ные цели
больше, чем жизнь или идеи. Несообразность моей реакции на
дурное призывала к действию, ложившемуся бременем на самые
разные вещи. Для меня было трудной задачей находить
компромисс между эмоцией и действием. Я всю свою жизнь
стремился к тому, чтобы научиться самовыражению в какой-то
образной форме, но всегда был слишком рассеян, чтобы
освоить хотя бы техническую сторону такого процесса.
Наконец, по чистой случайности, сопровождавшейся каким-то
извращенным юмором, но сделавшей меня человеком действия, я
получил место в Арабском восстании, -- готовая, вполне
осязаемая эпическая тема, открывшая передо мной дорогу в
литературу, искусство, далекое от всякой техники, после
чего меня во всем происходящем стал интересовать только
механизм. Мне, как и всему моему поколению, эпический стиль
был чужд. Память не давала мне ключа к героическому, и
поэтому я не мог проникнуться сущностью таких людей, как
Ауда. Он представлялся мне фантастическим, как горы Румма,
и древним, как Маллори.

Живя среди арабов, я оставался лишенным иллюзий скептиком,
завидовавшим их легковерности. Незамеченный обман выглядел
весьма успешным и становился своего рода платьем человека с
претензиями. Среди нас невежды, поверхностные люди и
обманутые становились счастливыми. Они прославлялись за
счет нашего обмана. Мы расплачивались за них потерей
самоуважения, и их жизнь приносила им глубокое
удовлетворение. Чем больше мы осуждали и презирали самих
себя, тем более цинично мы гордились ими. Было так просто
переоценивать других, они были жертвами нашего обмана,
беззаветно сражаясь с противником. Они неслись впереди
наших замыслов, как по ветру мякина, но они были вовсе не
мякиной, а самыми храбрыми, самыми простыми и самыми
веселыми из людей. Credo quia sum?*
[* Верую, ибо существую? (лат.) *]
Но не создает ли сам факт, что тебе верят многие,
искаженное представление о праведности и справедливости?

ГЛАВА 100

Мой рассудок долго метался, извиваясь, по пыльному простору
этого текста. Потом я понял, что это предпочтение
Неизвестного Богу было идеей -- козлом отпущения, которая
убаюкивала, принося лишь ложный покой. Чтобы выжить,
исполняя приказ или, может быть, долг, -- это было легче.
Солдат переносил только непреднамеренные удары, тогда как
нашей воле приходилось играть роль десятника, пока рабочие
не падали в обморок, держаться в безопасном месте и
подталкивать других к опасности. Могло бы выглядеть вполне
героическим, если бы я положил жизнь за дело, в которое я
не могу верить, но заставлять других умирать с искренним
чувством исполнения долга за мой посерьезневший образ было
настоящим похищением душ. Принимая нашу проповедь за
истину, эти люди были готовы убивать ради нее -- условие,
которое делало их действия скорее правильными, чем
славными. Главным было изобрести проповедь, а потом с
открытыми глазами умереть за сотворенный ею же образ.

Казалось, что все дело движения в целом могло быть выражено
в терминах смерти и жизни. Обычно мы осознавали наше тело
через боль. Радость становилась острее от нашей долгой
привычки к боли, но наш ресурс противостояния страданию
превышал нашу способность радоваться. Здесь играла свою
роль летаргия. Мы были одарены обеими этими эмоциями,
потому что наша боль была взбаламучена внутренними вихрями,
нарушавшими ее чистоту.

Рифом, на котором многие терпели кораблекрушение, была
тщетность ожиданий того, что наша стойкость заслужит
искупления, возможно, для всего народа. Такое ложное
обольщение порождало пылкое, хотя преходящее
удовлетворение, состоявшее в том, что мы чувствовали, что
впитали в себя боль или опыт другого, его индивидуальность.
Это был триумф, духовный рост. Мы избегали наших пылких
"я", завоевывали свое геометрическую законченность,
хватались за преходящее "изменение мышления".

В действительности же мы породили некую замену наших
собственных целей и смогли вырваться из этого знания,
только притворяясь верящими в смысл, а также в мотив.

