рму, в
которой они пахнут больше керосиновой лампой, нежели полем.
Как, впрочем, и любые записки о войне. (Примеч. авт.) *]
Мозг, воспаленный от неподдержанных раздумий, приходилось
заставлять работать усилием воли всякий раз, когда он
расслаблялся и впадал в усталую дремоту. Лихорадка
проходила, дизентерия кончилась, и день нынешний снова стал
для меня актуальным. Конкретные факты расталкивали друг
друга локтями, и капризный ум с трудом прокладывал себе
путь к бегству. Я торопился выстроить в ряд свои туманные
принципы, чтобы окончательно их уточнить, прежде чем не
смогу их припомнить.

Мне представлялось доказанным, что наше восстание зиждется
на неприступном основании, защищенном не только от
нападения, но и от страха перед ним. Есть опытный
противник, занявший больше земли, чем он мог бы реально
контролировать, опираясь на укрепленные посты. Есть
доброжелательное население, из которого активны
по-настоящему всего два человека на сотню, а остальные
лояльны ровно настолько, чтобы не предавать меньшинство. В
активе повстанцев -- строгая конспирация и самоконтроль, а
также быстрота действия, стойкость и независимые каналы
снабжения.

В их распоряжении достаточно технических средств, чтобы
парализовать связь противника. Провинция будет наша, стоит
призвать ее гражданское население умереть за идеалы
свободы. Присутствие противника -- вторичный фактор.
Окончательная победа представлялась несомненной, если война
продлится столько времени, сколько нам для этого нужно.

ГЛАВА 34

Поправившись, я вспомнил о причине своей поездки в Вади
Аис. Турки собирались уйти из Медины, и сэр Арчибальд
Мюррей хотел, чтобы мы атаковали их по всем правилам. Нас
раздражал его приезд из Египта специально для того, чтобы
посмотреть на наше шоу, требуя от нас выполнения
союзнических обязательств. Но британцы были всех сильней, и
арабы должны были жить их милостью. Мы были привязаны к
сэру Арчибальду Мюррею и обязаны работать с ним, жертвуя
своими пустяшными интересами, если бы они вошли в
противоречие с его волей. В то же время мы никак не могли
действовать подобным образом.  Фейсал мог носиться как
ветер; армия сэра Арчибальда, вероятно, самая громоздкая на
свете, с трудом ползла вперед шаг за шагом. Смешно было
предположить в нем способность примириться с такими гибкими
этическими концепциями, как арабское движение: весьма
сомнительно даже, что он вообще их понимал. Однако
возможно, что, перерезав железную дорогу, мы смогли бы
заставить турок отказаться от плана эвакуации Медины и дать
им основание остаться в городе, заняв оборону. Эта развязка
была бы весьма заманчива и для арабов, и для англичан,
хотя, возможно, ни те, ни другие этого пока не понимали.

Итак, я вошел в шатер Абдуллы и объявил о своем полном
выздоровлении, а также о готовности что-нибудь сделать с
Хиджазской железной дорогой. У нас были люди, пушки,
пулеметы, взрывчатка и автоматические мины в количестве,
достаточном для главного удара. Но Абдулла был апатичен. Он
хотел поговорить о королевских фамилиях Европы или о битве
на Сомме: ему наскучил медленный ход войны. Однако шериф
Шакир, его кузен и второе лицо в командовании, пылал
энтузиазмом и гарантировал нам свободу во всем. Шакир любил
атейбов и клялся, что они лучшее племя на земле, поэтому мы
решили взять с собой главным образом атейбов. Затем
подумали, что неплохо бы прихватить и горное орудие, одну
из крупповских реликвий египетской армии, присланных
Фейсалом из Веджа в подарок Абдулле.

Шакир пообещал собрать силы, и мы согласились, что мне
следует отправиться на фронт (не спеша, учитывая мою
слабость) для рекогносцировки и выбора объекта нападения.
Ближайшей и самой крупной была станция Аба ан-Наам. Вместе
со мной отправился Рахо, алжирский офицер французской
армии, член миссии Бремона, трудолюбивый и честный малый.
Нашим проводником был Мухаммед эль-Кади, чей старик отец,
наследственный судья племени джухейна, а декабре прошлого
года привел турок к Янбо. Восемнадцатилетний Мухаммед был
крепким молчаливым парнем. Нас сопровождал шериф Фаузан
эль-Харит, знаменитый воин, пленивший в Джанбиле Эшрефа с
двумя десятками атейбов и пятью или шестью сорвиголовами из
джухейнцев.

