гой стороне скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упрощение 
потребностей или, лучше сказать, только воспроизводит самое себя в своем 
противоположном значении. Даже потребность в свежем воздухе перестает быть у 
рабочего потребностью. Человек поселяется снова в пещерах, которые, однако, ныне 
отравлены удушливым чумным дыханием цивилизации и в которых он чувствует себя 
неуверенно, как по отношению к чуждой силе, могущей в любой день ускользнуть от 
него, и из которых его могут в любой день выбросить, если он [XV] не уплатит за 
жилье. Рабочий должен оплачивать эти мертвецкие. Светлое жилище, называемое 
Прометеем у Эсхила одним из тех великих даров, посредством которых он превратил 
дикаря в человека, перестает существовать для рабочего. Свет, воздух и т.д., 
простейшая, присущая даже животным чистоплотность перестают быть потребностью 
человека. Грязь, это состояние человека опустившегося, загнивающего, нечистоты (в 
буквальном смысле этого слова) цивилизации становятся для него жизненным 
элементом. Полная противоестественная запущенность, гниющая природа становится 
его жизненным элементом. Ни одно из его чувств не существует больше не только в 
его человеческом виде, но и в нечеловеческом, следовательно, не существует 
больше даже в его животном виде. Происходит возврат к самым грубым способам (и 
орудиям) человеческого труда: так, например, ступальное колесо римских рабов 
стало орудием производства и средством существования для многих английских 
рабочих. Человек лишается не только человеческих потребностей – он утрачивает 
даже животные потребности. Ирландец знает только одну потребность – потребность 
в еде, притом состоящей только из картофеля люмпен-пролетариев, картофеля самого 
плохого качества. Но в каждом промышленном городе Англии и Франции уже имеется 
своя маленькая Ирландия. У дикаря, у животного все-таки есть еще потребность в 
охоте, в движении и т.д., в общении с себе подобными. – Упрощение машины, труда 
используется для того, чтобы из совершенно еще не развившегося, только 
формирующегося человека, из ребенка сделать рабочего, в то время как рабочий 
стал заброшенным ребенком. Машина приноравливается к слабости человека, чтобы 
превратить слабого человека в машину. 

<Каким образом рост потребностей и средств для их удовлетворения порождает 
отсутствие потребностей и отсутствие средств для их удовлетворения, это 
политэконом (и капиталист: вообще мы всегда имеем в виду эмпирических дельцов, 
когда обращаемся к политэкономам, являющимся их научной совестью и их научным 
бытием) доказывает следующим образом: 1) он сводит потребности рабочего к самому 
необходимому и самому жалкому поддержанию физической жизни, а его деятельность – 
к самому абстрактному механическому движению; стало быть, говорит он, у человека 
пет никакой иной потребности ни в деятельности, ни в наслаждении; ибо даже такую 
жизнь политэконом объявляет человеческой жизнью и человеческим существованием; 2) 
возможно, более скудную жизнь (существование) он принимает в своих расчетах за 
масштаб и притом за всеобщий масштаб – всеобщий потому, что он имеет силу для 
массы людей. Политэконом превращает рабочего в бесчувственное и лишенное 
потребностей существо, точно так же как деятельность рабочего он превращает в 
чистую абстракцию от всякой деятельности. Поэтому всякая роскошь у рабочего 
представляется ему недопустимой, а все, что выходит за пределы самой 
наиабстрактной потребности – будь то пассивное наслаждение или активное 
проявление деятельности, – кажется ему роскошью. Вследствие этого политическая 
экономия, эта наука о богатстве, есть в то же время наука о самоотречении, о 
лишениях, о бережливости, и она действительно доходит до того, что учит человека 
сберегать даже потребность в чистом воздухе или физическом движении. Эта наука о 
чудесной промышленности есть в то же время наука об аскетизме, и ее истинный 
идеал, это – аскетический, но занимающийся ростовщичеством скряга и аскетический, 
но производящий раб. Ее моральным идеалом является рабочий, откладывающий в 
сберегательную кассу часть своей заработной платы, и она даже нашла для этого 
своего излюбленного идеала нужное ей холопское искусство – в театре ставили 
сентиментальные пьесы в этом духе. Поэтому политическая экономия, несмотря на 
весь свой мирской и чувственный вид, есть действительно моральная наука, 
наиморальнейшая из наук. Ее основной тезис – самоотречение, отказ от жизни и от 
всех человеческих потребностей. Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь 
книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, 
теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и т.д., тем больше ты сберегаешь, тем 
больше становится твое сокровище, не подтачиваемое ни молью, ни червем, – твой 
капитал. Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем 
больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты 
накапливаешь своей отчужденной сущности. Всю [XVI] ту долю жизни и человечности, 
которую отнимает у тебя политэконом, он возмещает тебе в виде денег и богатства, 
и все то, чего не можешь ты, могут твои деньги: они могут есть, пить, ходить на 
балы, в театр, могут путешествовать, умеют приобрести себе искусство, ученость, 
исторические редкости, политическую власть – все это они могут тебе присвоить; 
все это они могут купить; они – настоящая сила. Но чем бы это все ни было, 
деньги не могут создать ничего, кроме самих себя, не могут купить ничего, кроме 
самих себя, потому что все остальное ведь их слуга, а когда я владею господином, 
то я владею и слугой, и мне нет нужды гнаться за его слугой. Таким образом, все 
страсти и всякая деятельность должны потонуть в жажде наживы. Рабочий вправе 
иметь лишь столько, сколько нужно для того, чтобы хотеть жить, и он вправе 
хотеть жить лишь для того, чтобы иметь [этот минимум].> 

