Аврелии. Вследствие этого у Бауэра исчезает и всякая 
историческая почва для новозаветных сказаний о Иисусе и его учениках; эти 
сказания превращаются в легенды, в которых фазы внутреннего развития первых 
общин и духовная борьба внутри этих общин переносятся на более или менее 
вымышленные личности. По Бауэру, местами рождения повой религии являются не 
Галилея и Иерусалим, а Александрия и Рим. 

Итак, если Тюбингенская школа в неопровергнутом ею остатке новозаветной истории 
и литературы дала нам предельный максимум того, что наука в настоящее время 
может еще согласиться признать спорным, то Бруно Бауэр дает нам максимум того, 
что она может в этой истории и литературе опроверг гать. Между этими границами 
лежит действительная истина. Можно ли ее установить при нынешних данных, весьма 
сомнительно. Новые находки, в особенности в Риме, на Востоке и прежде всего в 
Египте помогут в этом вопросе гораздо больше, чем какая угодно критика. 

В Новом завете есть, однако, единственная книга, время составления которой можно 
установить с точностью до нескольких месяцев: она была написана, вероятно, между 
июнем 67 г. и январем или апрелем 68 года; эта книга, таким образом, относится к 
самым ранним временам христианства и отражает представления тогдашних христиан с 
самой наивной правдивостью и соответствующим идиоматическим языком; поэтому для 
установления, чем действительно было первоначальное христианство, она, по моему 
мнению, гораздо важнее всех остальных книг Нового завета, текст которых, в том 
виде как он дошел до нас, написан гораздо позднее. Эта книга — так называемое 
Откровение Иоанна; и так как эта книга, казалось бы самая туманная во всей 
библии, стала теперь благодаря немецкой критике самой понятной и ясной, то я 
хочу рассказать о ней моим читателям. 

Стоит только бегло познакомиться с этой книгой, чтобы убедиться, как был 
экзальтирован не только ее автор, но и та “окружающая среда”, в которой он 
действовал. Наше “Откровение” — явление не единственное в своем роде и в свое 
время. Начиная с 164 г. до нашего летосчисления, когда было написано первое 
подобное, дошедшее до нас произведение, так называемая Книга Даниила, и чуть не 
до 250 г. нашего летосчисления, приблизительной даты “Песни” Коммодиана (480), 
Ренан насчитывает не менее пятнадцати сохранившихся классических “апокалипсисов”, 
не считая позднейших подражаний. (Я ссылаюсь на Ренана потому, что его книга 
даже и вне круга специалистов наиболее известна и легче всего доступна.) Это 
было время, когда даже в Риме и Греции, а еще гораздо более в Малой Азии, Сирии 
и Египте абсолютно некритическая смесь грубейших суеверий самых различных 
народов безоговорочно принималась на веру и дополнялась благочестивым обманом и 
прямым шарлатанством; время, когда первостепенную роль играли чудеса, экстазы, 
видения, заклинания духов, прорицания будущего, алхимия, каббала (481) и прочая 
мистическая колдовская чепуха. Такова была атмосфера, в которой возникло 
первоначальное христианство, возникло к тому же среди людей такого класса, 
который больше всякого другого был восприимчив к этим нелепым фантазиям о 
сверхъестественном. Недаром же в Египте христианские гностики (482) во втором 
столетии христианского летосчисления, как доказывают, между прочим, и лейденские 
папирусы, усердно занимались алхимией и вводили в свое учение алхимические 
представления, А халдейские и еврейские mathematici , которые, согласно Тациту, 
дважды — при Клавдии и, вторично, при Вителлии — изгонялись из Рима за 
колдовство (483), занимались только такого рода геометрией, которая, как мы 
увидим, составляет основное содержание Откровения Иоанна. 

К этому надо добавить еще следующее. Все апокалипсисы считают себя вправе 
обманывать своих читателей. Они — как например, Книга Даниила, Книга Еноха, 
апокалипсисы Ездры; Барух, Иуды и др., Сивиллина книги (484) — не только, как 
правило, написаны совсем другими людьми, жившими большей частью гораздо позднее 
их мнимых авторов, но вдобавок пророчествуют в своей основной части главным 
образом о таких событиях, которые давно уже произошли и прекрасно известны 
действительному автору. Так, автор Книги Даниила в 164 г., незадолго до смерти 
Антиоха Епифана, вкладывает в уста Даниила, якобы жившего во времена 
Навуходоносора, предсказание о возвышении и гибели персидской и македонской 
мировой державы и о начале мирового господства римлян, чтобы этим 
доказательством своей пророческой силы сделать читателя восприимчивым к 
заключительному пророчеству о том, что народ Израиля преодолеет все страдания и 
в конце концов победит. Итак, если бы Откровение Иоанна действительно было 
сочинением его предполагаемого автора, то оно являлось бы. единственным 
исключением во всей апокалипсической литературе. 

