сокий налог - тождественные понятия. Парцелльная собственность по своей 
природе представляет собой почву для всемогущей и бесчисленной бюрократии. Она 
создает одинаковый уровень отношений и лиц на всем протяжении страны. Она делает 
поэтому возможным равномерное воздействие на все части этой однообразной массы 
из одного высшего центра. Она уничтожает аристократические промежуточные ступени 
между народными массами и государственной властью. Она вызывает поэтому 
всестороннее прямое вмешательство этой государственной власти и проникновение 
всюду ее непосредственных органов. Она создает, наконец, незанятое избыточное 
население, не находящее себе места ни в деревне, ни в городе и поэтому 
хватающееся за государственные должности как за своего рода почетную милостыню, 
и заставляет увеличивать число государственных должностей. Наполеон с процентами 
возвращал налагаемый им принудительный налог посредством новых рынков, которые 
он открывал штыками, посредством ограбления континента. Наполеоновский налог был 
стимулом для развития крестьянских промыслов, тогда как теперь налог лишает эти 
промыслы последних ресурсов, последней возможности сопротивляться обнищанию. А 
многочисленная расшитая галунами и упитанная бюрократия, это - "наполеоновская 
идея", наиболее близкая сердцу второго Бонапарта. Да и как могло быть иначе, 
когда Бонапарт вынужден был создать рядом с подлинными классами общества 
искусственную касту, для которой сохранение его режима - вопрос о хлебе насущном? 
Вот почему одна из его первых финансовых операций заключалась в повышении 
пониженных было чиновничьих окладов до прежнего уровня и в создании новых 
синекур. 

Другая "наполеоновская идея" - это господство попов как орудия правительства. Но 
если только что возникшая парцелла, будучи в гармонии с обществом, находясь в 
зависимости от сил природы и подчиняясь власти - своей верховной охране, 
естественно, была религиозна, то кругом задолжавшая, порвавшая с обществом и 
властью, принужденная выходить за пределы собственной ограниченности парцелла, 
естественно, становится антирелигиозной. Небо было недурной придачей к только 
что приобретенному клочку земли, тем более, что оно делает погоду; но небо 
становится надругательством, лишь только его навязывают взамен парцеллы. Тогда 
поп уже превращается в миропомазанную ищейку земной полиции - тоже "наполеоновская 
идея". Экспедиция против Рима в следующий раз будет предпринята в самой Франции, 
только в направлении Противоположном тому, что думает г-н Монталамбер. 

Наконец, кульминационный пункт "наполеоновской идеи" - это преобладающее 
значение армии. Армия была роint d'honneur парцелльных крестьян: она из них 
делала героев, которые защищали от внешних врагов новую собственность, 
возвеличивали только что приобретенное ими национальное единство, грабили и 
революционизировали мир. Военный мундир был их собственным парадным костюмом, 
война - их поэзией, увеличенная и округленная в воображении парцелла - 
отечеством, а патриотизм - идеальной формой чувства собственности. Но враги, от 
которых французскому крестьянину приходится теперь защищать свою собственность, 
- это не казаки, а судебные приставы и сборщики податей. Парцелла уже не лежит в 
так называемом отечестве, а заложена в ипотечной книге. Сама армия уже не цвет 
крестьянской молодежи, а болотный цветок крестьянского люмпен-пролетариата. Она 
большей частью состоит из подставных рекрутов, из заместителей, подобно тому как 
второй Бонапарт сам - лишь подставное лицо, заместитель Наполеона. Геройские 
подвиги она совершает теперь во время облав на крестьян, при исполнении 
жандармских обязанностей; и если внутренние противоречия системы шефа Общества 
10 декабря погонят его за пределы Франции, армия после нескольких бандитских 
проделок пожнет не лавры, а тумаки. 

