ая одобрительными замечаниями
показавшийся из котелка какой-нибудь особенно сочный кусок.

Жир был обжигающе горяч. То и дело кто-нибудь из
присутствующих на трапезе, вскрикнув, отдергивал руку и не
задумываясь запускал обожженные пальцы в рот, чтобы их
остудить. Поварята же упорно продолжали свое, оглашая шатер
скрежетом плошек по дну котелков. Покончив с этим, они
победным жестом вылавливали из подливки припрятанный кусок
печени и набивали им свои рты.

Двое опрокидывали каждый котелок вверх дном, выливая
оставшуюся жидкость на мясо, пока не заполнялся доверху
кратер окружавшего его риса и отдельные зерна по краям не
всплывали в обильной подливке, а они все продолжали лить.
Под наши удивленные восклицания подливка переливалась через
край, образуя в пыли тут же застывавшее озерцо. Это был
последний штрих великолепной прелюдии, после чего хозяин
призвал всех приняться за еду.

Мы притворялись глухими, как того требовал обычай, потом
наконец приходила пора услышать, и мы, изумленно глядя на
соседа, ждали, что тот начнет первым, пока не поднимался с
места застенчивый Насир, а за ним и все мы. Припав на одно
колено вокруг подноса, толкая и прижимаясь друг к другу
вплотную, мы образовали круг из двадцати двух человек,
которым едва хватало места. Закатывали по локоть правые
рукава и, тихо повторив вслед за Насиром "Во имя
всемилостивейшего Аллаха", все разом погружали пальцы в
содержимое подноса.

Первое погружение, по крайней мере для меня, требовало
осторожности, так как жирная подливка была слишком горяча,
и непривычные пальцы редко это выдерживали, поэтому я
перекидывал пальцами извлеченный кусок мяса, давая ему
остыть, а другие в это время успевали ополовинить мой
сегмент рисового кольца. Мы скатывали между пальцами (не
пачкая при этом ладони) ровные шарики из риса, жира и мяса,
уплотняя их легким давлением кончиков пальцев, и отправляли
прямо в рот с кончика большого пальца, пользуясь
указательным, как рычагом. Если делать все правильно (в
особенности это относится к плотности шарика), он не
рассыпается и оставляет руку чистой, но при избытке жира и
прилипании его охлаждающихся кусочков к пальцам их
приходится хорошо облизывать, чтобы дальше было легче
управляться с едой.

По мере того как убывала гора мяса (а надо сказать, что в
действительности рис никого не интересовал, так как
роскошью было именно мясо), один из вождей племени
ховейтат, разделявший с нами трапезу, извлекал свой кинжал
с серебряной рукояткой, инкрустированной бирюзой, --
подписной шедевр Мухаммеда ибн Зари из Джофа*,
[* Самым знаменитым оружейником моего времени был Ибн Бани,
искусный мастер династии Ибн Рашидов из Хайля. Однажды он
участвовал в набеге шаммаров на Рувеллу и был взят в плен.
Узнав его среди пленных, Нури посадил в его тюремную камеру
Ибн Зари, своего оружейника, поклявшись, что они не выйдут
на свободу, пока сделанные тем и другим вещи не станут
неотличимы одна от другой. Таким образом, Ибн Зари намного
повысил свое мастерство, оставаясь лучшим в искусстве
художественной отделки оружия. (Примеч. авт.) *]
-- и принимался срезать наискось с более крупных костей
длинные ромбики мяса, легко разрывавшиеся между пальцами.
Оно должно было быть разварено до полной мягкости, потому
что ели его, пользуясь только правой рукой, которая одна
считалась этого достойной.

Хозяин шатра стоял при этом возле круга, поощряя аппетит
гостей подходившими случаю замечаниями. Мы с непостижимой
быстротой скручивали, разрывали, резали мясо и набивали им
рты. Все это происходило при полном молчании, так как
разговоры могли коснуться качества предложенной нам снеди,
хотя дело не обходилось без благодарной улыбки соседу,
когда тот передавал вам отборный кусок, или гримасы, когда
Мухаммед эль-Зейлан, благостно осклабившись, вручал вам
какую-нибудь огромную голую кость. В подобных случаях я
обычно отвечал отборно-отвратительным комком потрохов:
такая дерзость веселила людей ховейтат, но изысканный
аристократ Насир смотрел на это неодобрительно.