Иоанн, за которого выдает себя автор, был во всяком случае весьма уважаемым 
лицом среди малоазиатских христиан. Об этом свидетельствует тон обращений к семи 
общинам. Возможно, следовательно, что это — апостол Иоанн, историческое 
существование которого, правда, не вполне достоверно, но все же весьма вероятно. 
И если автором был действительно этот апостол, то это лишь подкрепило бы нашу 
точку зрения. Это было бы наилучшим подтверждением того, что христианство этой 
книги — действительно подлинное первоначальное христианство. Однако следует 
попутно отметить, что Откровение определенно не принадлежит тому же автору, 
которым составлено евангелие или три послания, также приписываемые Иоанну. 

Откровение состоит из ряда видений. В первом видении появляется Христос, 
облаченный в одежду первосвященника; он проходит посреди семи светильников, 
представляющих семь азиатских общин, и диктует “Иоанну” обращения к семи "ангелам" 
этих общин. Здесь уже в самом начале резко проявляется различие между этим 
христианством и мировой религией императора Константина, формулированной 
Никейским собором (485). Святая троица не только неизвестна, она здесь 
невозможна. Вместо позднейшего одного святого духа мы имеем здесь "семь духов 
божиих”, сконструированных раввинами на основании Книги Исайи, гл. XI, 2. 
Христос — сын божий, первый и последний, альфа и омега, но отнюдь не сам бог или 
равный богу; напротив, он — “начало творения божьего”, следовательно, 
существующая испокон веков, но подчиненная эманация бога, как и упомянутые семь 
духов. В гл. XV, 3, мученики поют па небе “песнь Моисея, раба божия, и песнь 
агнца” для прославления бога. Таким образом, здесь Христос выступает не только 
как подчиненный богу, но даже как поставленный в известном отношении на одну 
ступень с Моисеем. Христос распят в Иерусалиме (XI, 8), но воскрес (I, 5, 18); 
он — “агнец”, принесенный в жертву за грехи мира, и его кровью искуплены перед 
богом верующие всех народов и языков. Здесь мы находим ту основополагающую идею, 
благодаря которой первоначальное христианство смогло развиться в дальнейшем в 
мировую религию. Всем тогдашним религиям семитов и европейцев был присущ общий 
взгляд, согласно которому богов, оскорбленных поступками людей, можно 
умилостивить жертвой; первая революционная (заимствованная у филоновской школы) 
основополагающее идея христианства состояла для верующих в том, что одна великая 
добровольная жертва, принесенная посредником, искупила раз навсегда грехи всех 
времен и всех людей. Вследствие этого отпадала необходимость всяких дальнейших 
жертв, а вместе с этим рушилось и основание для множества религиозных обрядов; 
но освобождение от обрядности, которая затрудняла или делала запретным общение с 
иноверцами, было первым условием для мировой религии. И все же обычай 
жертвоприношения так глубоко вкоренился в нравы народов, что католицизм, 
восстановивший так много языческого, счел нужным приспособиться к этому 
обстоятельству введением хотя бы символического приношения даров. Наоборот, 
относительно догмата о первородном грехе в разбираемой нами книге нет и намека. 

Но самое характерное в этих обращениях, как и во всей й книге, то, что автору 
никогда и нигде не приходит в голову называть себя пли своих единоверцев иначе, 
как — иудеями, Сектантам в Смирне и Филадельфии, на которых он обрушивается, он 
бросает такой укор: 

“Они говорят о себе, что они иудеи, а они не таковы, по сборище сатанинское”. 

О пергамских сектантах сказано, что они придерживаются учения Валаама, который 
научил Валака вводить в соблазн сынов Израиля, чтобы они ели животных, 
приносимых в жертву идолам, и предавались блуду. Итак, мы имеем здесь дело не с 
сознательными христианами, а с людьми, выдающими себя за иудеев; правда, их 
иудейство является новой ступенью развития по отношению к прежнему иудейству, но 
именно поэтому оно -— единственно истинное. Поэтому при явлении святых перед 
престолом господним сначала идут 144 000 евреев по 12 000 от каждого колена, и 
только потом следует бесчисленная масса язычников, обращенных в это обновленное 
иудейство. Вот как мало сознавал наш автор в 69 г. христианского летосчисления, 
что он — представитель совершенно новой фазы развития религии, фазы, которой 
предстояло стать одним из революционнейших элементов в духовной истории 
человечества. 

Итак, мы видим, что христианство того времени, еще не осознавшее само себя, как 
небо от земли отличалось от позднейшей, зафиксированной в догматах мировой 
религии Никейского собора; оно до неузнаваемости не похоже на последнее. В нем 
нет ни догматики, ни этики позднейшего христианства; но зато есть ощущение того, 
что ведется борьба против всего мира и что эта борьба увенчается победой; есть 
радость борьбы и уверенность в победе, полностью утраченные соврем