Итак, мы видим: все "наполеоновские идеи" - это идеи неразвитой, юношески бодрой 
парцеллы; для отжившей парцеллы они - бессмыслица, не более как галлюцинации ее 
предсмертной агонии, слова, ставшие фразами, духи, ставшие призраками. Но 
пародия на империю была необходима для того, чтобы освободить массу французской 
нации от ига традиции и выявить в чистом виде противоположность между 
государственной властью и обществом. Вместе с растущей деградацией парцелльной 
собственности рушится покоящееся на ней государственное здание. Государственная 
централизация, в которой нуждается современное общество, может возникнуть лишь 
на развалинах военно-бюрократической правительственной машины, выкованной в 
борьбе с феодализмом. 

В положении французских крестьян лежит разгадка общих выборов 20 и 21 декабря, 
возведших второго Бонапарта на гору Синай не для того, чтобы получать, а для 
того, чтобы издавать законы. 

У буржуазии теперь явно не было другого выбора, как голосовать за Бонапарта. 
Когда поборники строгости нравов на Констанцском соборе жаловались на порочную 
жизнь пап и вопили о необходимости реформы нравов, кардинал Пьер д'Айи прогремел 
им в ответ: "Только сам черт может еще спасти католическую церковь, а вы 
требуете ангелов!". Так и французская буржуазия кричала после государственного 
переворота. Только шеф Общества 10 декабря может еще спасти буржуазное общество! 
Только воровство может еще спасти собственность, клятвопреступление - религию, 
незаконнорожденность - семью, беспорядок - порядок! 

Бонапарт в качестве исполнительной власти, ставшей самостоятельной силой, 
считает себя призванным обеспечить "буржуазный порядок". Сила же этого 
буржуазного порядка - в среднем классе. Он считает себя поэтому представителем 
среднего класса и издает соответственные декреты. Но, с другой стороны, он стал 
кое-чем лишь потому, что сокрушил и ежедневно снова сокрушает политическое 
могущество этого среднего класса. Он считает себя поэтому противником 
политической и литературной силы среднего класса. Но, охраняя его материальную 
силу, он тем самым снова вызывает к жизни его политическое могущество. Поэтому 
нужно оберегать причину и стирать с лица земли следствие всюду, где оно 
обнаруживается. Но без некоторого смешения причины со следствием дело обойтись 
не может, так как причина и следствие во взаимодействии утрачивают свои 
отличительные признаки. Следуют новые декреты, стирающие пограничную черту. В то 
же время Бонапарт считает себя в противовес буржуазии представителем крестьян и 
народа вообще, желающим осчастливить низшие классы народа в пределах буржуазного 
общества. Следуют новые декреты, авансом плагиирующие правительственную мудрость 
"истинных социалистов". Но Бонапарт чувствует себя прежде всего шефом Общества 
10 декабря, представителем люмпен-пролетариата, к которому принадлежат он сам, 
его приближенные, его правительство и его армия и для которого дело заключается, 
прежде всего, в том, чтобы жить в свое удовольствие и вытягивать калифорнийские 
выигрыши из казенного сундука. И он оправдывает свое звание шефа Общества 10 
декабря посредством декретов, помимо декретов и вопреки декретам. 

Такая полная противоречий миссия этого человека объясняет противоречивые 
действия его правительства, которое, действуя наугад, ощупью, старается то 
привлечь, то унизить то тот, то другой класс и одинаково возбуждает против себя 
все классы, - правительства, практическая неуверенность которого представляет в 
высшей степени комический контраст с повелительным, категорическим стилем 
правительственных актов, рабски скопированным с указов дяди. 