Мы выехали двадцать шестого марта, в тот самый день, когда
сэр Арчибальд Мюррей атаковал Газу, и двигались по Вади
Аису, но уже через три часа выяснилось, что жара была для
меня нестерпима; нам пришлось остановиться и переждать
полуденный зной под большим деревом сидр (вроде китайского
финика, но с редкими плодами). У этих деревьев густая
листва. Дул холодный восточный ветер, и мух было мало. Вади
Аис утопал в роскошной зелени трав и колючих деревьев, в
воздухе кружилось множество бабочек и разливался аромат
диких цветов. Мы снова взгромоздились на верблюдов только к
вечеру и сделали лишь небольшой переход, повернув от Вади
Аиса вправо, мимо разрушенной террасы и водоема в углу
долины. В этой ее части когда-то были деревни, жители
которых бережно пользовались для полива своих садов водой
из подземных источников, теперь же здесь было пусто.

Следующим утром нам пришлось с трудом продвигаться в обход
отрогов Джебель Серда к Вади Тураа, исторической долине,
связанной легко преодолимым перевалом с Вади Янбо. И на
этот раз мы провели полуденные часы под тенистым деревом,
недалеко от палаток бедуинов из племени джухейна, в гости к
которым отправился Мухаммед, пока мы спали. Затем мы
продолжали наш путь еще два часа по довольно извилистой
тропе и с наступлением темноты расположились лагерем на
ночь. Мне не повезло: когда я ложился, меня ужалил в левую
руку ранний весенний скорпион. Место укуса распухло, рука
окоченела, и боль не проходила.

В пять часов утра мы после долгой ночи снова пустились в
дорогу через последние холмы к Джурфу, слегка всхолмленному
открытому пространству, протянувшемуся на юг, к Джебель
Антару, кратеру с расщепленной вершиной, напоминающей замок
и делавшей его хорошим ориентиром. Мы взяли чуть правее,
под прикрытие невысоких холмов, отделявших его от долины
Вади Хамдх, по которой и проходила железная дорога. За
этими холмами мы ехали на юг до противоположного Аба
ан-Наама. Там остановились на ночлег, совсем близко к
противнику, но в полной безопасности. Вершина
господствовала над местностью, занятой противником, и мы
еще до захода солнца поднялись на нее и впервые увидели
нужную нам станцию.

Высота этого крутого холма была, наверное, футов шестьсот,
и, поднимаясь к вершине, я несколько раз останавливался
передохнуть, зато обзор сверху был хорош. Железная дорога
находилась милях в трех от нас. На станции стояли два
больших двухэтажных дома, сложенные из базальта, круглая
водокачка и несколько других построек. Были видны
колоколообразные палатки, казармы и траншеи, но никаких
признаков пушек. По оценке на глаз там было всего сотни три
солдат.

Мы слышали, что турки по ночам активно патрулируют
окрестности. Это осложняло дело, и мы послали двоих солдат
к станции с приказом залечь у каждого блокпоста и с
наступлением темноты сделать там несколько выстрелов.
Солдаты противника, подумав, что начинается нападение,
провели всю ночь в траншеях, мы же спокойно улеглись спать,
однако очень рано нас разбудил своим свистом средь
окружавших лагерь больших деревьев холодный ветер,
поднявшийся к утру на просторах Джурфа. Когда мы поднялись
на свой наблюдательный пункт, солнце одолело облака, и уже
через час стало очень жарко.

