об умиравшей промышленности, потом мы в один
прекрасный день проснулись, обнаружив, что этот хтонический
дух обернулся политическим, и с горечью покачали головой
над расцветшим цветком наших наивных усилий --
национализмом.

Французы хотя и начинали с подобной доктрины, то есть
француз -- верх совершенства человеческого рода (их догма,
а не просто тайный инстинкт), избрали противоположный путь,
вдохновляя подвластных им людей на подражание, поскольку
даже если бы те никогда не смогли достигнуть их уровня, то
по мере приближения к нему их нравственность становилась бы
выше. Мы считали подражание пародией, а они комплиментом.

На следующий день, когда воздух только начинал раскаляться,
мы уже приближались к Гувейре, пересекая песчаную равнину
успокоительного розового цвета с ее серо-зеленым подростом.
Вдруг до нас донеслось глухое жужжание. Мы быстро увели
верблюдов с проходившей по открытой местности дороги в
редкую поросль кустарника, где их трудно было бы заметить
летчикам противника, потому что иначе груз пироксилина,
моей излюбленной и самой сильной взрывчатки, и множество
набитых аммоналом мин для стоксовского миномета оказались
бы в опасной близости к курсу бомбометания. Мы спокойно
ждали, оставаясь в седле, а наши верблюды тем временем
общипывали ту малость съедобной зелени, что оставалась на
ветках кустов. Самолет описал два круга вокруг высившейся
перед нами гувейрской скалы и сбросил три тяжелые бомбы.

Мы снова вывели караван на дорогу и неторопливо двинулись в
лагерь. Гувейра кишела людьми вокруг рынка, заполненного
ховейтатами с обеих гор и плато. Насколько хватал глаз,
долина мягко колыхалась волнами верблюжьих табунов.
Животные перед каждым рассветом досуха выпивали воду
ближайших колодцев, так что проспавшим приходилось уходить
на много миль, чтобы напиться. Но это было не главное.
Арабы ничего не делали, а лишь ждали утреннего аэроплана, а
после этого тоже ни за что не принимались, убивая время до
ночи, сулившей возможность как следует выспаться. Времени
для разговоров было сколько угодно, и в ходе их то и дело
возникали проявления былой зависти. Ауда стремился извлечь
максимум выгоды из нашей зависимости от его помощи в
снабжении племен. Он привез жалованье ховейтатам и
благодаря этим деньгам намеревался вынудить их передать
остававшиеся свободными участки земли в его подчинение.

Это возмутило людей, они грозились либо вернуться к себе в
горы, либо возобновить контакты с турками. Фейсал прислал в
качестве посредника шерифа Мастура. Тысячи ховейтатов с
сотен участков отказывались идти на компромисс.
Удовлетворить их, не вызывая гнева Ауды, было довольно
деликатной задачей для большинства утонченных умов,
помогавших Ауде. Кроме того, термометр показывал сто десять
градусов по Фаренгейту в тени, и в этой самой тени
кружились тучи мух.

Все три северных клана ховейтатов, на которых мы
рассчитывали в проведении рейда, относились к
инакомыслящим. С ними говорил Мастур, говорили командиры
абу тайи, говорили мы все. Увы, без всякого результата.
Казалось, что нашим планам суждено разрушиться в самом
начале.

В один прекрасный день, когда мы перед наступлением полудня
спешили укрыться в тени под скалой, ко мне подошел Мастур с
сообщением о том, что южане оседлали верблюдов с намерением
дезертировать из лагеря и вообще из движения. Страшно
раздосадованный, я повернул свою верблюдицу кругом и
направился к палатке Ауды. Он сидел на песчаном полу,
доедая вареный хлеб, вместе со своей последней женой--
красивой девочкой, коричневая кожа которой была раскрашена
в синий цвет. Когда я внезапно ворвался в палатку, эта
маленькая женщина, как заяц, выскользнула, откинув задний
полог палатки. Усаживаясь на полу рядом с Аудой, я стал
язвить по поводу того что он -- такой старый -- остается
таким же глупцом, как и все представители его расы,
рассматривавшие процесс воспроизводства не как
негигиеничное удовольствие, а как главное дело жизни.