Промышленность и торговля, т. е. дела среднего класса, должны при сильном 
правительстве расцвести, как растения в теплицах. Происходит раздача 
бесчисленного множества железнодорожных концессий. Но бонапартистский люмпен-пролетариат 
должен обогащаться. Начинается мошенническая игра на бирже лиц, заранее 
посвященных в тайну железнодорожных концессий. Однако капиталов для железных 
дорог не оказывается. Банку предписывается ссужать деньги под залог 
железнодорожных акций. Но банк в то же время должен быть эксплуатируем 
Бонапартом лично - банк, стало быть, надо обласкать. Банк освобождается от 
обязательства публиковать еженедельный отчет, он заключает с правительством 
договор, обеспечивающий ему львиную долю. Народ должен иметь работу. 
Предпринимаются общественные работы. Но общественные работы увеличивают 
налоговое бремя народа. Стало быть, надо понизить налоги, наложив руку на доходы 
рантье путем конверсии 5-процентной ренты в 4 1/2 -процентную. Но буржуазии надо 
снова подсластить пилюлю; поэтому налог на вино удваивается для народа, 
покупающего вино еn dеtаil, и уменьшается вдвое для пьющего еn gros среднего 
класса. Существующие рабочие ассоциации распускаются, но зато правительство 
обещает чудеса с ассоциациями в будущем. Нужно помочь крестьянам. Учреждаются 
ипотечные банки, усиливающие задолженность крестьян и концентрацию собственности. 
Но этими банками нужно воспользоваться для того, чтобы выжать деньги из 
конфискованных имений дома Орлеанов. Ни один капиталист не соглашается, однако, 
на последнее условие, которого нет в декрете, - и ипотечный банк остается лишь 
декретом, и т. д. и т.д. 

Бонапарту хотелось бы играть роль патриархального благодетеля всех классов. Но 
он не может дать ни одному классу, не отнимая у другого. Подобно герцогу Гизу, 
слывшему во время Фронды самым обязательным человеком во Франции, потому что он 
превратил все свои имения в долговые обязательства своих сторонников на себя, и 
Бонапарт хотел бы быть самым обязательным человеком во Франции и превратить всю 
собственность, весь труд Франции в долговое обязательство на себя лично. Ему 
хотелось бы украсть всю Францию, чтобы подарить ее Франции или, вернее, чтобы 
снова купить потом Францию на французские деньги, так как в качестве шефа 
Общества 10 декабря он вынужден покупать то, что ему должно принадлежать. И 
предметом торговли становятся все государственные учреждения, сенат, 
Государственный совет, Законодательный корпус, орден Почетного легиона, 
солдатская медаль, прачечные, общественные работы, железные дороги, генеральный 
штаб национальной гвардии без рядовых, конфискованные имения Орлеанского дома. 
Средством подкупа делается всякое место в армии и правительственной машине. Но 
самое важное в этом процессе, заключающемся в том, что Францию забирают чтобы 
подарить ее ей же самой, - это проценты, перепадающие во время оборота в карман 
шефа и членов Общества 10 декабря. Острое словцо графини Л., любовницы г-на де 
Морни, по поводу конфискации орлеанских имений: "С'еst lе ргеmiег vol dе l'aiglе" 
[ "Это первый полет орла" ] [Слово "vol" означает "полёт" и "воровство". (Примечание 
Маркса.)], применимо к каждому полету этого орла, похожего больше на ворона. Он 
и его приверженцы ежедневно сами себе говорят слова, обращенные одним 
итальянским картезианским монахом к скряге, хвастливо перечислявшему свои 
богатства, которых ему должно хватить еще на долгие годы жизни: "Tu fai conto 
sорrа i beni, bisongna prima far il conto sopra gli anni" ["Ты считаешь свои 
богатства, а тебе следовало бы раньше сосчитать свои годы". (Примечание Маркса.)]. 
Чтобы не просчитаться в годах, они подсчитывают минуты. Ко двору, в министерства, 
на вершину администрации и армии протискивается толпа молодчиков, о лучшем из 
которых приходится сказать, что неизвестно, откуда он явился, - шумная, 
пользующаяся дурной славой, хищническая богема, которая напяливает на себя 
обшитые галунами мундиры с такой же смешной важностью, как сановники Сулука. 
Можно получить наглядное представление об этом высшем слое Общества 10 декабря, 
если принять во внимание, что Верон-Кревель [В своем романе "Куэнна Бетта" 
Бальзак изображает Кревеля списанного с д-ра Верона, владельца газеты "Constitutionnel", 
как самого распутного парижского филистера. (Примечание Маркса.)] - его 
блюститель нравов, а Гранье де Кассаньяк - его мыслитель. Гиэо во время своего 
министерства, пользуясь в одной темной газете этим Гранье как орудием против 
династической оппозиции, обыкновенно давал о нем следующий лестный отзыв: "C'еst 
lе roi des droles", "Это король шутов". Было бы несправедливо сопоставлять двор 
и клику Луи Бонапарта с двором времен Регентства или Людовика XV. Ибо "Франция 
уже не раз переживала правление метресс, но никогда еще не переживала правления 
альфонсов" [Слова г-жи де Жирарден (Примечание Маркса.)]. 

