вает. Они представляли собою равнины,
выстланные отполированной глиной, почти такой же белой и
гладкой, как бумага, и часто занимали площадь в несколько
квадратных миль. Они с неумолимостью зеркала отражали свет
солнца на наши лица; стрелы солнечных лучей ливнем
обрушивались на наши головы и, отражаясь от блестящей
поверхности, пронизывали веки, не приспособленные к такому
истязанию. Это был непрерывный прессинг, а боль,
накатывавшая и отступавшая как приливная волна, то
нарастала все больше и больше, доводя нас почти до
обморочного состояния, то спадала в момент появления
какой-нибудь обманчивой тени, черной пеленой перекрывавшей
сетчатку. В такие мгновения мы переводили дыхание,
собираясь с силами, чтобы страдать дальше, и это было
похоже на усилия тонущего человека держать над поверхностью
голову, то и дело погружающуюся в воду.

Мы едва обменивались короткими репликами. Облегчение
наступило часам к шести, когда мы сделали привал для ужина
и напекли свежего хлеба. Я отдал верблюдице остаток своей
доли: после таких трудных переходов несчастное животное
едва стояло на ногах от усталости и голода. Это была
породистая верблюдица, подаренная Ибн Саудом Недждским
королю Хусейну, который в свою очередь прислал ее в подарок
Фейсалу, -- великолепное животное, с ногами, отлично
приспособленными для движения по холмам, и очень доброе.
Уважающие себя арабы ездили только на верблюдицах: под
седлом они шли мягче, чем самцы, были более кроткими и
меньше кричали. Кроме того, они были более терпеливы и
могли еще долго продолжать движение даже при большой
усталости, пока наконец, дойдя до полного изнеможения, не
падали замертво, тогда как более капризные самцы злились,
валились на землю и умирали в бессмысленной ярости.

После наступления темноты мы тащились еще три часа до
вершины песчаного гребня. Там мы как следует выспались
после целого дня борьбы с обжигавшим ветром, закручивавшим
пылевые бураны и зыбучий песок, жалившим наши опаленные
лица, а при особенно сильных порывах -- скрывавшим от
наших глаз дорогу, когда несчастные верблюды утрачивали
способность ориентироваться. Ауде не давали покоя мысли о
следующем дне, потому что еще один такой самум задержал бы
нас на третий день в пустыне, а у нас уже почти не
оставалось воды; он разбудил нас среди ночи, и мы ехали по
равнине Бисейты (названной так из-за громадных размеров
этой плоской как стол равнины) до рассвета. Когда поднялось
солнце, наши слезившиеся глаза отдыхали на разбросанной по
всей поверхности мелочи побуревшего под его лучами
мелкозернистого песчаника, который, однако, был слишком
тверд для верблюдов и обжигал им ступни, и некоторые из них
уже хромали, поранив ноги.

У верблюдов, выросших на песчаных равнинах Аравийского
побережья, были очень нежные подушечки на ступнях, и когда
таких животных сразу же использовали для длинных переходов
по кремнистому или задерживающему тепло грунту, их подошвы
буквально сгорали до волдырей, под которыми в центре
подушечки на площади в два дюйма или больше открывалась
незащищенная плоть. В таком состоянии животные еще могли
идти по песку, но если случайно под ногу попадал голыш,
спотыкались или оступались, как если бы наступили на
открытый огонь, и как бы выносливы они ни были, долгий
переход мог окончательно вывести их из строя. Поэтому нам
приходилось двигаться осторожно, выбирая самые мягкие
участки, и с этой целью мы с Аудой ехали впереди.