Мы, как ящерицы, лежали в высокой траве, разросшейся вокруг
камней, сложенных пирамидой на вершине, и смотрели на
построение гарнизона. Триста девяносто девять пехотинцев,
похожие издали на оловянных солдатиков, сбежались под звуки
сигнальной трубы, образуя четкий строй под стеной черного
здания. Наконец снова раздался сигнал трубы, они рассеялись
по территории станции, и через несколько минут над нею уже
поднимался дым от костров, на которых солдаты принялись
готовить себе еду. В нашу сторону направилось стадо овец и
гусей, погоняемых оборванным мальчишкой. Не успел он дойти
до подножия холмов, как по долине разнесся с севера громкий
свист и в поле зрения показался медленно выкатившийся
крошечный, как на картинке, поезд. Прогрохотав по гулко
отозвавшемуся мосту, он остановился перед самой станцией,
попыхивая белыми клубами пара.

Мальчишка-пастух, резко покрикивая на гусей, упорно гнал
свое стадо вверх по западному склону нашего холма в поисках
лучшего пастбища. Мы послали ему навстречу двоих
джухейнцев, которые, скрываясь от глаз противника, за
гребнем холма спустились с двух сторон и захватили его. Он
был из бродячих хетеймов, париев пустыни, посылавших своих
голодных детей на заработки в пастухи к окрестным племенам.
Мальчишка непрерывно голосил и пытался вырваться, видя, как
его гуси разбредаются по холму. Солдаты в конце концов
потеряли терпение, грубо связали его, не перестававшего
кричать в ужасе от мысли о том, что его могут убить.
Фаузану стоило больших хлопот его угомонить, после чего он
принялся расспрашивать мальчишку о его турецких хозяевах,
но тот не мог думать ни о чем, кроме своего стада: он с
жалким видом смотрел вслед разбежавшимся животным, и
горькие слезы оставляли извилистые дорожки на грязном лице.

Пастухи представляли некий отдельный класс. Для обычных
арабов домашний очаг был своего рода университетом, вокруг
которого сосредоточивался весь их мир, и где они узнавали
самое интересное -- новости своего племени, его историю,
поэзию; на их глазах происходили и судебные дела, и
всевозможные сделки. Постоянно участвуя в семейных советах,
они становились мастерами выражения чувств, диалектиками,
ораторами, способными держаться с достоинством в любом
собрании, и никогда не лезли в карман за словом. Для
пастухов ничего этого не существовало. Они с детства
следовали своему призванию, во все времена года и при любой
погоде, днем и ночью оставаясь среди холмов, обреченные на
одиночество в обществе животных. В этой дикости, среди
иссохших костей природы, они росли по ее законам, не имея
ни малейшего понятия ни о человечестве, ни о его делах, и
вряд ли их можно было считать нормальными в житейском
смысле слова. Но они были умудрены во всем, что касается
растений, диких животных, тем более повадок своих гусей, а
также овец, чье молоко было главным источником их
существования. В общении с другими людьми они были
замкнуты, а некоторые из них становились скорее животными,
нежели людьми, опасными своею дикостью, ни на шаг не отходя
от своих стад и находившими в них же удовлетворение своих
мужских вожделений, не интересуясь более естественными
изъявлениями страсти.

В течение нескольких часов после захвата пастушонка
единственным движущимся объектом в поле зрения было солнце.
Пока оно поднималось, мы сбросили плащи и наслаждались
благодатным теплом. Созерцание олицетворявшей полный покой
вершины холма вернуло мне чувства и интерес к окружающей
жизни, притупившиеся за время болезни. Я оказался способен
в очередной раз оценить типичный пейзаж холмов с их
твердокаменными гребнями, крутыми склонами из голой породы
и более пологими скатами каменистых осыпей, по мере
приближения к основанию смешивавшихся с мелкозернистой
сухой почвой. Сам камень представлял собою искрящийся
желтый, обожженный солнцем хрупкий жильный минерал с
красными, зелеными или коричневыми, в зависимости от
конкретного места, прожилками, звеневший при падении
металлическим звоном. На каждом клочке мягкого грунта
прорастали колючие кусты, нередко попадались островки
травы, обычно в виде дюжины длинных узких стеблей
соломенно-желтого цвета и высотой до колена, выраставших от
одного корня. На концах их были пустые колосья, обрамленные
стрелками серебристого пуха. От этой травы, а также от
более короткой разновидности, чьи похожие на ершик для
бутылок головки жемчужно-серого цвета доходили только до
щиколотки, склоны холмов казались отделанными белым мехом,
пушинки которого опускались к нам при каждом случайном
дуновении ветра.

