.д. стала органом проявления моей жизни и 
одним из способов усвоения человеческой жизни. 

Ясно, что человеческий глаз воспринимает и наслаждается иначе, чем грубый 
нечеловеческий глаз, человеческое ухо – иначе, чем грубое, неразвитое ухо, и т.д. 

Мы видели, что человек не теряет самого себя в своем предмете лишь в том случае, 
если этот предмет становится для него человеческим предметом, или опредмеченным 
человеком. Это возможно лишь тогда, когда этот предмет становится для него 
общественным предметом, сам он становится для себя общественным существом, а 
общество становится для него сущностью в данном предмете. 

Поэтому, с одной стороны, по мере того как предметная действительность повсюду в 
обществе становится для человека действительностью человеческих сущностных сил, 
человеческой действительностью и, следовательно, действительностью его 
собственных сущностных сил, все предметы становятся для кого опредмечиванием 
самого себя, утверждением и осуществлением его индивидуальности, его предметами, 
а это значит, что предметом становится он сам. То, как они становятся для него 
его предметами, зависит от природы предмета и от природы соответствующей ей 
сущностной силы; ибо именно определенность этого отношения создает особый, 
действительный способ утверждения. Глазом предмет воспринимается иначе, чем ухом, 
и предмет глаза – иной, чем предмет уха. Своеобразие каждой сущностной силы – 
это как раз ее своеобразная сущность, следовательно и своеобразный способ ее 
опредмечивания, ее предметно-действительного, живого бытия. Поэтому не только в 
мышлении, [VIII] но и всеми чувствами человек утверждает себя в предметном мире. 

С другой стороны, со стороны субъективной: только музыка пробуждает музыкальное 
чувство человека; для немузыкального уха самая прекрасная музыка не имеет 
никакого смысла, она для него не является предметом, потому что мой предмет 
может быть только утверждением одной из моих сущностных сил, следовательно, он 
может существовать для меня только так, как существует для себя моя сущностная 
сила в качестве субъективной способности, потому что смысл какого-нибудь 
предмета для меня (он имеет смысл лишь для соответствующего ему чувства) 
простирается ровно настолько, насколько простирается мое чувство. Вот почему 
чувства общественного человека суть иные чувства, чем чувства необщественного 
человека. Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа 
развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой 
чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз, – короче говоря, 
такие чувства, которые способны к человеческим наслаждениям и которые утверждают 
себя как человеческие сущностные силы. Ибо не только пять внешних чувств, но и 
так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), – 
одним словом, человеческое чувство, человечность чувств, – возникают лишь 
благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе. 
Образование пяти внешних чувств – это работа всей предшествующей всемирной 
истории. Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, 
обладает лишь ограниченным смыслом. Для изголодавшегося человека не существует 
человеческой формы пищи, а существует только ее абстрактное бытие как пищи: она 
могла бы с таким же успехом иметь самую грубую форму, и невозможно сказать, чем 
отличается это поглощение пищи от поглощения ее животным. Удрученный заботами, 
нуждающийся человек нечувствителен даже по отношению к самому прекрасному 
зрелищу; торговец минералами видит только меркантильную стоимость, а не красоту 
и не своеобразную природу минерала; у него нет минералогического чувства. Таким 
образом, необходимо опредмечивание человеческой сущности – как в теоретическом, 
так и в практическом отношении, – чтобы, с одной стороны, очеловечить чувства 
человека, а с другой стороны, создать человеческое чувство, соответствующее 
всему богатству человеческой и природной сущности. 

Подобно тому как благодаря движению частной собственности, ее богатства и нищеты 
– материального и духовного богатства и материальной и духовной нищеты – 
возникающее общество находит перед собой весь материал для этого 
образовательного процесса, так возникшее общество производит, как свою 
постоянную действительность, человека со всем этим богатством его существа, 
производит богатого и всестороннего, глубокого во всех его чувствах и 
восприятиях человека. 

Мы видим, что только в общественном состоянии субъективизм и объективизм, 
спиритуализм и материализм, деятельность и страдание утрачивают свое 
противопоставление друг другу, а тем самым и свое бытие в качестве таких 
противоположностей; мы видим, что разрешение теоретических противоположностей 
само оказывается возможным только практическим путем, только посредством 
практической энергии людей, и что поэтому их разрешение отнюдь не является 
задачей только познания, а представляет собой действительную жизненную задачу, 
которую философия не могла разрешить именно потому, что она видела в ней только 
теоретическую задачу. 