Скоро мы увидели клубы пыли, как я подумал, поднятые
ветром. Но Ауда сказал, что это страусы. Подбежавший солдат
принес нам два больших яйца цвета слоновой кости. Мы решили
позавтракать этим восхитительным даром Бисейты и стали на
ходу оглядывать местность в поисках дров для костра, однако
за двадцать минут не обнаружили ничего, кроме редких пучков
чахлой травы. Голая пустыня словно задалась целью нас
уничтожить. Прошел товарный поезд, и тут я вспомнил о том,
что у нас есть пироксилин. Мы развернули одну из упаковок
взрывчатки, осторожно отрезали несколько полосок, сложили
их костерком под яйцами, прислоненными к обломку камня, и
подожгли, приготовив таким образом изысканное блюдо.
Заинтересовавшиеся этим Насир и Несиб спешились, чтобы
посмеяться над нами. Ауда вынул свой кинжал с серебряным
эфесом и вскрыл скорлупу первого яйца. Вокруг разнеслось
страшное зловоние. Осторожно подталкивая перед собой ногами
второе горячее яйцо, мы отошли на другое место. Оно
оказалось достаточно свежим и твердым, как камень. Мы
выгребли кинжалом его содержимое на плоские куски кремня,
послужившие тарелками, и стали понемногу есть, уговорив
разделить нашу трапезу даже Насира, который раньше никогда
не опускался так низко, чтобы есть страусиные яйца. По
общему мнению, яйцо было жесткой, но для Бисейты вполне
приемлемой пищей.

Зааль заметил сернобыка, осторожно подкрался и убил его.
Лучшие куски мяса мы погрузили на вьючных верблюдов, чтобы
поджарить на следующем привале, и продолжили свой путь.
Вскоре жадные ховейтаты увидели вдали еще нескольких
сернобыков и погнались за животными, которые поначалу
побежали от преследователей, потом постояли, глядя на них,
и снова рванулись прочь, но было уже поздно.

ГЛАВА 44

Я чувствовал себя слишком усталым, а охотничий азарт был
мне слишком чужд, чтобы отклоняться от намеченного пути
даже ради самых редких животных на свете, поэтому я
по-прежнему ехал за караваном, -- моя верблюдица без труда
его нагнала широким шагом. За ее хвостом шли пешком мои
люди. Они опасались, как бы их верблюды не подохли еще до
наступления вечера, если усилится ветер, и вели животных в
поводу. Меня восхищал контраст между крепким,
неповоротливым крестьянином Мухаммедом и энергичными
агейлами -- Фарраджем и Даудом, пританцовывавшими босиком,
как чистокровные породистые животные. Не было только
Касима. Все подумали, что он у ховейтатов: его угрюмость
плохо сочеталась с веселым нравом солдатни, и он обычно
держался бедуинов, чей темперамент был ему больше по вкусу.

Сзади никого не было видно, и я проехал вперед, чтобы
проверить, что с верблюдом Касима, и вскоре его обнаружил.
Его вел в поводу, без седока, один из племени ховейтат.
Седельные сумки были на месте, как и винтовка, и продукты,
самого же Касима нигде не было видно. Постепенно до нас
дошло, что бедняга заблудился. Это было ужасное несчастье,
потому что в туманном мареве пустыни караван нельзя было
увидеть на расстоянии больше двух миль, а на твердом, как
железо, грунте не оставалось следов. Было ясно, что пешком
ему нас никогда не найти. Все продолжали путь, думая, что
он где-то в растянувшемся караване, но прошло уже много
времени, близился полдень, и теперь он, должно быть,
находился уже в нескольких милях от нас. Груженый верблюд
Касима был свидетельством тому, что его не забыли спящим на
ночном привале. Агейлы думали, что он мог задремать в
седле, упасть и пораниться или даже разбиться насмерть.
Или, может быть, кто-то из отряда свел с ним какие-то
старые счеты. Так или иначе агейлы не знали, куда он делся.
Он был чудаком, ему не было до них ни малейшего дела, да и
они о нем не слишком беспокоились.

Все это так, но правдой было также и то, что Мухаммед,
земляк и приятель Касима, оказавшийся его товарищем по
походу, совершенно не знал пустыню, к тому же верблюд
захромал, и посылать его на поиски Касима было
бессмысленно.

Таким образом, задача поиска Касима ложилась на мои плечи.
Ховейтаты, которые могли бы в этом помочь, уже скрылись из
глаз в полуденном мареве, увлеченные преследованием зверей
или поиском новых. Агейлы Джейтира были такими
аристократичными, что рассчитывать на их помощь было
невозможно, разве что в случае пропажи кого-то из них.
Кроме того, Касим был моим человеком, и ответственность за
него лежала на мне.

