анного нашим отсутствием, Льюис исследовал
скалу и сообщил об источнике, вполне годном для того, чтобы
использовать его в гигиенических целях. Желая поскорее
избавиться от пыли и усталости после долгого пути, я
направился прямиком вверх по склону вдоль разрушенной стены
акведука, по которому когда-то вода поступала в защищенный
от непогоды небольшим домиком набатейский колодец на дне
долины. Этот пятнадцатиминутный подъем не представлял
трудности даже для уставшего человека. Наверху, всего в
нескольких ярдах, шумел водопад эль-Шаллала, как называли
его арабы.

Слева шум доносился из-за выступавшего над скалой подобия
бастиона, по темно-красной поверхности которого вились
ниспадавшие плети зеленых листьев. Его окаймляла тропа,
проходившая по врезанному в скалу уступу. Над нею, на
выпуклой части каменной поверхности, были ясно видны
вырезанные в камне набатейские письмена, а еще глубже --
какая-то монограмма, или символический знак. Вокруг них
стена была испещрена арабскими каракулями, среди которых
попадались и знаки племен -- свидетельства давно позабытых
миграционных процессов, но мое внимание было поглощено
только плеском воды под нависшим каменным сводом.

Из этой скалы прямо в поток солнечного света вытекал
серебристый ручеек. Всмотревшись, я увидел струю, чуть
тоньше моего запястья, сильно бившую из трещины в кровле
свода в лежавший за небольшой приступкой неглубокий
резервуар и вспенивавшую находившуюся в нем воду с тем
самым шумом, который я услышал, поднимаясь сюда. Стены и
кровля этой небольшой пещеры были влажными. Сочные
папоротники и трава восхитительного зеленого цвета
превращали ее в настоящий рай площадью всего в пять
квадратных футов.

На промытом водой и благоухавшем выступе я освободил от
одежды свое грязное тело и ступил в крошечный бассейн,
ощутив всей своей усталой кожей свежесть гонимого слабым
ветром воздуха и плескавшейся воды. Она была восхитительно
прохладной. Я неподвижно лежал, позволяя струиться по мне
чистой воде, смывавшей дорожную грязь. Я долго лежал так,
упиваясь этим наслаждением, когда по тропе медленно подошел
и остановился прямо напротив источника какой-то
седобородый, одетый в лохмотья человек с лицом, словно
вытесанным скульптором. Оно выражало одновременно могучую
силу и усталость. Он опустился на приступку, бросив взгляд
на мою одежду, разложенную на солнце рядом с тропой, чтобы
выгнать кишевших в ней паразитов.

Он прислушивался к новым для него звукам и, наклонившись
вперед, смотрел слезящимися глазами на странное белое
существо, плескавшееся в луже за завесой солнечной дымки.
По-видимому, он остался доволен результатом долгого
наблюдения и закрыл глаза, пробормотав, как заклинание:
"Любовь исходит от Бога, она принадлежит Богу и обращена к
Богу".

Я четко ощутил, как эти тихо произнесенные им слова
каким-то сверхъестественным образом проникли в мой бассейн.
И внезапно замер от них в неподвижности. Я всегда считал,
что семиты не способны воспринимать любовь как связь между
самими собой и Богом, не способны постигнуть такую связь:
что это под силу разве что интеллекту Спинозы, любившему
столь иррационально, и бесполо, и потусторонне, что он даже
не то что не искал, а, скорее, просто не допускал
взаимности. Христианство казалось мне первой верой,
провозгласившей любовь в этом высшем мире, из которого
пустыня и семиты (от Моисея до Зенона) ее изгнали; и
христианство было гибридом, за исключением своего первого
корня, по существу не семитского.

Его зарождение в Галилее уберегло его от того, чтобы стать
просто еще одним из бесчисленных откровений семитов.
Галилея была не семитской провинцией, а сирийской, контакт
с которой был почти греховным для истинного еврея. Подобно
Уайтчепелу для Лондона, она была чужда Иерусалиму. Христос
по собственному выбору осуществлял свое пастырство в
атмосфере интеллектуальной свободы, не среди грязных лачуг
какой-нибудь сирийской деревни, а на блестящих улицах,
среди форумов и домов с колоннами и с ваннами в стиле
рококо, продуктов интенсивной, хотя и весьма экзотической
провинциальной и продажной греческой цивилизации.

Народом этой колонии чужаков были не греки (по крайней
мере, не в большинстве), а разного рода левантинцы, слепо
подражавшие греческой культуре и в отместку
культивировавшие не правильный банальный эллинизм
измученной родины, а тропическое плодородие идеи, где
ритмичное равновесие греческого искусства и греческой
идеальности расцветало в новых формах, нашпигованных
страстными красками Востока.

Опрометчивые поэты, заикаясь читавшие в восторженном
возбуждении свои стихи, были зеркалом чувственности и
лишенного иллюзий фатализма, впадая в беспорядочную похоть
своей эпохи и города; из их приземленности аскетическая
семитская религиозность, возможно, переняла резкий привкус
гуманности и реальной любви, ставших отличием симфонии
Христа, и подвигла его к завоеванию сердец Европы с таким
успехом, какого ни ислам, ни иудаизм достигнуть не смогли.

А потом христианству повезло с более поздними гениальными
архитекторами, и в своем шествии через века и страны оно
преобразилось несравненно глубже, нежели неизменное
еврейство, из абстракции александрийского начетничества в
латинскую прозу для европейского материка, причем самым
последним и самым ужасным из всех этапов этого
преобразования был момент, когда оно становилось
тевтонским, на основе формального синтеза подстраиваясь к
нашему холодному несговорчивому северу.

