то
ели за одним столом с нами, поражали меня своим обыденным
пониманием глубоко политизированных национальных чувств,
некоей абстрактной идеи, которую они вряд ли могли усвоить
в школах хиджазских городов, равно как и в индийских,
яванских, бухарских, суданских, турецких, в отрыве от
симпатии к арабским идеалам. Шериф Хусейн обладал
достаточной житейской мудростью, чтобы основывать свое
восприятие на инстинктивной вере арабов в то, что они
являются солью земли и при этом самодостаточны. А коль
скоро так, то в союзе с нами, который позволит ему
подкрепить свою доктрину силой оружия и деньгами, успех
Хусейну обеспечен.

Разумеется, этот успех был бы не везде одинаков.
Большинство шерифов, восемь или девять сотен, понимали его
националистическую доктрину и являлись его миссионерами,
притом миссионерами преуспевающими, благодаря его
почитаемому происхождению от пророка, что давало ему право
властвовать над умами людей и направлять их пути к
желанному повиновению. Племена следовали духу его расового
фанатизма. Города могли вздыхать по привычной пассивности
турецкого правления: племена же были убеждены, что добились
свободы и арабского правительства и что каждый бедуин --
важная персона. Они были независимы и могли наслаждаться
своей независимостью, однако эти убежденность и решимость
могли привести к анархии, если бы не мощные семейные узы, а
также вызываемая ими ответственность. Но это было чревато
отрицанием центральной власти. Шериф мог бы пользоваться
законным суверенитетом за границей, если бы ему нравилась
эта блестящая погремушка; домашние же дела определялись
обычаями, имевшими силу закона. Проблема иностранных
теоретиков -- правит ли Хиджазом Дамаск или Хиджаз может
править Дамаском? -- арабов совершенно не занимала, потому
что не им ее было решать. Семитская идея национальной
независимости сводилась к независимости кланов и деревень,
а их идеалом национального союза был совместный отпор
вторгшемуся врагу. Конструктивная политика, организованное
государство, обширная империя не столько оставались вне
поля их зрения, сколько были им попросту ненавистны. Они
сражались за то, чтобы отделаться от империи, а не для
того, чтобы ее победить.

Чувства сирийцев и месопотамцев, служивших в арабских
армиях, носили уклончивый характер. Они верили в то, что,
сражаясь в рядах местных соединений, даже здесь, в Хиджазе,
отстаивают общее право арабов на национальное
самоопределение; и, не ставя перед собой цели создания
единого государства или даже конференции государств,
определенно ориентировались на север, желая влить
автономные Дамаск и Багдад в арабскую семью. У них было
мало материальных ресурсов, и этого не изменил бы даже
возможный успех, поскольку их мир был сельскохозяйственным,
пастушеским, без углей и руд, и никогда не смог бы создать
себе современное вооружение, чтобы стать сильнее. В
противном случае нам пришлось бы задуматься, прежде чем
возбуждать в стратегической сердцевине Ближнего Востока
новые, столь же мощные национальные движения.

От религиозного фанатизма оставалось мало. Шериф
категорически отказался придать религиозный поворот своему
восстанию. Его военным кредо был национализм. Племенам было
известно, что турки мусульмане, и они думали, что немцы,
вероятно, были искренними друзьями турок. Они знали и то,
что немцы христиане, а британцы -- союзники арабов. В этих
обстоятельствах религия только запутывала дело, и ее
отставили в сторону. "Если христиане воюют с христианами,
то почему бы нам, магометанам, не заняться тем же самым?
Чего мы хотим, так это власти, которая говорила бы на общем
с нами языке и обеспечила нам мирную жизнь. А кроме того,
мы ненавидим этих турок".