Наконец некоторые из нас, наевшись до отвала, начинали
лениво ковыряться, выбирая самые лучшие куски и поглядывая
по сторонам на остальных, пока и их движения не
замедлялись, и в конце концов все, перестав есть, опирались
локтем на колено. При этом с нависшей над краем подноса
ладони согнутой в запястье руки капал жир. Смешиваясь с
зернами риса, он застывал, превращаясь в густую белую
массу, от которой склеивались пальцы. Увидев, что все
окончательно оторвались от еды, Насир многозначительно
прочищал горло, мы разом вставали с возгласом: "Да воздаст
тебе Аллах, хозяин!" и, задевая за растяжки шатра,
выходили, чтобы уступить место двум десяткам других гостей,
которым предстояло унаследовать то, что оставалось на блюде
после нас.

Наиболее цивилизованные из нас шли в дальний конец шатра,
где с последних опорных стояков свешивался край полотна,
покрывавшего крышу, и об этот, так сказать, семейный
носовой платок (грубая, неплотная ткань из козьей шерсти
лоснилась от многократного использования) вытирали пальцы,
покрытые толстым слоем застывшего жира, после чего,
вздыхая, возвращались на свои места. Невольники, отставив
свою долю угощения -- овечьи черепа, -- обходили нас с
деревянной шайкой, наполненной водой, и с кофейной чашкой,
из которой поливали воду нам на руки, и мы отмывали остатки
жира, пользуясь единственным на все племя куском мыла.

Тем временем вокруг блюда сменялись вторая и третья очередь
гостей, после чего им предлагали еще по чашке кофе или же
по стакану похожего на сироп чая и наконец подавали
лошадей. Мы выходили к ним, садились в седла и уже на ходу
негромко благодарили хозяев. Стоило нам повернуться спиной
к шатру, как к практически опустошенному подносу кидались
дети, вырывая друг у друга обглоданные кости. Завладев
более или менее ценными остатками, они выбегали на улицу,
чтобы полакомиться ими в безопасности под каким-нибудь
кустом; вокруг шатра рыскали, вынюхивая добычу, сторожевые
собаки со всего лагеря, а хозяин шатра скармливал требуху
своей гончей.

ГЛАВА 47

В первый день в Исавийе мы пировали так один раз, во второй
-- дважды, в третий -- дважды, а потом, тридцатого мая,
снова были в седле, без помех проехали три часа, оставили
за собой старое, засыпанное песком лавовое поле и оказались
в долине, где повсюду вокруг нас были семифутовые колодцы с
обычной солоноватой водой. Абу тайи устраивали привалы там
же, где и мы, двигались рядом с нами, а когда мы
останавливались лагерем, разбивали свой лагерь вокруг нас.
Таким образом, я впервые наблюдал жизнь арабского племени
изнутри, являясь действующим лицом в рутинной реальности
его похода.

Она была странным образом непохожа на привычное постоянство
пустыни. Весь день серо-зеленый океан камней и кустов,
подобно миражу, дрожал в дымке вокруг шедших пешком людей,
всадников на лошадях и на верблюдах, навьюченных массивными
черными тюками свернутого палаточного полотна из козьей
шерсти. Верблюды на ходу как-то странно раскачивались,
словно бабочки, под крылатыми, отделанными бахромой
паланкинами женщин. Выструганные из серебристого тополя
связки шестов палаток на спинах верблюдов, выступая, словно
клыки, делали их спереди похожими на мамонтов, а сзади --
на птиц с задранными хвостами. На этом марше не было ни
порядка, ни управления, ни четкого строя, все двигались
широким фронтом, самодостаточными группами, снимались с
привала все разом, подчиняясь выработанному бесчисленными
поколениями инстинкту ожидания опасности. Разница
заключалась в том, что пустыня, которая при ее обычной
малонаселенности знала цену каждому отдельному человеку,
теперь, при такой массе людей, словно утрачивала это
знание.