Ауда возразил, ссылаясь на желание иметь наследников. Я
спросил его, не находит ли он жизнь достаточно хорошей,
чтобы благодарить своих случайных родителей за то, что они
произвели его на свет, или чтобы эгоистично даровать такой
же сомнительный подарок нерожденной душе.

Он защищался.

-- Да, я Ауда, -- твердо проговорил он, -- и вы знаете
Ауду. Мой отец (к которому Аллах был милостив) был хозяином
гораздо более крупным, чем Ауда, и он восхвалял моего деда.

-- Но, Ауда, мы гордимся нашими сыновьями и дочерьми,
наследниками накопленного нами богатства, продолжателями
нашей сломленной мудрости. С каждым поколением земля
становится старше, а человечество все дальше уходит от
своего детства.

Старик посмотрел на меня прищуренными глазами, со
снисходительной усмешкой, и указал на своего сына, который,
объезжая молодого верблюда, тщетно колотил его палкой по
шее, пытаясь заставить вышагивать так, как это делают
чистокровные породистые животные.

-- Если Аллаху будет угодно, он унаследует мое богатство,
но, слава Аллаху, не мою силу, и если он поведет себя
неправильно, я подрежу ему хвост. Вы очень мудры. В этом я
не сомневаюсь.

Результатом нашего разговора было то, что мне пришлось уйти
и терпеливо ожидать дальнейшего развития событий. Мы наняли
двадцать верблюдов, которым предстояло везти взрывчатку, и
назначили выступление на завтра, через два часа после
пролета турецкого аэроплана.

Самолет был чем-то вроде регулятора всей жизни гувейрского
лагеря. Его ждали арабы, как всегда просыпавшиеся до
рассвета; Мастур посылал невольника на вершину скалы, чтобы
услышать шум мотора и не прозевать самолет. Когда
приближался час его обычного появления, арабы бросали все
дела и, беззаботно болтая, направлялись под прикрытие
скалы, где каждый взбирался на облюбованный им выступ.
Мастур посылал туда же своих невольников с кофе, жаровней и
ковриком. Они с Аудой сидели в каком-нибудь укромном
уголке, пока над перевалом не повисала монотонная песня
мотора, вызывавшая всеобщее трепетное возбуждение.

Прижавшись спинами к каменной стене и притихнув, все ждали,
пока противник безрезультатно кружил над странным зрелищем
темно-красной скалы, облепленной тысячами ярко одетых
арабов, подобно ибисам гнездившимся в каждой щели на ее
поверхности. Самолет сбрасывал три или четыре бомбы, в
зависимости от дня недели. На серо-зеленой равнине после их
разрывов поднимались клубы густого дыма, напоминавшие
пирожные со взбитыми сливками и неподвижно белевшие в
течение нескольких минут при полном безветрии, после чего
они медленно истаивали и исчезали. Хотя мы и знали, что это
нам ничем не угрожало, все же, затаив дыхание, слушали, как
громкий шум мотора над нашими головами перекрывал резко
нараставший вой падавших бомб.

ГЛАВА 62

Мы с удовольствием расстались с пеклом Гувейры. Как только
от нас отстал эскорт из мириадов мух, мы остановились: в
самом деле, никакой необходимости торопиться у нас не было.
Оба несчастных английских парня, что были со мной, мучились
от этой жары, которой раньше не могли себе даже
представить. Удушавший воздух железной маской покрывал наши
лица. Я про себя не без восхищения отметил, что они
старались даже не говорить об этом. Незнание арабского
языка, казалось, делало их еще мужественнее: даже сами
арабы вслух ругали непереносимую жару и духоту.

Уже под вечер мы двинулись дальше и остановились на ночь в
густой тени тамарисковых деревьев. Этот привал был
восхитительным: позади нас возвышалась огромная отвесная
скала высотой, может быть, футов в четыреста, рдевшая на
закате темно-красным цветом. Под ногами у нас на протяжении
полумили с обеих сторон лежала запекшаяся глинистая почва
цвета буйволовой кожи, твердая, отвечавшая на каждый шаг
глухим звуком, как деревянная мостовая, и плоская, как
поверхность какого-нибудь озера. На нижнем кряже с одной
стороны поднималась роща коричневых стволов тамариска,
отороченная скудной, запыленной зеленью, высушенной солнцем
до почти серебристо-серого цвета. Ветер с устья реки
шелестел травой, устилавшей долину, и выворачивал листья
редких оливковых деревьев наизнанку, делая деревья
какими-то бледными.