ГЛАВА 15

На следующее утро я поднялся рано и в одиночестве
присоединился к солдатам Фейсала, направляющимся в сторону
Кейфа, чтобы попытаться уловить пульс их мнений на злобу
дня, вызывая их на разговор с помощью уловки,
использованной накануне вечером во время беседы с их
начальниками. Время было главным фактором, определявшим мои
усилия, потому что всего за десять дней было необходимо
создать определенное впечатление о ситуации, что в обычных
обстоятельствах потребовало бы долгих недель наблюдения,
когда к каждому явлению продвигаешься обиняком, как бы
боком, наподобие краба. Я ходил бы целый день,
прислушиваясь ко всему, что в пределах слышимости, но не
улавливая подробностей и получая лишь общее впечатление --
"красное, белое или серое". Сегодня мои глаза должны были
напрямую подключиться к мозгу, чтобы выделить одно или два
явления более четко, по контрасту с прежней
приблизительностью. Это почти всегда были физические формы:
скалы и деревья, тела людей в покое или в движении, но не
такие мелочи, как, скажем, цветы.

Но здесь чувствовалась острая необходимость в расторопном
наблюдателе. В этой монотонной войне любое нарушение рутины
было радостью для всех, а сильнейшим принципом Макмагона
была эксплуатация скрытого воображения Генерального штаба.
Я верил в арабское движение и еще до приезда сюда был
убежден, что в нем вызревает идея разделения Турции на
куски, но у других в Египте такой веры не было, и ничего
толкового о действиях арабов на поле брани не говорилось.
Обобщая некоторые впечатления о духе этих романтиков среди
холмов, окружавших священные города, я мог бы завоевать
симпатии Каира и, воспользовавшись этим, продвинуть вопрос
о дальнейших мерах помощи.

Солдаты приняли меня радушно. Они останавливались под
каждой крупной скалой или кустом, отдыхая от жары и освежая
свои коричневые конечности утренним холодком, накопленным
камнем в тени укрытия. Глядя на мою форму цвета хаки, они
приняли меня за дезертировавшего к ним от турок офицера и
добродушно строили достаточно пугающие предположения о том,
как они со мной поступят. Большинство из них были молоды,
хотя слово "воин" относилось в Хиджазе к мужчине в
возрасте между двенадцатью и шестьюдесятью годами,
достаточно смышленому, чтобы научиться стрелять. Солдаты
являли собою толпу крепких с виду темнокожих мужчин, в том
числе негров. Они были худощавы, но чрезвычайно изящны, и
наблюдать за их плавными движениями было одно удовольствие.
Невозможно было представить, что где-то можно встретить
более сильных и выносливых людей. Они были готовы двигаться
в седле день за днем на громадные расстояния, бежать по
раскаленному песку или по битым камням босиком, по жаре, не
чувствуя боли, и карабкаться по скалистым склонам подобно
козам. Они носили свободные рубахи, иногда с короткими
хлопчатобумажными штанами, и головные платки, обычно из
ткани красного цвета, служившие, в зависимости от
обстоятельств, и полотенцем, и носовым платком, и мешком.
Они были обвешаны патронташами и, когда представлялась
возможность, палили в воздух просто для развлечения.

Настроены они были очень воинственно, кричали, что война
может продлиться десять лет. В горах не знали более
урожайного года. Шериф кормил не только сражавшихся мужчин,
но и их семьи и выплачивал по два фунта в месяц каждому
бойцу; по четыре фунта платил за верблюда. Никакими другими
способами не удалось бы сотворить это чудо -- держать пять
месяцев в полной боевой готовности полевую армию,
укомплектованную членами разных племен. У нас вошло в
привычку подсмеиваться над любовью восточных солдат к
деньгам, но хиджазская кампания была хорошим примером
близорукости такого подхода. Турки давали крупные взятки,
чтобы освободиться от активной службы, и занимались
подсобными работами. Арабы брали у них деньги в обмен на
успокоительные заверения, и в то же время эти самые племена
были связаны с Фейсалом, платившим им деньги за услуги.
Турки перерезали своим пленникам горло ножами, как если бы
забивали на бойне овец. Фейсал давал по фунту за пленного,
и многих передавали ему в целости и сохранности. Он платил
также и за захваченных мулов, и за винтовки.