Человека толкает на самопожертвование мысль о том, что
именно ему дан свыше редкий дар жертвоприношения и что
никакая гордость, и никакие мелкие радости мира не могут
сравниться с этим добровольным выбором искупить чужой грех,
чтобы довести свое "я" до совершенства. В этом, как и в
любом стремлении к совершенству, есть некий скрытый эгоизм.
Любая перспектива имеет лишь одну альтернативу, и попытка
ухватиться за нее всегда обкрадывала людей, лишая их
возможности испытать причитавшуюся им боль. Такая замена их
радовала, подрывая при этом мужество их собратьев.
Безропотное приятие такого попущения есть не что иное, как
свидетельство их несовершенства. Их радость от того, что им
удалось уберечь себя от ждавшего их испытания, была
грешной. По одну сторону пути человека лежит
самосовершенствование, по другую -- самопожертвование.
Гауптман учил нас брать так же великодушно, как мы даем.

Страдание за другого возвеличивает, облагораживает. Не было
ничего выше креста, с которого можно было созерцать мир.
Гордость и опьянение им превосходили воображение. И все же
каждый крест с распятой на нем жертвой отнимал у всех
претендовавших на него все, кроме жалкой доли
подражательства. Добродетель жертвоприношения сосредоточена
в душе жертвы.

Истинное искупление должно быть свободным и по-детски
непосредственным. Даже когда искупающий грехи осознавал
подспудные мотивы и результаты своего поступка, это не
приносило ему пользы. Поэтому альтруист присваивал себе
некую возвышенную роль, потому что, оставайся он пассивным,
его крест мог бы стать уделом невиновного. Однако разве
можно считать правильным позволять людям умирать лишь
потому, что они чего-то не понимают? Слепота и
безрассудство наказывались более сурово, нежели
преднамеренное зло. Закомплексованные люди, знавшие о том,
как самопожертвование поднимало спасителя и свергало
продажного, и скрывавшие это знание, могли таким образом
позволить безрассудному собрату принять позу ложного
благородства. По-видимому, для нас, руководителей, не было
прямой тропинки в этом расходившемся концентрическими
кругами лабиринте нашего поведения. И все же я не мог в
своем молчаливом согласии на обман арабов опуститься до
откровенного лицемерия, хотя, разумеется, должен был иметь
какую-то склонность, какую-то позицию для оправдания обмана
или же вообще не должен был обманывать людей и два года
заниматься только доведением до успеха того обмана, который
другие облекали в определенные формы и проводили в
действие. Вначале я не имел никакого отношения к Арабскому
восстанию, но потом получилось так, что на мне лежала
ответственность за само его существование. Не мне говорить
о том, когда именно моя вина превратилась из второстепенной
в главную, за какие конкретные руководящие действия меня
следовало бы осудить. Достаточно уже того, что с марта в
Акабе я горько раскаивался в том, что дал вовлечь себя в
движение, и этой горечи хватило с лихвой, чтобы отравлять
мои свободные часы, но не хватало достаточно, чтобы
заставить меня решительно порвать с ним. Отсюда колебания
моей воли и бесконечные вялые жалобы.

ГЛАВА 101

В тот же вечер Сиддонс отправил меня аэропланом обратно в
Гувейру, и ночью, по прибытии в Акабу, я уже имел теплую
беседу с Доуни. Утром следующего дня мы по гулу аэропланов
поняли, что группа Бакстона начала штурм Мудовары. Он решил
до рассвета провести бомбардировку города силами трех групп
бомбардировщиков, одна из которых должна была расчистить
путь к станции, а две другие разрушить главные укрепления.

Соответственно, незадолго до полуночи были выложены белые
полотнища, указывавшие бомбардировщикам направление на
цели. Начало штурма было назначено на без четверть четыре,
но оказалось, что найти дорогу не так-то легко, поэтому
начать действия против северного узла обороны удалось лишь
тогда, когда почти рассвело. После того как на цель
обрушилось множество бомб, солдаты устремились вперед и
легко ее взяли. Отряд, штурмовавший станцию, также с
успехом закончил свою операцию. Эти события ускорили взятие
среднего укрепленного узла: на то, чтобы его солдаты
сдались, потребовалось всего двадцать минут.