Мы приближались к Румму, месту, будоражившему мои мысли.
Его даже несентиментальные ховейтаты считали очень
красивым. На следующий день мы должны были до него доехать.
Очень рано, когда в небе еще сияли звезды, меня разбудил
сопровождавший нас шериф Аид. Он вполз ко мне в палатку и
каким-то леденящим душу голосом проговорил: "Господи, я
ослеп". Я уложил его, дрожавшего, как от холода. У него
хватило сил лишь на то, чтобы сказать мне, что, проснувшись
среди ночи, он понял, что ничего не видит и что очень
больно глазам. Их обожгло солнце.

День еще только начинался, когда мы уже ехали между двумя
высокими пиками, сложенными из песчаника, к подножию
длинного мягкого склона, спускавшегося от видневшихся
впереди куполообразных гор. Он был сплошь покрыт
тамариском. Арабы говорили, что это было начало Руммской
долины. Слева от нас стояла длинная каменная стена,
выгнувшаяся тысячефутовой дугой к середине долины. Напротив
нее, справа от нас, высилась разорванной линией красных
вершин вторая такая же дуга. Мы поднимались по склону,
прокладывая себе дорогу через хрупкий молодой кустарник.

Постепенно кустарник превратился в густые заросли, листва
которых становилась все более ярко-зеленой, контрастируя с
участками песка нежно-розового цвета. Подъем делался все
более пологим, пока долина не перешла в узкую наклонную
равнину. Вершины справа казалась выше и острее в
противоположность другой стороне, где гряда гор
выпрямлялась в один не такой уж высокий, но неприступный
массив красноватого цвета. Они тянулись так по обе стороны
дороги, пока разделявшее их расстояние не сократилось всего
до двух миль, а потом, постепенно набирая высоту, их
параллельные кряжи поднялись на тысячу футов над нами,
образуя впереди проспект, простиравшийся на многие мили.

Присмотревшись, мы увидели, что они представляли собою не
сплошные каменные стены, а высились отдельными утесами,
напоминая гигантские здания, выстроившиеся по обе стороны
образуемой ими улицы. Их отделяли друг от друга тенистые
аллеи шириной футов в пятьдесят, а закругления и ниши,
выветренные в стенах за долгие годы и расписанные
поверхностными наростами и трещинами, были похожи на
рукотворные архитектурные детали. Карстовые пустоты высоко
в обрывистых стенах были похожи на круглые окна, другие, у
самого подножия, зияли, как двери. Темные пятна, тянувшиеся
на сотни футов по теневой передней стороне, выглядели здесь
как случайные. Сложенные из зернистой породы скалы были
исчерчены вертикальными полосами, в основном на протяжении
двух сотен футов сильно трещиноватой породы, более темной
по цвету и более твердой по структуре. Этот нижний пояс в
противоположность песчанику не нависал подобием складок
ткани, а растекался каменистой осыпью, образуя
горизонтальный вал у подножия стены.

Эти утесы были покрыты купольными образованиями менее
яркого красного цвета, чем основная масса горы, которые
придавали этому неотразимому месту видимость законченной
византийской архитектуры, превосходящей всякое воображение.
Арабские армии могли бы затеряться в его далеко
развернувшихся в ширину и в длину пределах, и среди этих
стен вполне могла бы кружить строем эскадрилья самолетов.
Наш маленький караван в этих громадных горах проникся
полным спокойствием, стыдясь и пугаясь мысли кичиться своею
значимостью.

В детских мечтах пейзажи представлялись бескрайними и
молчаливыми. Мы искали в прошлом, в дебрях нашей памяти,
образец, к которому стремились все люди, проходившие между
этими стенами к открытой тихой площади, как вот эта,
впереди, где, казалось, кончается дорога. Позднее, когда мы
стали часто совершать рейды в глубь страны, мне всегда
хотелось свернуть с прямой дороги, чтобы очистить свои
чувства хотя бы одной ночью в Румме и последующим спуском
по его долине к сияющим равнинам или подъемом вверх по ней
в час заката к сияющей площади, которой мне никогда не
удастся достигнуть. Я слишком любил Румм.