Фактический личный состав армии находился в состоянии
постоянной ротации по принципу кровных связей. Одной семье
могла принадлежать одна винтовка, и сыновья этой семьи
являлись в строй поочередно, на несколько дней каждый.
Женатые солдаты курсировали между военным лагерем и семьей,
а порой целый клан мог почувствовать себя утомленным и
отправлялся на отдых. Таким образом, численность солдат,
получавших жалованье, превышала численность находившихся в
каждый момент под ружьем, кроме того, из политических
соображений Фейсалу приходилось регулярно платить деньги
крупным шейхам за дружескую поддержку. Десятую часть
восьмитысячной армии Фейсала составляли кавалеристы
"верблюжьего корпуса", остальные солдаты были из горных
районов. Они служили, подчиняясь только шейхам своих
племен, и только поблизости к дому, сами обеспечивая себя
продовольствием и транспортом. Номинально за каждым шейхом
стояла сотня солдат. Шерифы, чье привилегированное
положение ставило их выше честолюбивой зависти племенных
шейхов, действовали как групповые лидеры.

Считалось, что все проявления кровной вражды искоренены, в
действительности же на территории, находившейся под
юрисдикцией шерифа, они были просто отложены: билли и
джухейны, атейбы и агейлы в армии Фейсала жили и сражались
бок о бок. Но при этом они относились друг к другу
настороженно, да и среди соплеменников ни один не доверял
полностью соседу. Каждый по отдельности мог откровенно
ненавидеть турок -- обычно так и было, -- но, может быть,
не настолько, чтобы не воспользоваться возможностью свести
счеты с кровником в ходе боя. Таким образом, наступать на
противника с полной отдачей они не могли. Одна рота турок,
хорошо окопавшаяся на открытой местности, могла бы
разгромить целую армию таких солдат, а одно генеральное
сражение -- положить ужасный конец войне.

Я пришел к выводу, что солдаты, призванные из племён,
хороши только в обороне. Присущий им стяжательский азарт
делал их падкими на добычу, побуждал взрывать
железнодорожные пути, грабить караваны и воровать
верблюдов, но они были слишком независимы, чтобы
подчиняться приказаниям или сражаться в составе боевого
подразделения. Солдат, способный отлично сражаться только в
одиночку, как правило, плохой солдат, и подобные герои
казались мне неподходящим материалом для выучки методами
нашей муштры, однако, если бы мы снабдили их ручными
пулеметами Льюиса и предоставили самим себе, они были бы
вполне способны удерживать свои холмы и играть роль
надежного щита, за которым мы могли бы создать, например в
Рабеге, регулярное мобильное арабское войско, способное на
равных противостоять туркам (уже ослабленным партизанскими
действиями) и разбить их по частям. Для этой регулярной
армии не потребовалось бы рекрутов из Хиджаза. Ее следовало
бы формировать из медлительных и с виду вовсе не
воинственных жителей сирийских и месопотамских городов,
которые уже были в наших руках, и укомплектовать
офицерами-арабами, прошедшими обучение в турецкой армии;
людьми типа и биографии Азиза эль-Масри и Мавлюда. Они в
конце концов завершили бы войну ударными операциями при
поддержке летучих отрядов из племен, которые сковывали бы и
отвлекали турок своими рейдами, подобными булавочным
уколам.

В тот момент Хиджазская кампания могла бы быть не больше,
чем войной толпы дервишей с регулярными войсками. Здесь шла
борьба пустыни и скалистых гор (усиленных дикой ордой
горцев) с вооруженным до зубов немцами противником, отчасти
утратившим из-за этого бдительность, необходимую при
ведении войны в условиях непредсказуемости действий
противника. Пояс холмов был сущим раем для снайперов, а уж
в прицельной-то стрельбе арабы были непревзойденными
мастерами. Две-три сотни храбрых солдат могли бы удерживать
любой участок гористой местности, так как склоны предгорий
были слишком круты для штурма даже с помощью лестниц.
Долины с их единственными проходимыми дорогами на
протяжении многих миль были не столько долинами в прямом
смысле слова, сколько глубокими расселинами или ущельями,
порой до двухсот ярдов в поперечнике, а иногда всего в
двадцать ярдов, да к тому же изобиловали изгибами и
поворотами. В глубину они достигали четырех тысяч футов и
не давали укрытия, будучи окружены массивами гранита,
базальта и порфира, -- не гладкими, как можно было бы
ожидать, а заваленными кучами обломков, твердых, как
металл, и почти таких же острых.