Я с сомнением оглядел своих еле передвигавших ноги
спутников и подумал секунду о том, не поменяться ли с одним
из них, послав его на моей верблюдице на поиски Касима.
Такая попытка увильнуть от долга не вызвала бы нареканий,
ведь я был иностранцем. Однако именно этим доводом я не мог
оперировать, раз уж всем было известно, что я взялся
помогать арабам в их восстании. Любому чужестранцу непросто
влиять на национальное движение другого народа, и вдвойне
трудно христианину, привыкшему к оседлой жизни,
воздействовать на психологию кочевников-мусульман. Я пошел
бы против самого себя, если бы потребовал привилегий от
обоих обществ.

Итак, без единого слова я развернул свою неохотно
подчинившуюся мне верблюдицу и погнал ее, ворчащую и
постанывающую, словно жалующуюся верблюжьему братству на
свою долю, обратно, мимо длинной цепочки солдат и
верблюдов, шагавших под вьюками, в бескрайнюю пустоту. Мое
настроение было далеко от героического, потому что я был
разъярен поведением остальных своих слуг, собственным
стремлением играть роль истового бедуина, а больше всего
легкомыслием самого Касима, этого редкозубого нытика,
отстававшего в любом походе, со скверным характером,
подозрительного, грубого человека, о зачислении которого в
отряд я уже давно пожалел и от которого пообещал себе
избавиться, как только мы дойдем до места назначения. Мне
казалось абсурдным рисковать своей жизнью, а стало быть, и
пользой, которую я мог принести арабскому движению, ради
спасения одного малодостойного человека.

Судя по сердитому ворчанию моей верблюдицы, она,
по-видимому, испытывала точно такие же чувства. Впрочем,
таков был обычный способ верблюдов выражать свое
неудовольствие. С телячьего возраста они привыкли к жизни в
табуне, и некоторых из них бывало очень трудно заставить
передвигаться в одиночку: расставаясь с привычной
компанией, они всегда громко выражали огорчение, и моя
верблюдица не была исключением. Она оборачивалась назад,
вытягивая свою длинную шею, громким мычанием привлекала к
себе внимание остававшихся и шла очень медленно, недовольно
взбрыкивая. Приходилось прилагать все силы, чтобы не дать
ей отклониться от дороги, и подгонять на каждом шагу
палкой, не давая остановиться. Однако после того как я
проехал милю или две, она стала успокаиваться и пошла
вперед без прежнего сопротивления, но все еще очень
медленно. Все эти дни я проверял наше движение по своему
масляному компасу и надеялся с его помощью благополучно
добраться до места последней ночевки, до которого по моим
расчетам было около семнадцати миль.

Не прошло и двадцати минут, как караван скрылся из виду, и
только тогда я постиг всю реальность совершенно голой,
бесплодной Бисейты. Единственными ориентирами здесь были
старые, засыпанные песком углубления со следами самха, и я
старался проехать по возможности рядом с каждым из них, так
как там могли остаться следы ног моей верблюдицы, по
которым я надеялся ориентироваться на обратном пути. Самх
был природной мукой для племени шерарат. У этих бедняков не
было ничего, кроме табунов верблюдов, и они гордились тем,
что пустыня вполне удовлетворяет их повседневные
потребности. При смешивании такой муки с финиками и
сдабривании маслом получался вполне доброкачественный
продукт.

Эти мелкие углубления создавались путем разгребания кремня,
из которого состоял грунт, и сооружения из этого же
материала кольцеобразной стенки диаметром около десяти
футов. Куски кремня, наваленные вокруг кромки тока,
определяли его глубину, составлявшую несколько дюймов.
Женщины заполняли его мелкими красными зернами, которые тут
же и молотили. Постоянные ветры, проносившиеся над такими
шурфами, не могли восстановить кремнистую поверхность
грунта (что вполне могли сделать дожди за тысячи зим), но
сровняли их с поверхностью, засыпав бледным песком, и
теперь они выделялись серыми глазницами на фоне черной
каменистой поверхности.