В этот день мы ехали долгие часы, и перед нами открывались
все более обширные и прекрасные панорамы. Неожиданно пролом
в стене скалы справа от нас открыл нам новое чудо. Этот
проем, имевший в поперечнике сотни три ярдов, вел к
овальному амфитеатру, неглубокому впереди, с длинными
проходами справа и слева. Стены были отвесными, как стены
Румма, но казались более высокими, потому что партер
находился в самой середине господствующей горы, и от этого
окружающие высоты казались еще более громадными.

Солнце село за западной стеной, оставив партер в тени, но
его умиравшее сияние все еще заливало поразительным красным
светом крылья с каждой стороны входа в проломы
огненно-красную массу другой стены, по ту сторону
просторной долины. Пол партера, представлявший собою
влажный песок, был обсажен темным кустарником, а у подножия
каждой скалы лежали валуны размером больше хороших домов,
порой похожие на крепости и явно свалившиеся с
возвышавшихся над всем этим великолепием вершин. Перед нами
зигзагом шла вверх по нижнему поясу утоптанная до белизны
тропа, которая вела к тому месту, откуда поднималась
главная терраса, и там рискованно поворачивала на юг, по
небольшому выступу, окаймленному случайными лиственными
деревьями. Из промежутка между этими деревьями,
укоренившимися в скрытых трещинах породы, слышались
какие-то странные крики: то было превращавшееся в музыку
эхо голосов арабов, поивших верблюдов у источников,
изливавших воду с высоты трехсот футов.

По-видимому, дожди, излившиеся на вершину горы, постепенно
пропитали водой пористую породу, и я мысленно последовал за
нею, фильтруясь дюйм за дюймом вниз через эти горы из
песчаника, пока вода не дошла до водонепроницаемого
горизонтального слоя нижнего пояса и под давлением не
потекла по нему, выплескиваясь струями наружу, на
поверхность скалы, в месте соединения обоих слоев породы.

Мухаммед повернул к левому сектору амфитеатра. У его
дальнего конца изобретательные арабы расчистили небольшое
пространство под нависшей породой. Там мы спешились и
расположились для отдыха. В этом высоком, замкнутом со всех
сторон месте ночная тьма опустилась на нас очень быстро, и
мы ощутили своей перегретой на солнце кожей холод влажного
воздуха. Ховейтаты, отвечавшие за груз взрывчатки во вьюках
их верблюдов, собрали их и, оглашая воздух возгласами,
которые тут же разносило эхо, повели горной тропой к воде.
Мы разожгли костры и наварили риса в качества гарнира к
мясным консервам сержантов, а мои кофейщики приготовились к
встрече посетителей, которых мы ожидали.

Арабы из палаток, расставленных около источников, видели,
как мы приехали, и не замедлили осведомиться о новостях. За
какой-нибудь час у нас собрались главные персоны кланов
Дарауша, Зелебани, Зувейда и Тогатга, и завязался долгий
разговор, правда, не очень удачный. Шериф Аид был слишком
угнетен своей слепотой, чтобы вынести бремя этого приема;
он сидел за моим плечом, а я пытался разобраться в их
специфических требованиях, суть которых заключалась в
следующем. Эти мелкие кланы подозревали нас в том, что мы
поддерживали амбиции Ауды, направленные на признание его
главенства над ними. Они не желали служить шерифу, пока не
получат гарантий поддержки своих экстремистских требований.