Двигаться было легко, и мы, за долгие недели привыкшие
постоянно думать о сохранении своей жизни, расслабились от
сознания того, что нас сопровождают и что защита от
опасностей ложится главным образом на нашего хозяина. Даже
наши знаменитые наездники, и те до некоторой степени
распустились, а самые необузданные из них ударились в
разврат. И здесь первыми были, разумеется, Фаррадж и Дауд
-- двое моих бесенят, чей дух на какое-то время дал
слабину, но вовсе не от лишений, связанных с нашим походом.
Вокруг них в конном строю всегда сосредоточивались два
постоянных вихря: либо бурной деятельности, либо несчастий,
по мере того как их неутолимая жажда к всевозможным
проделкам получала все новое и новое выражение.

Их несколько раздражало мое долготерпение, потому что
нашествие змей, которые все время донимали нас с самого
первого дня пребывания в Сирхане, теперь разрослось до
небывалых размеров и стало источником постоянного страха.
Даже в обычное время, как я слышал от арабов, змеи здесь
были злее, чем в любом другом месте, обеспеченном водой. Но
в этом году пустыни буквально кишели рогатыми гадюками,
свинорылыми и черными змеями, а также кобрами. Ночью ходить
было просто опасно. Наконец мы решили, что необходимо всюду
ходить с палками и обивать кусты со всех сторон, проходя
босиком по зарослям кустарника.

После наступления темноты было опасно ходить за водой, так
как на берегах любого озерка или колодца плавали или
свивались в клубки змеи. Свинорылая змея дважды
сворачивалась клубком в колоколе, звон которого созывал нас
на беседы за чашкой кофе. От укусов умерли трое из наших
людей, четверо отделались испугом и болью в распухших от
змеиного яда ногах. Ховейтаты лечили укус повязкой с
пластырем из змеиной кожи и чтением потерпевшему Корана,
пока тот не умирал. Кроме того, выходя в поздний час из
своего жилья, они надевали на свои ороговевшие ноги толстые
дамасские красные башмаки с витым орнаментом и с лошадиными
подковами на каблуках.

У змей была странная привычка ложиться ночью рядом с нами,
на одеяле или под ним, вероятно, так им было теплее. Когда
мы обнаруживали такую змею, вставать приходилось крайне
осторожно. Первым делом, вооружившись палкой, мы искали
поблизости ее сородичей, прежде чем можно было считать себя
в безопасности. Наш отряд из пятидесяти человек убивал,
наверное, по два десятка змей в день; наконец они стали так
сильно действовать нам на нервы, что самый храбрый из нас
боялся ступить на землю, а те, кто, как я, испытывал ужас
перед любыми пресмыкающимися, не чаяли, когда кончится наше
пребывание в Сирхане.

Иначе дело обстояло с Фарраджем и Даудом. Для них это было
новым развлечением. Они непрерывно будили нас своими
выкриками, а то и яростным избиением палкой любого
совершенно безвредного ковра или какого-нибудь извилистого
корня куста, возбудившего их фантазию. Наконец как-то на
дневном привале я строго запретил им впредь кричать во все
горло при появлении змеи, и с тех пор они вели себя
спокойно.

Однажды, сидя рядом с Фарраджем и Даудом, я проследил за их
глазами, обращенными к ближайшему кусту, под которым,
свернувшись в кольцо, лежала большая коричневая змея, не
отводившая от меня взгляда своих сверкающих глаз. Я быстро
поднялся и окликнул Али, который тут же подскочил к кусту
со своей палкой погонщика верблюда и прикончил змею. Я
велел ему всыпать обоим парням по полдюжины ударов каждому,
чтобы отучить их от буквального понимания моих запретов и
заставить хоть немного думать. Придремавший у меня за
спиной Насир услышал все это и радостно воскликнул, чтобы
добавили по шесть палок и от него. Вслед за ним Насиб,
Зеки, Ибн-Дхейтир и наконец половина всех остальных также
потребовали наказания. Виновники сконфузились, поняв, что
никакие порки и палки всего отряда не искупят их проступка.
Однако я спас их от жестокого наказания, и, объявив им
строгий выговор и моральное порицание, откомандировал в
распоряжение женщин, под началом которых им предстояло
ходить за дровами и таскать воду для всех палаток.