Благодаря этой растительности склоны холмов становились
превосходными пастбищами. В долинах травостой был выше,
трава была высокой до пояса и ярко-зеленой, пока оставалась
свежей, но скоро выцветала до обычного цвета желтой гари.
На рубчатом от сошедшей воды песке и гальке русел между
отдельными колючими деревьями, высота которых нередко
достигала сорока футов, заросли травы были гуще. Деревья
сидр с их сухими сахаристыми плодами попадались редко. Но
вокруг нашего лагеря цвели кусты побуревшего тамариска,
высокого ракитника, другие разновидности высоких трав,
некоторые цветы, и все то, что было усеяно колючками, являя
собою прекрасный пример растительности хиджазских
предгорий. Мы пользовались всего одним из растений, и это
был хемеид: щавель со стрельчатыми сердцевидными листьями,
своей приятной кислинкой утолявшими нашу жажду.

С наступлением сумерек мы стали спускаться обратно вместе с
пленником, оторванным от гусиного стада, и с тем, что нам
удалось из этого стада сохранить. Этим вечером должны были
подойти наши главные силы, поэтому мы с Фаузаном исходили
всю погрузившуюся во мрак равнину, пока не нашли среди
невысоких складок местности подходящую огневую позицию для
орудия, меньше чем в двух тысячах ярдов от станции. Когда
мы, очень уставшие, возвращались обратно, между деревьями
уже мелькали огни костров. Только что прибыл Шакир, и его
люди вместе с нашими с удовольствием жарили на ужин
гусятину. Пастуха привязали за тем местом, где спал я,
потому что он совершенно обезумел, когда увидел гибель
вверенных ему гусей. Он отказался прикоснуться к
предложенной еде, и лишь силой удалось заставить его поесть
хлеба с рисом под страхом страшного наказания за
пренебрежение нашим гостеприимством. Его пытались убедить в
том, что завтра мы возьмем станцию и перебьем его хозяев,
но он не успокоился и в конце концов, из опасения как бы он
не сбежал, его пришлось снова привязать к дереву.

После ужина Шакир сказал мне, что привел всего триста
человек вместо восьмисот или девятисот, как было решено.
Однако это была его война, а, стало быть, и его забота, и
поэтому мы наспех изменили планы. Станцию мы брать не
будем, просто напугаем турок фронтальным артиллерийским
ударом, а сами заминируем железную дорогу в северном и
южном направлениях в расчете оставить в ловушке прибывший
на станцию поезд. Соответственно мы снарядили группу
натренированных Гарландом подрывников, которые должны были
на рассвете взорвать железнодорожный мост на северном от
станции участке дороги, перерезав таким образом это
направление, и решили, что я отправлюсь со взрывчаткой и с
пулеметным расчетом минировать дорогу южнее станции, откуда
турки будут ожидать помощи в этих чрезвычайных
обстоятельствах.

Мухаммед эль-Кади перед самой полуночью проводил нас до
намеченного места железнодорожного пути. Я спешился и
впервые за все время войны прикоснулся пальцами к
вибрировавшим рельсам. Затем после долгого часа тяжелой
работы мы заложили мину нажимного действия. Двадцать фунтов
динамита должны были взорваться под давлением наехавшего на
мину локомотива. Покончив с этим, мы разместили пулеметный
расчет в скрытом кустарником русле небольшого ручья, в
четырех сотнях ярдов, обеспечив таким образом полный сектор
обстрела того места, где, по нашим расчетам, сойдет с
рельсов поезд. Пулеметчики должны были занять эту позицию,
а мы отправились вперед, чтобы перерезать телеграфную
линию. Отсутствие связи должно было убедить Абу эль-Наама
отправить оказавшийся на его станции поезд за подкрепление,
когда мы пойдем в атаку.

Мы прошли еще с полчаса, повернули к линии и снова
оказались на незанятом противником месте. К сожалению, ни
один из четырех оставшихся с нами джухейнцев не сумел
взобраться на телеграфный столб, и мне пришлось сделать это
самому. Это было все, на что я был способен после болезни;
когда был перерезан третий провод, плохо вкопанный столб
закачался, я разжал руки и, скользя по нему, упал с
шестифутовой высоты прямо на плечи крепкого Мухаммеда,
вовремя бросившегося к столбу, чтобы не дать мне разбиться,
и чуть не сломал ему хребет. Мы помедлили несколько минут,
переводя дыхание, после чего нам удалось добраться до своих
верблюдов, и мы вернулись в лагерь как раз в тот момент,
когда все садились в седла, чтобы двинуться вперед.