Правда, в политической экономии возникает разноголосица. Одна сторона (Лодердель, 
Мальтус и др.) рекомендует роскошь и проклинает бережливость; другая (Сэй, 
Рикардо и др.) рекомендует бережливость и проклинает роскошь. Но первая признает, 
что она хочет роскоши, чтобы производить труд (т.е. абсолютную бережливость); а 
вторая признает, что она рекомендует бережливость, чтобы производить богатство, 
т.е. роскошь. Первая сторона предается романтическим фантазиям, требуя, чтобы не 
одна только жажда наживы определяла потребление богачей, и она противоречит 
выдвинутым ею самою законам, выдавая расточительность непосредственно за 
средство обогащения. Поэтому противная сторона весьма серьезно и обстоятельно 
доказывает ей, что расточительностью я свое имущество уменьшаю, а не умножаю. 
Эта другая сторона лицемерно отказывается признать, что именно прихоти и капризы 
определяют производство; она забывает об "утонченных потребностях", забывает, 
что без потребления не было бы и производства; забывает, что вследствие 
конкуренции производство неизбежно становится лишь более всесторонним, более 
роскошным; она забывает, что, согласно ее же теории, стоимость вещи определяется 
потреблением и что мода определяет потребление; она желает, чтобы производилось 
только "полезное", забывая, что производство слишком большого количества 
полезных вещей производит слишком много бесполезного населения. Обе стороны 
забывают, что расточительность и бережливость, роскошь и лишения, богатство и 
бедность равны друг другу. 

И экономить ты должен не только на твоих непосредственных чувственных 
потребностях, на еде и прочем, по и на участии в общих интересах, на сострадании, 
доверии и т.д.; во всем этом ты должен проявлять максимальную бережливость, если 
ты хочешь поступать согласно политической экономии и не хочешь погибнуть от 
своих иллюзий. 

<Все, что у тебя есть, ты должен пускать в продажу, т.е. извлекать из этого 
пользу. Если я задам политэконому вопрос: повинуюсь ли я экономическим законам, 
когда я извлекаю деньги из продажи своего тела для удовлетворения чужой похоти (фабричные 
рабочие во Франции называют проституцию своих жен и дочерей добавочным рабочим 
часом, и это буквально так и есть), и разве я не действую в духе политической 
экономии, когда я продаю своего друга марокканцам (а непосредственная продажа 
людей, в виде торговли рекрутами и т.д. имеет место во всех культурных странах), 
– то политэконом мне отвечает: ты не поступаешь вразрез с моими законами; но 
посмотри, что скажут тетушка Мораль и тетушка Религия; моя экономическая мораль 
и моя экономическая религия не имеют ничего возразить против твоего образа 
действий, но... – Но кому же мне больше верить – политической экономии или 
морали? Мораль политической экономии – это нажива, труд и бережливость, 
трезвость, но политическая экономия обещает мне удовлетворить мои потребности. – 
Политическая экономия морали – это обладание, богатство такими вещами, как 
чистая совесть, добродетель и т.д.; но как я могу быть добродетельным, если я 
вообще не существую? Как я могу иметь чистую совесть, если я ничего не знаю? – В 
самой сущности отчуждения заложено то, что каждая отдельная сфера прилагает ко 
мне другой и противоположный масштаб: у морали один масштаб, у политической 
экономии – другой, ибо каждая из них является определенным отчуждением человека, 
каждая... фиксирует> [XVII] особый круг отчужденной сущностной деятельности и 
каждая относится отчужденно к другому отчуждению. Так, г-н Мишель Шевалье 
упрекает Рикардо в том, что тот абстрагируется от морали. Но у Рикардо 
политическая экономия говорит на своем собственном языке. Если этот язык не 
морален, то это не вина Рикардо. Поскольку Мишель Шевалье морализирует, он 
абстрагируется от политической экономии; а поскольку он занимается политической 
экономией, он необходимым образом абстрагируется фактически от морали. Ведь если 
отнесение политической экономии к морали не является произвольным, случайным, и 
потому необоснованным и ненаучным, если оно проделывается не для видимости, а 
мыслится как коренящееся в сущности вещей, то оно может означать только 
причастность политэкономических законов к области морали; а если в 
действительности это не имеет места или, вернее, имеет место прямо 
противоположное, то разве в этом повинен Рикардо? К тому же и самая 
противоположность между политической экономией и моралью есть лишь видимость и, 
будучи противоположностью, в то же время не есть противоположность. Политическая 
экономия выражает моральные законы, но только на свой лад. 