Северный редут турок, на котором находилось орудие,
оказался более стойким и свободно обстреливал станционный
двор и наши подразделения. Бакстон под прикрытием южного
укрепления руководил огнем орудий Броди, укладывавших
снаряд за снарядом со свойственной им точностью. Аэропланы
Сиддонса бомбили сверху, а корпус верблюжьей кавалерии с
севера, востока и запада обрабатывал окопы противника огнем
пулеметов "льюис". В семь часов утра тихо сдался
последний из солдат противника. Четверых убитых и десятеро
раненых -- таковы были наши потери. У турок был убит
двадцать один солдат и сто пятьдесят взяты в плен вместе с
двумя полевыми орудиями и тремя пулеметами.

Бакстон сразу же приказал туркам развести пары на пожарном
паровозе, чтобы напоить верблюдов, а солдаты тем временем
разрушали колодцы, уничтожали насосные установки и
расшивали две тысячи ярдов рельсов железнодорожного пути. В
сумерках заряды, установленные у подножия большой
водокачки, разнесли ее, превратив в куски камня,
разлетевшиеся далеко по равнине. Почти сразу же после этого
Бакстон скомандовал своим солдатам: "Шагом марш!"-- и
четыре сотни верблюдов поднялись разом, как один, на ноги и
со страшным ревом, как в судный день, вышли в поход на
Джефер. Сияющий Доуни отправился в Абу эль-Лиссан
поздравить Фейсала. Перехвативший его в пути курьер,
посланный Алленби, вручил ему предостерегающее письмо к
Фейсалу. Главнокомандующий просил Фейсала не предпринимать
никаких опрометчивых действий, потому что успех броска
британцев был случайностью, и если бы он окончился
неудачей, арабы остались бы на другом берегу Иордана, где
им невозможно было бы оказать помощь. Алленби особенно
просил Фейсала не выступать на Дамаск, но быть в готовности
к этому, когда события надежно примут благоприятный оборот.

Это весьма разумное и своевременное предостережение явно
относилось ко мне. Однажды вечером в Ставке
главнокомандующего я в раздражении сболтнул, что 1918 год
кажется мне последним шансом и что мы в любом случае должны
будем взять Дамаск, независимо от судьбы Дераа или Рамлеха,
поскольку лучше взять его и потерять, чем не брать вообще.

Фейсал многозначительно улыбнулся Доуни и ответил, что он
во что бы то ни стало попытается этой осенью взять Дамаск,
и если британцы не смогут принять участия в его
наступлении, он спасет свой народ, заключив сепаратный мир
с Турцией. Он давно был в контакте с некоторыми кругами в
Турции, а Джемаль-паша переписывался с ним. Джемаль
внутренне считал себя мусульманином, и восстание Мекки
имело для него решающее значение. Он был готов едва ли не
на все, чтобы заполнить эту брешь в вере. Поэтому письма
его содержали ценные мысли, и Фейсал отсылал их в Мекку и в
Египет, надеясь, что там в них прочтут то, что находили мы.
Но содержание их в Мекке понималось буквально, и мы
получали предписания отвечать Джемалю, что теперь нас
рассудит меч. Это звучало величественно, но в войне не
следовало пренебрегать столь заманчивой возможностью.
Правду сказать, примирение с Джемалем было невозможно. Он
поотрубал головы видных людей в Сирии, и мы предали бы
кровь друзей, если бы допустили это примирение, но, отвечая
в таком духе, мы могли бы способствовать расширению
национально-клерикального раскола в Турции.

Наш особый интерес вызывала антигерманская часть турецкого
Генерального штаба во главе с Мустафой Кемалем, который не
отрицал право арабских провинций на автономию в рамках
Османской империи. Фейсал отправлял тенденциозные ответы, и
оживленная переписка продолжалась. Турецкие военные
начинали жаловаться на пиетистов, чья набожность заставляла
их ставить церковные реликвии выше стратегии. Националисты
писали, что Фейсал лишь использовал в своей поспешной и
разрушительной деятельности их убежденность в необходимости
справедливого и неизбежного самоопределения Турции.