Мне, непривычному к такой местности, казалось невероятным,
чтобы турки осмелились пойти на прорыв, разве что с помощью
предателей из числа горцев. Но даже и тогда такая затея
была бы очень опасной. Противник не мог быть уверен, что
ненадежное население не вернется обратно, а иметь подобный
лабиринт ущелий в тылу было бы много хуже, чем впереди. Не
имея дружеских связей с племенами, турки владели бы лишь
той землей, на которой стояли их солдаты, а протяженные и
сложные коммуникации за две недели поглотили бы тысячи
людей, в результате на передовых позициях их бы вообще не
осталось.

Единственным поводом для тревоги был вполне реальный успех
турок в запугивании арабов артиллерийским огнем. Азиз
эль-Масри столкнулся с таким страхом во время
турецко-итальянской войны в Триполи, но быстро понял, что
он со временем проходит. Мы могли надеяться, что так будет
и здесь, однако пока звук орудийного выстрела повергал всех
солдат в панику, и они бежали в укрытия. Они были уверены,
что разрушительная сила снарядов пропорциональна громкости
выстрела. Пуль они не боялись, как, пожалуй, и самой
смерти, но мысль о гибели от разрыва снаряда была для них
невыносимой. Мне казалось, что этот страх может искоренить
только присутствие собственных орудий, хотя бы и
бесполезных, но громко стреляющих. От величественного
Фейсала до последнего оборванца-солдата в его армии у всех
на устах было одно слово: "артиллерия".

Солдаты пришли в восторг, когда я сказал им, что в Рабеге
выгружены с корабля пятидюймовые гаубицы. Это почти
погасило в их сознании горечь воспоминаний о недавнем
отступлении под Вади Сафрой. Эти орудия не могли принести
им никакой реальной пользы. В самом деле, мне казалось, что
арабам от них будет чистый вред, потому что их достоинства
состояли в мобильности и сообразительности, а предоставив
им артиллерию, мы сковали бы их движения и ограничили
эффективность действий. Но вместе с тем, если бы мы не дали
им орудий, они могли бы разбежаться.

Когда я оказался в гуще событий, грандиозность масштабов
восстания произвела на меня сильное впечатление. Вся
густонаселенная провинция, от Ум Леджа до Кунфиды, --
более двух недель пути верхом на верблюде -- внезапно
преобразилась, превратившись из традиционного пути набегов
шаек грабителей-кочевников в эпицентр взрыва гнева против
Турции. Арабы сражались с нею, разумеется, не нашими
методами, но достаточно ожесточенно, невзирая на
религиозный долг, который, казалось бы, должен был поднять
Восток на священную войну против нас. Мы дали волю не
поддающейся никаким количественным оценкам волне
антитурецкой ненависти, выношенной порабощенными
поколениями, ненависти, которая могла оказаться весьма
стойкой. Среди племен, оказавшихся в зоне военных действий,
царил некий нервный энтузиазм, как мне кажется,
свойственный любым национальным восстаниям, но странным
образом тревожащий пришельца из страны, освобожденной так
давно, что национальная независимость представляется ему
столь же лишенной вкуса, как простая вода, которую мы пьем.

Позднее я вновь встретился с Фейсалом и пообещал ему
сделать для него все, что смогу. Мои начальники организуют
базу в Янбо, куда будут доставляться морем предназначенные
исключительно для него товары и боеприпасы. Мы постараемся
направить к нему офицеров-добровольцев из числа
военнопленных, захваченных в Месопотамии и на Канале, а из
рядовых, содержащихся в лагерях для интернированных,
сформируем орудийные расчеты и пулеметные команды и снабдим
их такими горными орудиями и ручными пулеметами, какие
только можно найти в Египте. Наконец, я буду рекомендовать
прислать сюда профессиональных офицеров британской армии в
качестве советников и офицеров связи в боевой обстановке.