<Подавление потребностей, как принцип политической экономии, с наибольшим 
блеском обнаруживается в ее теории народонаселения. Существует слишком много 
людей. Даже существование людей есть чистейшая роскошь, и если рабочий "морален" 
(Милль предлагает объявлять общественную похвалу тем, кто показывает себя 
воздержанным в половом отношении, и общественное порицание тем, кто грешит 
против этого бесплодного брака... Разве это не мораль, не учение аскетизма? [64]), 
то он будет бережлив по части деторождения. Производство человека выступает как 
общественное бедствие.> 

Смысл и значение производства, имеющего в виду богатых, открыто обнаруживают 
себя в производстве, рассчитанном на бедных; по отношению к вышестоящим это 
выражается всегда утонченно, замаскированно, двусмысленно – одна видимость; по 
отношению к нижестоящим это выражается грубо, открыто, откровенно – сущность. 
Грубая потребность рабочего – гораздо больший источник дохода, чем утонченная 
потребность богача. Подвальные помещения в Лондоне приносят своим хозяевам 
больше дохода, чем дворцы, т.е. они являются в отношении приносимого ими дохода 
большим богатством и, значит, выражаясь на языке политической экономии, большим 
общественным богатством. 

И подобно тому как промышленность спекулирует на утонченности потребностей, она 
в такой же мере спекулирует и на их грубости, притом на искусственно вызванной 
грубости их. Поэтому истинным наслаждением для этой грубости является 
самоодурманивание, это кажущееся удовлетворение потребности, эта цивилизация 
среди грубого варварства потребностей. Вот почему английские кабаки являются 
наглядными символами частной собственности. Их роскошь показывает истинное 
отношение промышленной роскоши и богатства к человеку. Поэтому они по праву 
являются единственными воскресными развлечениями народа, к которым английская 
полиция относится по меньшей мере снисходительно. [XVII] 

[XVIII] Мы уже видели, какими многообразными способами политэконом устанавливает 
единство труда и капитала: 1) капитал есть накопленный труд; 2) назначение 
капитала в самом производстве – отчасти воспроизводство капитала с прибылью, 
отчасти капитал как сырье (материал труда), отчасти как само работающее орудие (машина 
– это непосредственно отождествленный с трудом капитал) – состоит в 
производительном труде; 3) рабочий есть капитал; 4) заработная плата принадлежит 
к издержкам капитала; 5) по отношению к рабочему труд есть воспроизводство его 
жизненного капитала; 6) по отношению к капиталисту он есть момент деятельности 
его капитала. 

И, наконец, 7) политэконом исходит из предположения о первоначальном единстве 
того и другого как единстве капиталиста и рабочего; это – райское первобытное 
состояние. Каким образом эти два момента [XIX] вдруг выступают друг против друга 
как два лица, это является для политэконома каким-то случайным происшествием, 
которое поэтому должно объясняться лишь внешними причинами. (См. Милля.) 

Те народы, которые еще ослеплены чувственным блеском благородных металлов и 
поэтому еще поклоняются металлическим деньгам как какому-то фетишу, не являются 
еще завершенными денежными нациями. Противоположность между Францией и Англией. 
– В какой мере разрешение теоретических загадок есть задача практики и 
опосредствуется практически, в какой мере истинная практика является условием 
действительной и положительной теории, видно, например, на фетишизме. 
Чувственное сознание у фетишиста иное, чем у грека, потому что его чувственное 
бытие еще иное. Абстрактная вражда между чувством и духом необходима до тех пор, 
пока собственным трудом человека еще не созданы человеческий вкус к природе, 
человеческое чувство природы, а значит и естественное чувство человека. 

Равенство есть не что иное, как немецкая формула "я = я", переведенная на 
французский язык, т.е. на язык политики. Равенство как основа коммунизма есть 
его политическое обоснование. Это то же самое, что имеет место, когда немец 
обосновывает для себя коммунизм тем, что он мыслит человека как всеобщее 
самосознание. Вполне понятно, что уничтожение отчуждения исходит всегда из той 
формы отчуждения, которая является господствующей силой: в Германии это – 
самосознание, во Франции это – равенство, так как там преобладает политика, в 
Англии это – действительная, материальная, измеряющая себя только самой собой 
практическая потребность. Под этим углом зрения надо критиковать и признавать 
Прудона. 