Понимание возбуждающего фактора влияло на Джемаля. Сначала
нам предложили автономию для Хиджаза. Затем это
распространили на Сирию, а потом и на Месопотамию. Фейсал
по-прежнему казался недовольным. Тогда Джемаль через своего
представителя в Константинополе добавил наследственную
власть монарха к доле, предложенной хозяину Мекки Хусейну.
Наконец они сказали нам, что усматривают логику в претензии
семейства пророка на духовное лидерство в исламе!

Комическая сторона этих писем не должна затемнять их
реальной роли в расколе турецкого штаба. Ортодоксальные
мусульмане считали шерифа неисправимым грешником.
Модернисты считали его искренним, но нетерпеливым
националистом, сбитым с толку британскими обещаниями.

Их сильнейшей картой было соглашение Сайкс--Пико,
предусматривавшее раздел Турции между Англией, Францией и
Россией, идею которого сделали достоянием публики Советы.
Джемаль прочитал самые недоброжелательные пункты соглашения
на банкете в Бейруте. Это оглашение нам в какой-то мере
повредило, потому что Англия и Франция надеялись заделать
трещину в политике формулировкой, достаточно туманной,
чтобы каждый мог истолковывать ее по-своему.

К счастью, я заблаговременно выдал Фейсалу секрет о
существовании договора и убедил в том, что его выход мог бы
оказать такую значительную помощь британцам, что после
заключения мира они из чувства стыда не смогли бы его
обмануть при выполнении условий договора. И если бы арабы
поступили так, как предлагал я, не было бы никакой речи об
обмане. Я просил его поверить не нашим обещаниям, как делал
его отец, а в свои собственные сильные действия.

Британский кабинет в это время очень кстати пообещал арабам
или, скорее, не признанному официально комитету семи
простаков в Каире, что арабы сохранят за собой территорию,
которую отвоевали у Турции. Эта радостная весть
циркулировала по Сирии. Чтобы способствовать принижению
Турции и показать, что они могли дать столько обещаний,
сколько было партий, британцы в конце концов сформулировали
документы А для шерифа, В для своих союзников, С для
Арабского комитета, D для лорда Ротшильда -- новой силы,
чье появление обещало нечто двусмысленное в Палестине.
Старый Нури Шаалан, сморщив свой мудрый нос, вернул мне
свою папку документов с озадачившим меня вопросом о том,
какому из всех них можно было верить. Как и раньше, я бойко
ответил: "Последнему по дате" -- и эмир по достоинству
оценил мой юмор. Впоследствии он, делая все возможное для
нашего общего дела, иногда, когда не сдерживал свои
обещания, уведомлял меня о том, что это произошло в
результате появления какого-нибудь более позднего по
времени намерения!

Однако Джемаль продолжал надеяться, будучи человеком
упрямым и напористым. После поражения Алленби в Сальте он
прислал к нам эмира Мухаммеда  Саида, брата отъявленного
наглеца Абдель Кадера. Мухаммед Саид, низколобый дегенерат
с отвратительным ртом, был таким же хитрым, как и его брат,
но не таким храбрым. Стоя перед Фейсалом и предлагая ему
джемалевский мир, он был самой скромностью.

Фейсал сказал Мухаммеду Саиду, что он мог бы предложить
Джемалю лояльное отношение арабской армии, если бы турки
оставили Амман и передали бы всю его провинцию арабам.
Ослепленный алжирец, полагая, что добился громадного
успеха, устремился обратно в Дамаск, где Джемаль его едва
не повесил за подобное усердие.

Встревоженный Мустафа Кемаль просил Фейсала не играть на
руку Джемалю, обещая, что, когда арабы утвердятся в своей
столице, к ним присоединятся недовольные режимом в Турции и
используют свою территорию в качестве базы для нападения на
Энвера и его германских союзников в Анатолии. Мустафа
надеялся на то, что соединение всех турецких сил восточнее
Тауруса позволит ему выступить прямо на Константинополь.
Последние события лишили смысла эти сложные переговоры,
которые были скрыты и от Египта, и от Мекки. Я боялся, что
британцев могли бы потрясти поддерживавшиеся таким образом
Фейсалом сепаратные связи. Но из солидарности со
сражавшимися арабами мы не могли перекрыть все пути
примирения с Турцией. Если бы европейская война
провалилась, это было бы для них единственным выходом, и во
мне всегда жил тайный страх перед тем, что Великобритания
могла бы опередить Фейсала и заключить свой собственный
сепаратный мир, но не с националистами, а с консервативными
турками.