Мы видим, что история промышленности и сложившееся предметное бытие 
промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно 
представшей перед нами человеческой психологией [61], которую до сих пор 
рассматривали не в ее связи с сущностью человека, а всегда лишь под углом зрения 
какого-нибудь внешнего отношения полезности, потому что, – двигаясь в рамках 
отчуждения, – люди усматривали действительность человеческих сущностных сил и 
человеческую родовую деятельность только во всеобщем бытии человека, в религии, 
или же в истории в ее абстрактно-всеобщих формах политики, искусства, литературы 
и т.д. [IX] В обыкновенной, материальной промышленности (которую в такой же мере 
можно рассматривать как часть вышеуказанного всеобщего движения, в какой само 
это движение можно рассматривать как особую часть промышленности, так как вся 
человеческая деятельность была до сих пор трудом, т.е. промышленностью, 
отчужденной от самой себя деятельностью) мы имеем перед собой под видом 
чувственных, чужих, полезных предметов, под видом отчуждения, опредмеченные 
сущностные силы человека. Такая психология, для которой эта книга, т.е. как раз 
чувственно наиболее осязательная, наиболее доступная часть истории, закрыта, не 
может стать действительно содержательной и реальной наукой. Что вообще думать о 
такой науке, которая высокомерно абстрагируется от этой огромной части 
человеческого труда и не чувствует своей собственной неполноты, когда все это 
богатство человеческой деятельности ей не говорит ничего другого, кроме того, 
что можно выразить одним термином "потребности), "обыденная потребность"? 

Естественные науки развернули колоссальную деятельность и накопили непрерывно 
растущий материал. Но философия осталась для них столь же чуждой, как и они 
оставались чужды философии. Кратковременное объединение их с философией было 
лишь фантастической иллюзией. Налицо была воля к объединению, способность же 
отсутствовала. Даже историография принимает во внимание естествознание лишь 
между прочим, как фактор просвещения, полезности отдельных великих открытий. Но 
зато тем более практически естествознание посредством промышленности ворвалось в 
человеческую жизнь, преобразовало ее и подготовило человеческую эмансипацию, 
хотя непосредственно оно вынуждено было довершить обесчеловечение человеческих 
отношений. Промышленность является действительным историческим отношением 
природы, а следовательно, и естествознания к человеку. Поэтому если ее 
рассматривать как экзотерическое раскрытие человеческих сущностных сил, то 
понятна станет и человеческая сущность природы, или природная сущность человека; 
в результате этого естествознание утратит свое абстрактно материальное или, 
вернее, идеалистическое направление и станет основой человеческой науки, подобно 
тому как оно уже теперь – хотя и в отчужденной форме – стало основой 
действительно человеческой жизни, а принимать одну основу для жизни, другую для 
науки – это значит с самого начала допускать ложь. Становящаяся в человеческой 
истории – этом акте возникновения человеческого общества – природа является 
действительной природой человека; поэтому природа, какой она становится – хотя и 
в отчужденной форме – благодаря промышленности, есть истинная антропологическая 
природа. 

Чувственность (см. Фейербаха) должна быть основой всей науки. Наука является 
действительной наукой лишь в том случае, если она исходит из чувственности в ее 
двояком виде: из чувственного сознания и из чувственной потребности; 
следовательно, лишь в том случае, если наука исходит из природы. Вся история 
является подготовкой к тому, чтобы "человек" стал предметом чувственного 
сознания и чтобы потребность "человека как человека" стала [естественной, 
чувственной] потребностью. Сама история является действительной частью истории 
природы, становления природы человеком. Впоследствии естествознание включит в 
себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя 
естествознание: это будет одна наука. 

[X] Человек есть непосредственный предмет естествознания; ибо непосредственной 
чувственной природой для человека непосредственно является человеческая 
чувственность (это – тождественное выражение), непосредственно как другой 
чувственно воспринимаемый им человек; ибо его собственная чувственность 
существует для него самого, как человеческая чувственность, только через другого 
человека. А природа есть непосредственный предмет науки о человеке. Первый 
предмет человека – человек– есть природа, чувственность; а особые человеческие 
чувственные сущностью силы, находящие свое предметное осуществление только в 
предметах природы, могут обрести свое самопознание только в науке о природе 
вообще. Даже элемент самого мышления, элемент, в котором выражается жизнь мысли 
– язык, – имеет чувственную природу. Общественная действительность природы и 
человеческое естествознание, или естественная наука о человеке, это – 
тождественные выражения. 