Если мы даже коммунизм называем – так как он является отрицанием отрицания – 
присвоением человеческой сущности, которое опосредствует себя с собою через 
отрицание частной собственности, а посему еще не истинным, начинающим с самого 
себя положением, а только таким, которое начинает с частной собственности, [...................]*. 

* В рукописи здесь оборван левый нижний угол страницы, в результате чего 
пострадали последние шесть строк текста; восстановить их содержание не 
представляется возможным. – Ред. 

Действительное отчуждение человеческой жизни остается в силе и даже оказывается 
тем большим отчуждением, чем больше его сознают как отчуждение... Для 
уничтожения идеи частной собственности вполне достаточно идеи коммунизма. Для 
уничтожения же частной собственности в реальной действительности требуется 
действительное коммунистическое действие. История принесет с собой это 
коммунистическое действие, и то движение, которое мы в мыслях уже познали как 
само себя снимающее, будет проделывать в действительности весьма трудный и 
длительный процесс. Но мы должны считать действительным шагом вперед уже то, что 
мы с самого начала осознали как ограниченность, так и цель этого исторического 
движения, и превзошли его в своем сознании. 

Когда между собой объединяются коммунистические ремесленники, то целью для них 
является прежде всего учение, пропаганда и т.д. Но в то же время у них возникает 
благодаря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает 
как средство, становится целью. К каким блестящим результатам приводит это 
практическое движение, можно видеть, наблюдая собрания французских 
социалистических рабочих. Курение, питье, еда и т.д. не служат уже там 
средствами объединения людей, не служат уже связующими средствами. Для них 
достаточно общения, объединения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки 
общение; человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых 
от труда лиц на нас сияет человеческое благородство. 

[XX] <Утверждая, что спрос и предложение всегда покрывают друг друга, 
политическая экономия тотчас же забывает, что, согласно ее собственному 
утверждению, предложение людей (теория народонаселения) всегда превышает спрос 
на них и что, следовательно, в существенном результате всего производства – в 
существовании человека – получает свое наиболее решительное выражение 
диспропорция между спросом и предложением. 

В какой мере деньги, которые выступают как средство, являются подлинной силон и 
единственной целью, в какой мере вообще то средство, которое делает меня 
сущностью и присваивает мне чужую предметную сущность, является самоцелью, это 
можно видеть из того, что земельная собственность – там, где источником 
существования является земля, – и конь и меч – там, где они являются истинными 
средствами существования, – признаются также и истинными политическими 
жизненными силами. В средние века сословие становилось свободным, как только оно 
получало право носить меч. У кочевников обладание конем делает человека 
свободным, дает ему возможность принимать участие в жизни общины. 

Мы сказали выше, что человек возвращается к пещерному жилищу, но возвращается к 
нему в отчужденной, враждебной форме. Дикарь в своей пещере – этом элементе 
природы, свободно предоставляющем себя ему для пользования и защиты, – чувствует 
себя не более чуждо, или, лучше сказать, не менее дома, чем рыба в воде. Но 
подвальное жилище бедняка, это – враждебное ему жилище, это "чужая сила, это 
закабаляющее его жилище, которое отдается ему только до тех пор, пока он отдает 
ему свой кровавый пот"; он не вправе рассматривать его как свой родной дом, где 
он мог бы, наконец, сказать: здесь я у себя дома; наоборот, он находится в чужом 
доме, в доме другого человека, который его изо дня в день подстерегает и 
немедленно выбрасывает на улицу, как только он перестает платить квартирную 
плату. И точно так же он знает, что и по качеству своему его жилище образует 
полную противоположность потустороннего, пребывающего на небе богатства, 
человеческого жилища. 

Отчуждение проявляется как в том, что мое средство существования принадлежит 
другому, что предмет моего желания находится в недоступном мне обладании другого, 
так и в том, что каждая вещь сама оказывается иной, чем она сама, что моя 
деятельность оказывается чем-то иным и что, наконец, – а это относится и к 
капиталисту, – надо всем вообще господствует нечеловеческая сила. 

Предназначение употребляемого только для наслаждения, недеятельного и 
расточительного богатства, когда наслаждающийся этим богатством человек, с одной 
стороны, ведет себя как лишь преходящий, дающий волю своим страстям индивид и 
рассматривает чужой рабский труд, человеческий кровавый пот как добычу своих 
вожделений, а потому самого человека – следовательно и себя самого – как 
приносимое в