Не смея поднять глаз от стыда, они работали все два дня, в
течение которых мы оставались у Абу Тарфията, где в первый
же день дважды хорошо поели, как, впрочем, и во второй. А
потом у Насиба расстроился желудок, и по случаю болезни он
нашел себе приют в палатке Насира, где с благодарностью ел
сухари. Зеки переболел в дороге, и первая же его расправа у
ховейтатов с куском переваренного мяса, приправленного
жирным рисом, уложила его снова. Он также лежал в палатке,
дыша на нас дизентерией. Желудок Насира был закален в
походах его племени, и он стойко выдержал испытание
болезнью. На него была возложена обязанность для
поддержания нашей чести как гостей отвечать на все
приглашения, и для пущей важности он вынудил меня ходить
вместе с ним. Таким образом, мы, два лидера, ежедневно
представляли лагерь в сопровождении приличествовавшего
случаю числа оголодавших агейлов.

Разумеется, это все было довольно однообразно, но
хрустальное счастье наших хозяев, свидетелями которого мы
были, заставляло наши глаза сиять удовлетворением. Оксфорд
и Медина пытались излечить меня и Насира от суеверного
предрассудка, но осложнили нам дело до того, что мы
вернулись к простоте. Эти люди, принимая нас, достигали
высот тщеславия кочевников, проявлявшегося в непрерывной
оргии чревоугодия вокруг вареной баранины. Они были крайне
предупредительны. За несколько дней до нашего приезда у них
гостило одно дрифтерное судно, и по приказу Ауды они купили
у капитана пятьдесят овец для достойного обеспечения нас
пищей. В течение одной недели мы съели их всех, и на этом
гостеприимство иссякло.

К нашим больным вернулось нормальное пищеварение, а с ним и
способность к перемещению в пространстве. Мы очень устали
от Сирхана. Здешний ландшафт дышал большей безнадежностью и
унынием, чем любая из пройденных нами бескрайних пустынь.
Порой песок или кремневая галька, или безмолвие
нагромождения голых скал возбуждали воображение, когда
удачная игра света и тени выявляла чудовищную красоту их
стерильной безжизненности, но было что-то зловещее, активно
злобное в этом отданном во власть змей Сирхане с его
соленой водой, бесплодными пальмами и кустами, непригодными
ни на корм верблюдам, ни на дрова для костра.

Мы ехали день и другой мимо Гутти с его обмелевшим колодцем
почти пресной воды и наконец на подходе к территории
агейлов увидали множество палаток, из-за которых нам
навстречу выезжал отряд. Впереди ехали Ауда абу Тайи,
благополучно вернувшийся от Нури Шаалана, и одноглазый
Дурзи ибн Дугми, наш старый гость, которого мы принимали в
Ведже. Его присутствие свидетельствовало о
благожелательности Нури, как и внушительный конный эскорт
Рувеллы, который, обнажив голову и оглашая воздух громкими
приветствиями, встречал нас грандиозным парадом копьеносцев
и беспорядочной стрельбой из винтовок и револьверов на
полном скаку по пыльному плацу.

В огороженном саду этого скромного поместья росли пальмы,
отягощенные множеством плодов, а за садом был поставлен
месопотамский шатер из белого полотна. Здесь же стояли
шатер Ауды -- громадное помещение с семью стояками по
длине и тремя по ширине, а поблизости -- палатка Зааля и
много других. Всю вторую половину дня в нашу честь гремели
ружейные залпы, мы принимали депутации и дары в виде
страусиных яиц, дамасских сладостей, верблюдов или
худосочных лошадей, а воздух вокруг нас оглашался криками
аудовских волонтеров, требовавших отправки -- немедленной
отправки! -- в поход против турок.

Дела шли хорошо. Мы отрядили трех человек готовить кофе для
посетителей, валивших к Насиру по одному или группами,
клявшихся в преданности Фейсалу и арабскому движению,
обещавших повиноваться Насиру и следовать за ним со своими
отрядами. Кроме официальных презентов, каждая новая группа
оставляла на нашем ковре свой личный дар в виде массы вшей,
и еще задолго до захода солнца мы с Насиром были как в
лихорадке от непрерывного чередования зуда и
кратковременного успокоения. У Ауды не сгибалась рука из-за
давнего ранения в локоть, и поэтому он не мог ею чесаться;
когда становилось совсем невтерпеж, он засовывал в левый
рукав палку, которой погонял верблюда, и вращал ее в рукаве
так, что ее крестообразная головка прокатывалась по всем
ребрам, и, похоже, этот инструмент был намного
результативнее наших ногтей.