Я проехал часа полтора без всяких помех, подгоняемый дувшим
в спину легким ветром, что позволило мне очистить глаза от
подсохшей песчаной корки и смотреть вперед, почти не
испытывая боли. Вскоре я увидел впереди не то какую-то
фигуру, не то большой куст, во всяком случае что-то черное.
Дрожавшее марево искажало размеры и расстояние, но
казалось, что это нечто двигалось в направлении несколько
восточнее выбранного мною. Я повернул голову верблюдицы в
этом направлении, и через несколько минут понял, что это
был Касим. Когда я его окликнул, он растерянно остановился.
Я подъехал к нему и понял, что он почти ослеп и ничего не
соображал; он просто стоял с широко раскрытым черным ртом,
протянув ко мне руки. Агейлы налили нашу последнюю воду в
мой бурдюк, и, торопясь напиться, Касим залил себе лицо и
грудь. Его бессмысленный лепет превратился в причитания. Я
посадил его за собой на круп верблюдицы, поднял ее на ноги
и сел в седло.

Почуяв обратную дорогу, животное словно преобразилось и
зашагало резвее. Я определил по компасу курс настолько
точно, что узнавал свежие следы верблюдицы -- небольшие
пятна более бледного песка на коричнево-черном кремнистом
грунте. Несмотря на двойную нагрузку, верблюдица стала
шагать шире, а порой даже, пригнув голову, переходила на
более быстрый и удобный для всадника аллюр, которому лучших
молодых животных учат опытные наездники. Меня радовало и
это свидетельство ее скрытых ресурсов резвости, и то, что
на поиски Касима у меня ушло сравнительно мало времени.
Касим театрально жаловался на перенесенные страдания и на
терзавшие его муки жажды. Я велел прекратить эти излияния,
но он не унимался и начал ерзать на крупе верблюдицы, да
так, что при каждом ее шаге подлетал вверх и тяжело
обрушивался на ее зад; от этого да еще от его криков она
стала прибавлять ходу. Это было опасно, так как можно было
просто загнать животное. Я снова приказал ему прекратить
эти вольности, а когда он вместо этого лишь завопил громче,
я его ударил и поклялся, что при следующем вопле сброшу его
с верблюдицы. Угроза, в которую я вложил весь свой гнев,
наконец подействовала. Он вцепился в мое седло и умолк.

Мы не проехали и четырех миль, как я опять увидел впереди
размытое дымкой качавшееся черное пятно. Оно на моих глазах
увеличилось и разделилось на три части. Уж не враги ли,
подумал я. Минутой позже с обескураживающей внезапностью
галлюцинации дымка словно раздернулась, и я увидел Ауду с
двумя людьми Насира, вернувшегося, чтобы отыскать меня. Я в
шутку пожурил их за то, что они оставили товарища в
пустыне. Ауда, подергав свою бороду, заявил, что если бы
все случилось при нем, то он ни за что не отпустил бы меня
на выручку к Касиму. Того с ругательствами пересадили на
более удобную седельную подушку, и мы всей компанией
отправились догонять отряд.

Указав пальцем на жалкую сгорбившуюся фигуру бедняги, Ауда
с упреком в голосе заметил: "За этого типа не дадут и цены
верблюда..." -- "И полкроны не дадут", -- возразил я,
и Ауда, по простоте душевной польщенный совпадением наших
взглядов, поравнялся с Касимом и сильно хлестнул
несчастного, требуя, чтобы тот, как попугай, сам повторил
назначенную ему цену. Касим оскалил свои гнилые зубы и
сердито надулся. Через час мы уже догнали вьючных
верблюдов, а когда обгоняли караван, чтобы занять место
впереди, Ауда раз сорок повторил мою шутку чуть ли не
каждой паре солдат в колонне, с любопытством посматривавших
на Касима, и я наконец понял всю неуместность своей
реплики.

Касим объяснил, что слез с верблюда справить нужду, а
покончив с этим, понял, что в сгустившихся сумерках караван
скрылся из виду. Однако было ясно, что, спешившись, он
просто заснул, смертельно устав от долгой дороги под
обжигавшим солнцем. Мы присоединились к Насиру и Несибу,
ехавшим в повозке. Несиб был недоволен тем, что я подверг
опасности жизнь Ауды и свою собственную из-за пустой
причуды. Для него было ясно, что я отправился на поиски
Касима, понимая, что меня хватятся и пошлют кого-то
вдогонку. Насир был шокирован таким цинизмом, Ауда же
радовался случаю досадить горожанину парадоксом
несовместимости подходов племени и города. Традиционные для
пустыни коллективная ответственность и братство резко
контрастировали с индивидуализмом и духом конкуренции,
царившими в густонаселенных местах.