Гасим абу Думейк, замечательный горец, казался озлобленным.
Это был темнолицый человек с надменным лицом и тонкогубой
улыбкой, обычно достаточно добросердечный, но
раздражительный. В тот день он пылал подозрительной
ревностью к племени товейха. Один на один я победить его не
мог и, чтобы умерить его враждебность, спровоцировал его на
словесный спор и наголову разбил своими доводами, в конце
концов вынудив умолкнуть. Пристыженная свита покинула его и
перешла на мою сторону, хотя этого и было очень мало. Их
неустойчивые суждения стали доходить до вождей и
действовать на них в пользу выступления в поход со мною. Я
воспользовался этим, чтобы сказать, что следующим утром
здесь будет Зааль и что мы с ним примем помощь ото всех,
кроме думаньехов, которые, поскольку слова Гасима сделали
их участие невозможным, будут вычеркнуты из списков
Фейсала, заплатят за оказанную ранее благосклонность и
возместят полученное вознаграждение. Сильно рассердившийся
Гасим, несмотря на то, что его осторожные друзья тщетно
пытались заставить его замолчать, поклявшись немедленно
присоединиться к туркам, покинул свое место в круге у
костра.

ГЛАВА 63

Утром следующего дня он был готов вместе со своими людьми
присоединиться к нам или же выступить против нас, верный
своему непостоянству. Пока он колебался, приехал Зааль.
Подобная настроенность Гасима столкнулась с железной
суровостью Зааля, и эта пара обменялась довольно сильными
словами. Мы пришли к ним до того, как могла начаться
схватка, но слишком поздно, чтобы уничтожить слабую
договоренность, достигнутую накануне вечером.

Другие кланы, недовольные резкой позицией Гасима, стали
понемногу переходить к нам, парами, по трое, как
добровольцы, но при этом просили меня сообщить Фейсалу о
своей лояльности до выступления в поход.

Их нерешительность вынудила меня принять решение немедленно
связаться с Фейсалом, отчасти, чтобы ускорить дело, а
отчасти, чтобы получить верблюдов для перевозки взрывчатых
материалов. Нанимать верблюдов у думаньехов было
нежелательно, а других здесь не было. Лучше всего было
отправиться мне самому, потому что если Гасим смог бы
задержать моего курьера, то в отношении меня он на это не
осмелился бы. Я поручил обоих сержантов попечению Зааля,
который поклялся отвечать за них головой, и мы с Ахмедом на
облегченных от вьюков верблюдах отправились в путь,
рассчитывая быстро доехать до Акабы и вернуться обратно.

Мы знали только очень длинную дорогу через Вади Итм.
Существовала и дорога напрямик, но мы не могли найти
проводника, который бы вывел нас на нее. Мы тщетно объехали
всю долину в поисках этой дороги, а когда пришли в полное
отчаяние, какой-то паренек сказал, что нам следует идти
следующей долиной, справа от нас. Поехав по ней, мы уже
через час были на водоразделе, за которым долины
простирались на запад. Они могли привести только в Вади
Итм, потому что поблизости не было другого стока воды через
горы к морю, и мы двинулись по ним, то и дело срезая дорогу
через лежавшие справа от нас кряжи, по параллельным
притокам, чтобы сократить путь.

Сначала местность представляла собою чистый песчаник, но по
мере дальнейшего продвижения перед нами стали появляться
гребни гранита, материала береговых отложений, и, проехав
тридцать миль хорошей рысью, мы уже ехали под уклон по
северному Итму в главную долину, прямо над колодцем, где
произошла сдача Акабы. Весь переход занял шесть часов.

В Акабе мы поехали прямо к дому Фейсала. Его испугало мое
внезапное возвращение, но я в нескольких словах объяснил,
какие события развернулись в Румме. Пообедав, мы
предприняли необходимые шаги. Двадцать вьючных верблюдов
должны были отправиться через два дня с достаточным числом
фейсаловских погонщиков для перевозки взрывчатки, вместе с
несколькими его невольниками для их охраны. Он решил
прикомандировать ко мне в качестве посредника шерифа
Абдуллу эль-Фейра, самого надежного из имевшихся в данный
момент в лагере его сторонников. Семьи людей, которые
поедут со мной к железной дороге, будут по моему требованию
получать провизию с его складов.

Мы с Абдуллой выехали перед рассветом и еще до наступления
вечера после дружеского путешествия приехали в Румм и
убедились в том, что там все в порядке. Таким образом,
напряженность ситуации была снята. Шериф Абдулла немедленно
взялся за работу. Собрав арабов, включая непокорного
Гасима, он принялся сглаживать все затруднения с врожденной
убедительностью арабского лидера, используя весь свой опыт
для достижения цели.

От безделья, вызв