ГЛАВА 48

В Небхе, где планировалась наша следующая стоянка, было
много воды и достаточно подножного корма для верблюдов.
Ауда сделал его нашим сборным пунктом из-за близости
Блейдата, так называемых "соляных селений". Здесь они с
шерифом Насиром целыми днями сидели над планами набора
новобранцев, а также занимались подготовкой маршрута, по
которому нам предстояло двигаться. Они вступали в
переговоры с племенами и шейхами, жившими в районах нашего
следования. Насиб, Зеки и я бездельничали. Как обычно,
нестабильное мышление сирийцев, неспособное сосредоточиться
на какой-то конкретной задаче, циркулировало по широкому
кругу. В пьянящей атмосфере первого порыва энтузиазма они
не принимали в расчет Акабу и игнорировали ясную цель
нашего похода туда. Несиб хорошо знал шааланов и друзов. Он
предпочитал вербовать их, а не ховейтатов, ударить по
Маану, а не по Дераа и занять Дамаск, а не Акабу. При этом
он подчеркивал полную неготовность турок, утверждая, что мы
наверняка достигнем своей первой цели, обеспечив полную
внезапность, и что поэтому нужно поставить перед собой
максимальную цель. Перст неумолимой судьбы указывал на
Дамаск.

Я тщетно пытался напоминать ему о том, что Фейсал был еще в
Ведже, что англичане все еще не взяли Сайду, что в Алеппо
стягивается новая турецкая армия для возвращения туркам
Месопотамии. Я доказывал ему, что в Дамаске мы останемся
без поддержки, без снабжения, что у нас не будет ни базы,
ни даже линии связи с друзьями. Но Несиб пребывал вне
реальности, и спустить его с небес на землю могли бы только
грубые приемы. Тогда я пошел к Ауде и сказал ему, что в
случае принятия этой новой тактики деньги и кредит
достанутся не ему, а Нури Шаалану, затем отправился к
Насиру и использовал все свое влияние и нашу симпатию друг
к другу, чтобы склонить его к принятию моего плана, к тому,
чтобы раздуть легковоспламеняющуюся ревность между шерифом
и дамаскинцем, между истинным шиитом, прямым потомком Али и
мученика Хусейна и пользовавшимся весьма сомнительной
репутацией потомком "преемника" Абу Бекра.

Это был вопрос жизни или смерти для нашего движения. Я был
убежден, что если бы мы и взяли Дамаск, то не удержали бы
его и на полгода, потому что Мюррей не смог бы ни
немедленно атаковать турок, ни мгновенно обеспечить морской
транспорт в момент объявления о высадке британской армии в
Бейруте. Я заметил, что, оставляя Дамаск, мы были бы
вынуждены оставить и своих сторонников (результативен
только первый порыв: восстание, которое останавливается или
отступает, обречено), не взяв при этом Акабы, последней
безопасной базы на побережье, по моему мнению,
представлявшей собою единственную, исключая Средний Евфрат,
дверь, ведущую к верному успеху вторжения в Сирию.

Особое значение Акабы для турок состояло в том, что они в
любой момент могли превратить ее в источник угрозы для
правого фланга британской армии. В конце 1914 года турецкое
верховное командование подумывало о том, чтобы сделать ее
своей главной дорогой к Каналу, но из-за серьезных
трудностей с обеспечением продовольствием и водой
отказалось от этого плана в пользу беэршебской дороги.
Однако теперь британцы оставили позиции на Канале и
прорвались к Газе и Беэр Шебе. Это облегчило снабжение
турецкой армии в результате сокращения пути транспортировки
грузов, и, следовательно, в распоряжении турок оказались
дополнительные транспортные средства. Кроме того, Акаба
приобрела еще большее стратегическое значение, чем прежде,
поскольку теперь она была позади правого фланга англичан, и
даже небольшие силы, базировавшиеся в ней, могли серьезно
угрожать либо Эль-Аришу, либо Суэцу.

Арабам Акаба была необходима, во-первых, для расширения их
фронта, что было принципом их тактики, и, во-вторых, для
связи с англичанами. Если бы они ее взяли, в их