Под знаком этого незначительного происшествия прошло
несколько часов, и остаток дня не показался нам слишком
длинным, хотя жара становилась все нестерпимее, а ветер уже
нес с собой такие массы песка, что его можно было не только
слышать, но и видеть. Вокруг ног верблюдов со свистом
завивались струйки песка, подобные дыму. До пяти часов мы
двигались по совершенно ровной, однообразной местности,
когда вдруг увидели на горизонте горы и, проехав еще
немного, оказались в сравнительно тихой ложбине среди
песчаных холмов, скудно поросших тамариском. Это был
Касейм. Кустарник и дюны защищали нас от ветра, был час
заката, и с запада на нас мягко накатывался в багровых
тонах вечер, я записал в дневнике, что Сирхан прекрасен.

Для тех, кто прожил сорок лет в Синае, Палестина стала
страной молока и меда. Людям племен, которые могли попасть
в Дамаск только после долгих недель мучительного перехода
через кремнистые равнины его северной пустыни, этот город
представлялся земным раем. Таким же прохладным и уютным
после пяти дней пути по пылавшему в зубах самума Холю нам
показался Касейм в Арфадже, где мы заночевали. Эти места
были всего на несколько футов выше Бисейты, и с этой высоты
было видно, как долины уходили на восток, в громадную
впадину, где находился желанный нам колодец, однако теперь,
когда мы прошли через пустыню и благополучно дошли до
Сирхана, угроза жажды миновала, и мы поняли, что главной
заботой был отдых от огромной усталости. Мы решили разбить
лагерь прямо там, где остановились, и разжечь сигнальные
костры для пропавшего на этот раз раба Нури Шаалана,
который, подобно Касиму, исчез сегодня из нашего каравана.

Мы не слишком о нем беспокоились. Он знал местность, и с
ним был его верблюд. Могло быть и так, что он намеренно
направился напрямую в Джуф, ставку Нури, чтобы заработать
на первом сообщении о том, что мы едем с дарами. Однако он
не появился ни этой ночью, ни на следующий день, а когда
спустя месяц я спросил о его судьбе Нури, тот ответил, что
недавно далеко в пустыне был найден высохший труп его раба
рядом с мертвым верблюдом. Очевидно, он сбился с дороги
среди висевшей над песками дымки и блуждал до тех пор, пока
не пал верблюд, а потом и сам умер от жажды и жары. Скорая
смерть -- летом даже самые выносливые умирали здесь на
второй день, правда, в великих муках: жажда быстро
превращалась в смертельную болезнь, а панический страх
отнимал рассудок, за час или два превращая самого храброго
человека в жалкого безумца, а затем его добивало солнце.

ГЛАВА 45

Не выпив ни глотка воды, мы, разумеется, ничего и не поели.
Это сулило нам скверную ночь, однако мы улеглись вниз
лицом, чтобы от недоедания не вспучило животы, и отлично
выспались, уверенные в том, что на следующий день сможем
вдоволь напиться. У арабов заведено напиваться до отказа у
каждого колодца и больше не пить до следующего или, если у
них есть с собою вода, щедро расходовать ее на первом же
привале для питья и выпечки хлеба. Поскольку у меня был
принцип -- не вызывать кривотолков по поводу отличий моего
образа жизни, я поступал так же, как они, полагая, что их
физическое превосходство не настолько велико, чтобы это
могло мне сильно повредить. И действительно, я всего один
раз испытал муки жажды.

Следующим утром мы двинулись по склонам вниз, перевалили
один гребень, потом другой и через третий, друг от друга
находившиеся в трех милях, и наконец в восемь часов
спешились у колодцев Арфаджи, среди сладкого благоухания
кустарника. Мы обнаружили, что Сирхан вовсе не долина, а
длинный разлом, обе стенки которого служили для этой
местности водостоками; вода собиралась в цепочке
последовательных углублений в его русле. Кремнистый грунт
чередовался с мягким песком, рыхлыми барханами, поросшими
пестрым тамариском. Склоны укрепляло сплошное переплетение
его жилистых корней. Вода в необлицован