Мы видим, как на место экономического богатства и экономической нищеты 
становятся богатый человек и богатая человеческая потребность. Богатый человек – 
это в то же время человек, нуждающийся во всей полноте человеческих проявлений 
жизни, человек, в котором его собственное осуществление выступает как внутренняя 
необходимость, как нужда. Не только богатство человека, но и бедность его 
получает при социализме в равной мере человеческое и потому общественное 
значение. Она есть пассивная связь, заставляющая человека ощущать потребность в 
том величайшем богатстве, каким является другой человек. Господство предметной 
сущности во мне, чувственная вспышка моей сущностной деятельности есть страсть, 
которая, таким образом, становится здесь деятельностью моего существа. 

5) Какое-нибудь существо является в своих глазах самостоятельным лишь тогда, 
когда оно стоит на своих собственных ногах, а на своих собственных ногах оно 
стоит лишь тогда, когда оно стоит лишь тогда, когда оно обязано своим 
существованием самому себе. Человек, живущий милостью другого, считает себя 
зависимым существом. Но я живу целиком милостью другого, если я обязан ему не 
только поддержанием моей жизни, но сверх того еще и тем, что он мою жизнь создал, 
что он – источник моей жизни; а моя жизнь непременно имеет такую причину вне 
себя, если она не есть мое собственное творение. Вот почему творение является 
таким представлением, которое весьма трудно вытеснить из народного сознания. 
Народному сознанию непонятно чрез-ссбя-бытие природы и человека, потому что это 
чрез-себя-бытие противоречит всем осязательным фактам практической жизни. 

Представление о сотворении земли получило сокрушительный удар со стороны 
геогнозии [62], т.е. науки, изображающей образование земли, становление ее как 
некий процесс, как самопорождение. Generatio aequivoca [63] является 
единственным практическим опровержением теории сотворения. 

Легко, конечно, сказать отдельному индивиду то, что говорил уже Аристотель: Ты 
рожден твоим отцом и твоей матерью; значит, в случае с тобой соединение двух 
человеческих существ, т. е. родовой акт людей произвел человека. Ты видишь, 
стало быть, что человек и физически обязан своим бытием человеку. Значит, ты 
должен иметь в виду не только одну сторону – бесконечный прогресс, в силу 
которого ты продолжаешь спрашивать: кто породил моего отца? кто породил его деда? 
и т.д. Ты должен иметь в виду также и то круговое движение, которое чувственно-наглядным 
образом дано в этом бесконечном прогрессе, – круговое движение, в силу которого 
человек в деторождении повторяет себя самого и, следовательно, субъектом всегда 
остается человек. Однако ты ответишь: я признаю это круговое движение, так 
признай же и ты вышеуказанный бесконечный прогресс, который гонит меня все 
дальше и дальше, пока я не спрошу, кто же породил первого человека и природу 
вообще. На это я могу тебе ответить только следующее: самый твой вопрос есть 
продукт абстракции. Спроси себя, как ты пришел к этому вопросу; спроси себя, не 
продиктован ли твой вопрос такой точкой зрения, на которую я не могу дать ответа, 
потому что она в корне неправильна. Спроси себя, существует ли для разумного 
мышления вышеуказанный бесконечный прогресс как таковой. Задаваясь вопросом о 
сотворении природы и человека, ты тем самым абстрагируешься от человека и 
природы. Ты полагаешь их несуществующими и тем не менее хочешь, чтобы я доказал 
тебе их существование. Я говорю тебе: откажись от своей абстракции, и ты 
откажешься от своего вопроса; если же ты хочешь придерживаться своей абстракции, 
то будь последователен, и когда ты мыслишь человека и природу несуществующими, [XI] 
то мысли несуществующим и самого себя, так как ты тоже – и природа и человек. Не 
мысли, не спрашивай меня, ибо, как только ты начинаешь мыслить и спрашивать, 
твое абстрагирование от бытия природы и человека теряет всякий смысл. Или, быть 
может, ты такой эгоист, что полагаешь все несуществующим, а сам хочешь 
существовать? 

Ты можешь мне возразить: я вовсе не предполагаю природу несуществующей; я 
спрашиваю тебя об акте ее возникновения, как спрашивают анатома об образовании у 
зародыша костей и т.д. 