Терзаемый противоречивыми требованиями своего положения, находясь при этом в 
роли фокусника, вынужденного все новыми неожиданностями приковывать внимание 
публики к себе, как к заменителю Наполеона, другими словами - совершать каждый 
день государственный переворот в миниатюре, Бонапарт погружает все буржуазное 
хозяйство в сплошной хаос, посягает на все, что революции 1848 г. казалось 
неприкосновенным, одних приучает равнодушно относиться к революции, а других 
возбуждает к революции, создает настоящую анархию во имя порядка и в то же время 
срывает священный ореол с государственной машины, профанирует ее, делает ее 
одновременно отвратительной и смешной. Он устраивает в Париже пародию на культ 
трирского священного хитона в виде культа наполеоновской императорской мантии. 
Но если императорская мантия падет, наконец, на плечи Луи Бонапарта, бронзовая 
статуя Наполеона низвергнется с высоты Вандомской колонны. 

Написано в декабре 1851 - марте 1852 года.






_Библиотека на revcom.com 
Фридрих Энгельс 

К ИСТОРИИ ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО 

ХРИСТИАНСТВА (467) 

Содержание: 

Глава 1 

Глава 2 

Глава 3 

Примечания 

ГЛАВА I 

В истории первоначального христианства имеются достойные внимания точки 
соприкосновения с современным рабочим движением. Как и последнее, христианство 
возникло как движение угнетенных: оно выступало сначала как религия рабов и 
вольноотпущенников, бедняков и бесправных, покоренных или рассеянных Римом 
народов. И христианство и рабочий социализм проповедуют грядущее избавление от 
рабства и нищеты; христианство ищет этого избавления в посмертной потусторонней 
жизни на небе, социализм же — в этом мире, в переустройстве общества. И 
христианство и рабочий социализм подвергались преследованиям и гонениям, их 
последователей травили, к ним применяли исключительные законы: к одним — как к 
врагам рода человеческого, к другим — как к врагам государства, религии, семьи, 
общественного порядка. И вопреки всем преследованиям, а часто даже 
непосредственно благодаря им, II христианство и социализм победоносно, 
неудержимо прокладывали себе путь вперед. Через триста лет после своего 
возникновения христианство стало признанной государственной религией римской 
мировой империи, а социализм за каких-нибудь шестьдесят лет завоевал себе 
положение, которое Дает ему абсолютную гарантию победы. 

Таким образом, если г-н профессор Антон Менгер в своей книге “Право на полный 
трудовой доход” выражает удивление, почему при колоссальной централизации 
землевладения во времена римских императоров и при безграничных страданиях 
тогдашнего рабочего класса, состоявшего почти исключительно из рабов, “за 
падением Западной Римской империи не последовал социализм” (468), то он не 
замечает как раз того, что этот “социализм”, в той мере, в какой он был тогда 
возможен действительно существовал и даже достиг господства — в лице 
христианства. Дело лишь в том, что это христианство, — а в силу исторических 
предпосылок иначе и не могло быть, — хотело осуществить социальное 
переустройство не в этом мире а в мире потустороннем, на небе, в вечной жизни 
после смерти, в “тысячелетнем царстве”, которое должно-де было наступить в 
недалеком будущем. 