Британское правительство зашло очень далеко в этом
направлении, не информируя своего малого союзника. Точная
информация о предпринимавшихся шагах и о предложениях
(которые были бы фатальными для столь многочисленных
сражавшихся на нашей стороне арабов) приходила ко мне не
официальным, а приватным путем. Лишь один раз из двадцати
мои друзья помогли мне больше, чем наше правительство, чьи
действия и молчание были для меня одновременно примером,
стимулом и лицензией действовать подобным же образом.

ГЛАВА 102

...Мы с Джойсом решились на еще одну из наших совместных
автомобильных экскурсий, на этот раз в Азрак, чтобы
разведать дорогу к Дераа. Для этого мы выехали в Джефер,
чтобы встретиться со знаменитым корпусом верблюжьей
кавалерии, который бесшумно прибыл, словно скользя по
сиявшей равнине в полном порядке, в уставном строю, перед
самым заходом солнца. Офицеры и солдаты были окрылены своим
мудоварским успехом и свободой от приказаний и лишений,
связанных с пребыванием в пустыне. Бакстон заявил, что они
готовы отправиться теперь куда угодно.

Им предстояло отдохнуть два дня и принять четырехсуточный
рацион с их склада, должным образом развернутого заботами
Янга рядом с палаткой Ауды. Рано утром мы с Джойсом и
Сандерсоном, взяв с собой нескольких солдат, забрались в
машину техпомощи, за руль которой уселся могучий Роллс, и
направились в Вади Баир, у колодцев которого расположился
родственник Ауды Альваин -- подавленный, молчаливый
человек, прятавшийся здесь, чтобы быть как можно дальше от
Ауды.

Мы остановились всего на пять минут, чтобы договориться с
ним о безопасности людей Бакстона, и сразу же уехали в
сопровождении юноши дикой наружности из племени ширари,
который должен был помочь нам отыскать дорогу. Мы хотели
выяснить, проходима ли эта дорога для тяжелых бронированных
автомобилей, которые должны были прибыть сюда позднее.

Плато Эрха было вполне проходимым. Его кремневые обнажения
чередовались с островками из затвердевшей грязи, и мы
быстро проехали мили, отделявшие нас от мелких холмов Вади
Джинза, густо поросших съедобной для верблюдов травой.

Одетые в лохмотья пастухи абу тайи, разъезжавшие с
непокрытыми головами, с винтовками в руках и распевавшие
какую-то военную песню, собирали вместе нескольких пасшихся
верблюдов. Звуки нашего ревущего мотора вспугнули
всадников, скрывавшихся в видневшихся впереди низинах. Мы
направили автомобили вслед за пятью всадниками на
верблюдах, изо всех сил уходившими на север, и догнали их
за десять минут. Они грациозно уложили верблюдов и
поспешили нам навстречу как друзья -- это была
единственная остававшаяся им роль, поскольку голые мужчины
не могли позволить себе вступить в ссору с передвигавшимися
быстрее них людьми, укрытыми броней. Это были люди племени
джази ховейтат, несомненно грабители. Громкими криками они
выражали радость по поводу неожиданной встречи со мною. Я
был довольно краток и приказал им немедленно возвращаться в
своя палатки.

Мы проехали по восточному склону Ум Харуга по твердой
дороге, но ехали медленно, потому что приходилось
переезжать вброд канавы, выкопанные поперек дороги, и
укладывать фашины из кустарника в тех местах, где старицы
от паводковых вод были мягкими или засыпаны толстым слоем
песка. К концу дня мы обратили внимание на то, что долина
еще больше зазеленела обильно росшей пучками травой, кормом
для наших будущих караванов.

Утром северный воздух и свежий ветер были настолько
холодными, что мы устроили себе горячий завтрак. Немного
согревшис