Минирование отняло на четыре часа больше времени, чем было
запланировано, и эта задержка поставила нас перед дилеммой
-- отправиться в дорогу вместе со всеми, не отдохнув, или
отправить главные силы без нас. Наконец по совету Шакира мы
дали им уехать и свалились без сил под знакомыми деревьями,
чтобы поспать хоть час: в противном случае, как я
чувствовал, я окончательно вышел бы из строя. До рассвета
оставалось очень мало времени; то был час, когда висевшая в
воздухе тревога влияла на деревья и на животных и
заставляла даже спящих, вздыхая, переворачиваться с боку на
бок. Мухаммед, желавший во что бы то ни стало увидеть бой,
проснулся. Чтобы поднять и меня, он склонился надо мной и
прокричал мне в ухо призыв к утренней молитве. Ворвавшийся
в мои сновидения грубый голос добавил к ним сумбур ощущений
сражения, убийства, внезапной смерти. Я сел, протер
воспаленные от песка глаза, и мы горячо заспорили о молитве
и о сне. Он сетовал на то, что не каждый день происходят
бои, показывал порезы и синяки, полученные, когда он
помогал мне ночью. Мои собственные кровоподтеки позволяли
мне понять его чувства, и мы пустились догонять армию,
освободив перед этим несчастного мальчишку-пастуха и
посоветовав ему дождаться нашего возвращения.

Неровная цепочка следов в мерцавшем, выглаженном водою
песке указывала нам дорогу, и мы прибыли на место в ту
самую минуту, когда орудия открыли огонь. Они работали
превосходно. Снаряды разнесли в куски верх одного здания,
повредили второе, ударили по насосной установке и
продырявили водяной резервуар. Один удачный выстрел пробил
обшивку переднего вагона состава, и тот загорелся яростным
пламенем. Это испугало механиков, и отцепленный локомотив,
набирая скорость, покатил на юг. Мы жадно смотрели, как он
приближается к нашей мине, а когда он оказался над нею, в
воздух взметнулось облако тонкой пыли, и до нас донесся
звук взрыва, затем все стихло. Передняя часть локомотива
была разбита. Из паровоза выскочили механики и стали
поднимать домкратом колеса, пытаясь как-то исправить дело.
Мы долго ждали, но наш пулемет так и не заговорил. Позже мы
узнали, что пулеметчики, впав в одиночестве в панику,
сложили пулемет и отправились к нам в тот момент, когда мы
начали артобстрел. Полутора часами позже исправленный
локомотив с черепашьей скоростью, громко лязгая всеми
своими частями, отправился дальше, к Джебель Антару.

Наши арабы под прикрытием орудийного огня продвигались к
станции, а нам оставалось лишь в ярости скрежетать зубами,
проклиная пулеметчиков. Клубы дыма от горевших платформ
прикрывали продвижение арабов, которые уничтожили один
аванпост противника и взяли в плен личный состав другого.
Турки отвели свои оставшиеся целыми отряды на главную
позицию, и те стали ждать штурма в траншеях; они никак не
могли знать, что мы намерены отойти. А ведь при нашем
позиционном преимуществе станция могла бы быть для нас
настоящим подарком.

Тем временем все, что было на станции деревянного, а также
палатки и вагоны, охватило пламя; густой дым мешал нам
прицельно стрелять, и мы прекратили операцию. Мы взяли в
плен тридцать солдат, захватили одну кобылу, двух верблюдов
и еще несколько овец и отправили на тот свет, и ранили семь
десятков солдат гарнизона, и все это ценой легкого ранения
лишь одного нашего бойца. Движение по железной дороге было
прервано на трое суток, в течение которых турки занимались
ремонтом и разведкой. Таким образом, все же нельзя было
сказать, что мы потерпели полную неудачу.

ГЛАВА 35

Мы оставили две группы в районе железной дороги на два
сл