На этот раз наша беседа была исключительно приятной и
закончилась теплыми выражениями его благодарности, а также
пожеланием моего скорейшего возвращения сюда. Я объяснил
Фейсалу, что мои обязанности в Каире не предполагают работу
в полевых условиях, но что, возможно, мои начальники
позднее оплатят мне еще одну подобную поездку, когда его
текущие потребности будут удовлетворены и движение будет
успешно развиваться. Теперь же я попросил предоставить мне
транспорт до Янбо, откуда я вернусь в Египет, чтобы
незамедлительно приступить к осуществлению этих планов. Он
тут же назначил мне эскорт из четырнадцати джухейнских
шерифов, которые все были родственниками джухейнского эмира
Мухаммеда Али ибн Бейдави. Они должны были доставить меня в
целости и сохранности к губернатору Янбо, шейху Абдель
Кадеру эль-Абдо.

ГЛАВА 16

Выехав из Хамры, когда начало смеркаться, мы двинулись
снова вдоль Вади Сафры до Кармы на другом берегу, где
повернули в долину направо. Она сплошь заросла колючим
кустарником, через который мы с трудом продирались с
верблюдами, подтянув ремни седельных вьюков, чтобы уберечь
их от колючек. Пройдя таким образом две мили, мы стали
подниматься по узкому проходу Дифран, который даже ночью
дает представление о том, каких трудов стоила прокладка
здесь дороги. Проход выровняли искусственным путем и по обе
стороны возвели каменные стенки для защиты от потоков воды
в периоды дождей. Камни перед этим сортировали и
переправляли по дамбе, специально построенной из крупных
неотесанных блоков, но она была прорвана мощными потоками и
теперь лежала в руинах.

Наш подъем составил, наверное, около мили, и крутой спуск с
обратной стороны был примерно таким же. Затем мы вышли на
плоскогорье и оказались на сильно пересеченной местности с
запутанной сетью вади -- высохших речных русел, главное из
которых уходило к юго-западу. Верблюдам здесь идти было
легко. Мы проехали в темноте еще около семи миль и
остановились у колодца Бир эль-Марра, на дне долины под
очень низкой скалой, на вершине которой вырисовывались на
фоне усыпанного звездами неба квадратные очертания
сложенного из тесаного камня небольшого форта. Возможно,
как форт, так и насыпь были возведены каким-нибудь
мамелюком для прохода его паломнического каравана из Янбо.

Мы провели здесь ночь, проспав шесть часов, что было просто
роскошью после такой дороги, хотя этот отдых был дважды
нарушен окликами едва различимых групп поднимавшихся наверх
путников, обнаруживших наш бивуак. Потом мы долго брели
среди невысоких кряжей, пока на рассвете нашим взорам не
открылись спокойные песчаные долины со странными буграми
лавы, окружившими нас со всех сторон. Здешняя лава не имела
вида иссиня-черного шлака, как на полях под Рабегом. Она
была цвета ржавчины и громоздилась огромными утесами с
оплавленной поверхностью свилеватой структуры, как бы
наслоенной чьей-то странной, но мягкой рукой. Песок,
поначалу расстилавшийся ковром у подножия кристаллического
базальта, постепенно покрывал его сверху. Горы становились
все ниже, и их все больше покрывали наносы сыпучего песка,
вплоть до того, что его языки добирались до вершины
гребней, исчезая из поля зрения. Когда солнце поднялось
высоко и стало мучительно жгучим, мы вышли к дюнам,
скатывавшимся долгими милями под гору на юг, к подернутому
дымкой серо-синему морю, видневшемуся на расстоянии,
определить которое из-за преломления лучей в дрожащем
раскаленном воздухе было невозможно.

Дюны были узкими. К половине восьмого мы вышли на равнину,
сплошь покрытую стекловидным песком, смешанным с гравием,
через который пробивались заросли высокого кустарника и
кустов с колючками пониже. Попадались и рослые акации. Мы
очень быстро пересекли эту равнину, и я не мог не отметить
дискомфорта. Я не был опытным всадником, дорога меня
изнуряла, по лбу струился пот и разъедал