Параллель между обоими этими историческими явлениями напрашивается уже в средние 
века, при первых восстаниях угнетенных крестьян и в особенности городских 
плебеев. Эти восстания, как и все массовые движения средних веков, неизбежно 
выступали под религиозной оболочкой, в форме борьбы за восстановление 
первоначального христианства, подвергающегося прогрессирующему вырождению (468а); 
но всякий раз за религиозной экзальтацией скрывались весьма осязательные мирские 
интересы. Ярче всего это обнаружилось в организации чешских таборитов под 
руководством славной памяти Яна Жижки (470); но черта эта проходит через все 
средневековье, постепенно исчезая после Крестьянской войны в Германии, чтобы 
вновь возродиться у рабочих-коммунистов после 1830 года. Как французские 
революционные коммунисты, так в особенности Вейтлинг и его последователи 
ссылались на первоначальное христианство задолго до того, как Эрнест Ренан 
сказал: 

“Если хотите представить себе, чем были первые христианские общины, 
присмотритесь к какой-нибудь местной секции Международного Товарищества Рабочих”. 

Этот французский беллетрист, сочинивший церковно-исторический роман “Происхождение 
христианства” (471) на основе беспримерного даже в современной журналистике 
бесцеремонного использования немецкой критики библии, сам не знал, сколько 
правды заключалось в его вышеупомянутых словах. Хотел бы я видеть бывшего 
деятеля Интернационала, у которого при чтении, например, так называемого Второго 
послания Павла к коринфянам не открылись бы старые раны, по крайней мере в одном 
отношении. Во всем послании, начиная с восьмой главы, звучит вечный, увы, так 
хорошо знакомый жалобный мотив: les cotisations nе rentrent pas — взносы не 
поступают! Как много самых ревностных пропагандистов шестидесятых годов с 
понимающим видом пожало бы руку автору этого послания, кто бы он ни был, 
приговаривая: “так и с тобой это бывало тоже!” Мы также можем кое-что рассказать 
на эту тему — и наше Товарищество кишело коринфянами; эти непоступающие взносы, 
которые неуловимо порхали перед нашими взорами, вызывая муки Тантала, — ведь это 
как раз и были знаменитые “миллионы Интернационала”! 

Одним из наших лучших источников о первых христианах является Лукиан из Самосаты, 
этот Вольтер классической древности, который одинаково скептически относился ко 
всем видам религиозных суеверий и у которого поэтому не было ни религиозно-языческих, 
ни политических оснований относиться к христианам иначе, чем к любому другому 
религиозному объединению. Напротив, он их всех осыпает насмешками за их суеверие, 
— почитателей Юпитера не меньше, чем почитателей Христа; с его плоско-рационалистической 
точки зрения и тот и другой вид суеверий одинаково нелепы. Этот, во всяком 
случае беспристрастный, свидетель рассказывает, между прочим, историю жизни 
одного авантюриста, некоего Перегрина, называвшего себя Протеем, родом из Пария 
на Геллеспонте. Упомянутый Перегрин в молодости начал свою карьеру в Армении с 
прелюбодеяния, был пойман на месте преступления и согласно местному обычаю 
подвергнут самосуду. Счастливо спасшись бегством, он задушил в Парии своего отца 
и вынужден был скрыться. 

“И тут случилось”, — цитирую по немецкому переводу Шотта (472), - что он 
познакомился также с удивительным учением христиан, встречаясь в Палестине с их 
жрецами и книжниками. И в скором времени он достиг таких успехов, что его 
учителя казались младенцами по сравнению с ним. Он стал пророком, старшиной 
общины, руководителем молитвенных собраний, — словом, во всем он был всем; он 
толковал их писания и сам сочинял их в большом количестве, так что христиан в 
конце концов стали видеть в нем высшее существо, прибегали к нему как к 
законодателю и провозгласили его своим главой (епископом) По этой причине” (то 
есть как христианин) “Протей был однажды схвачен властями и брошен в тюрьму... 
Пока он, таким образом, находился в оковах, христиане, которым его заключение 
представлялось великим несчастьем, предпринимали всевозможные попытки освободить 
его. Но это не удалось, и тогда они стали с исключительнейшей старательностью 
всячески о нем заботиться. Уже с рассвета старушки, вдовы и дети-сироты ожидали 
у ворот его тюрьмы; бол