Но так как для социалистического человека вся так называемая всемирная история 
есть не что иное, как порождение человека человеческим трудом, становление 
природы для человека, то у него есть наглядное, неопровержимое доказательство 
своего порождения самим собою, процесса своего возникновения. Так как для 
социалистического человека существенная реальность человека и природы приобрела 
практический, чувственный, наглядный характер, причем человек наглядно стал для 
человека бытием природы, а природа наглядно стала для него бытием человека, то 
стал практически невозможным вопрос о каком-то чуждом существе, о существе, 
стоящем над природой и человеком, – вопрос, заключающий в себе признание 
несущественности природы и человека. Атеизм, как отрицание этой несущественности, 
не имеет больше никакого смысла, потому что атеизм является отрицанием бога и 
утверждает бытие человека именно посредством этого отрицания; но социализм, как 
социализм, уже не нуждается в таком опосредствовании: он начинается с 
теоретически и практически чувственного сознания человека и природы как сущности. 
Социализм есть положительное, уже не опосредствуемое отрицанием религии 
самосознание человека, подобно тому как действительная жизнь есть положительная 
действительность человека, уже не опосредствуемая отрицанием частной 
собственности, коммунизмом. Коммунизм есть позиция как отрицание отрицания, 
поэтому он является действительным, для ближайшего этапа исторического развития 
необходимым моментом эмансипации и обратного отвоевания человека. Коммунизм есть 
необходимая форма и энергический принцип ближайшего будущего, но как таковой 
коммунизм не есть цель человеческого развития, форма человеческого общества. [XI] 

[ ПОТРЕБНОСТИ, ПРОИЗВОДСТВО И РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА ] 

[XIV] 7) Мы видели, какое значение имеет при социализме богатство человеческих 
потребностей, а следовательно, и какой-нибудь новый способ производства и какой-нибудь 
новый предмет производства: новое проявление человеческой сущностной силы и 
новое обогащение человеческого существа. В рамках частной собственности все это 
имеет обратное значение. Каждый человек старается пробудить в другом какую-нибудь 
новую потребность, чтобы вынудить его принести новую жертву, поставить его в 
новую зависимость и толкнуть его к новому виду наслаждения, а тем самым и к 
экономическому разорению. Каждый стремится вызвать к жизни какую-нибудь чуждую 
сущностную силу, господствующую над другим– человеком, чтобы найти в этом 
удовлетворение своей собственной своекорыстной потребности. Поэтому вместе с 
ростом массы предметов растет царство чуждых сущностей, под игом которых 
находится человек, и каждый новый продукт представляет собой новую возможность 
взаимного обмана и взаимного ограбления. Вместе с тем человек становится все 
беднее как человек, он все в большей мере нуждается в деньгах, чтобы овладеть 
этой враждебной сущностью, и сила его денег падает как раз в обратной пропорции 
к массе продукции, т.е. его нуждаемость возрастает по мере возрастания власти 
денег. – Таким образом, потребность в деньгах есть подлинная потребность, 
порождаемая политической экономией, и единственная потребность, которую она 
порождает. – Количество денег становится все в большей и большей мере их 
единственным могущественным свойством; подобно тому как они сводят всякую 
сущность к ее абстракции, так они сводят и самих себя в своем собственном 
движении к количественной сущности. Безмерность и неумеренность становятся их 
истинной мерой. 

Даже с субъективной стороны это выражается отчасти в том, что расширение круга 
продуктов и потребностей становится изобретательным и всегда расчетливым рабом 
нечеловечных, рафинированных, неестественных и надуманных вожделений. Частная 
собственность не умеет превращать грубую потребность в человеческую потребность. 
Ее идеализм сводится к фантазиям, прихотям, причудам, и ни один евнух не льстит 
более низким образом своему повелителю и не старается возбудить более гнусными 
средствами его притупившуюся способность к наслаждениям, чтобы снискать себе его 
милость, чем это делает евнух промышленности, производитель, старающийся 
хитростью выудить для себя гроши, выманить золотую птицу из кармана своего 
христиански возлюбленного ближнего (каждый продукт является приманкой, при 
помощи которой хотят выманить у другого человека его сущность – его деньги; 
каждая действительная или возможная потребность оказывается слабостью, которая 
притянет муху к смазанной клеем палочке; всеобщая эксплуатация общественной 
человеческой сущности, подобно тому как каждое несовершенство человека есть 
некоторая связь с небом – тот пункт, откуда сердце его доступно священнику; 
каждая нужда есть повод подойти с любезнейшим видом к своему ближнему и сказать 
ему: милый друг, я дам тебе то, что тебе нужно, но ты знаешь conditio sine qua 
non,* ты знаешь, какими чернилами тебе придется подписать со мной договор; я 
надуваю тебя, доставляя тебе наслаждение), – для этой цели промышленный евнух 
приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль 
сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, 
подстерегает каждую его слабость, чтобы затем потребовать себе мзду за эту 
любезность. 

* непременное условие. – Ред. 

Отчасти же это отчуждение обнаруживается в том, что утонченность потребностей и 
средств для их удовлетворения, имеющая место на одной стороне, порождает на 
дру