Пресвитерианские убеждения были так далеки от
ортодоксальной веры в ее первом или втором варианте, что в
предвоенное время мы были способны засылать миссионеров для
убеждения этих более чувствительных восточных христиан в
правильности нашего представления о логическом Боге.

Ислам также неизбежно изменился и предстает не одинаковым
от континента к континенту. Он избежал метафизики, за
исключением интроспективного мистицизма его иранских
приверженцев, но в Африке он приобрел окраску фетишизма
(если выразить этим отвлеченным термином разнообразные
животные начала в человеке Черного континента), а в Индии
ему пришлось унизиться до легальности и буквализма
обращенных в него умов. Однако в Аравии он сохранил
семитский характер или, вернее, семитский характер выдержал
испытание фазой ислама (как и всех религий, в которые
жители городов непрерывно облачали простоту веры),
выражавшего монотеизм открытых пространств, свойственное
пантеизму пропускание через бесконечность и проповедуемую
им повседневную полезность вездесущего семейного Бога.

В противоположность этой стабильности или тому, как я ее
понимаю, тот старик в Румме выказал необычайную
проницательность своей единственной короткой фразой и, как
мне показалось, опрокинул мои теории характера араба. В
страхе перед таким открытием я покончил с ванной и шагнул к
своей одежде. Он закрыл лицо руками и тяжело простонал, ко
я ласково убедил его подняться и дать мне одеться, а потом
пойти вместе со много головокружительной тропой,
протоптанной верблюдами, поднимавшимися к другим источникам
и спускавшимися оттуда. Он уселся рядом с местом нашей
кофейной церемонии, где Мухаммед разжигал костер, пока я
раздумывал над тем, как сформулировать ему необычную
доктрину.

Когда был готов ужин, мы его накормили, прервав при этом на
несколько минут поток глухих стонов и бессвязных слов.
Поздно ночью он с трудом поднялся на ноги и неслышно
скрылся в темноте, унося с собой свои убеждения, если они у
него были. Ховейтаты рассказали мне, что он всю жизнь
бродил среди них, вздыхая и охая, не различая дня и ночи,
не заботясь ни о еде для себя, ни о работе, ни об укрытии
от непогоды. Он жил щедростью их всех, как неполноценный
человек, но никогда не отвечал на вопросы и не говорил
громко, разве что наедине с овцами и козами.

ГЛАВА 64

Абдулла успешно вел переговоры по улаживанию разногласий.
Гасим, переставший держать себя вызывающе, но угрюмый и
мрачный, не навязывал свои советы, и поэтому около сотни
представителей мелких кланов бросали ему вызов, обещая
присоединиться к нашему рейду. Мы обсудили это с Заалем и
решили попытать счастья и извлечь наибольшую пользу из
этого контингента. В более долгосрочной перспективе мы
рисковали потерять наших теперешних сторонников, при малой
надежде приобрести других в условиях теперешних настроений
племен.

У нас составился крошечный отряд, всего в треть
численности, на которую мы рассчитывали. Такая наша
слабость могла прискорбным образом изменить наши планы,
вдобавок ко всему у нас не было и надежного лидера. Зааль,
как всегда, выказывал свои способности быть
предусмотрительным и деятельным руководителем любых
конкретных подготовительных мероприятий, человеком с
твердым характером, но был слишком близок к Ауде, чтобы
подчиняться другим, а его острый язык и насмешливая улыбка,
блуждавшая на влажных синих губах, вызывали подозрение и
заставляли людей отказываться ему подчиняться, даже если
его распоряжения бывали дельными.

На следующий день прибыли вьючные верблюды от Фейсала --
двадцать голов под присмотром десятка вольноотпущенных, с
четырьмя невольниками-телохранителями Фейсала. Они были
надежнейшими слугами в армии и находились в постоянной
готовности к выполнению своих персональных служебных
обязанностей. Они были готовы умереть, чтобы спасти
хозяина, или умереть вместе с ним, если бы его убили. Мы
прикрепили их по двое к каждому сержанту, так что, что бы
ни случилось со мной, их благополучное возвращение было
гарантировано. Из грузов отобрали все необходимое для
облегченного рейда, и все было готово к раннему
выступлению.

На рассвете шестнадцатого сентября мы выехали из Румма.
Слепой шериф Аид настоял на том, чтобы ехать с нами,
невзирая на потерю зрения, заявив, что если он не может
стрелять, то может ехать на верблюде, и что если Аллах
сподобит нас добиться успеха, он покинет Фейсала и
отправится домой, не слишком горюя от того, что оставшиеся
годы придется прожить без всякой пользы. Зааль привел
двадцать пять человек из новосера -- клана арабов Ауды,
которые назвали себя моими людьми и были известны по всей
пустыне своими верховными верблюдами. В мою компанию их
привлекла моя привычка быстро ездить.

Старый Мотлог эль-Авар владел Джедой, лучшей верблюдицей в
Северной Аравии. Мы смотрели на нее с гордостью, но с
некоторой завистью. Моя Газель была выше и крупнее, с более
быстрым аллюром, но уже слишком стара, чтобы ее можно было
посылать в галоп. Однако она была единственным запасным
животным в отряде, да, впрочем, и во всей пустыне, равным
Джеде, и ее достоинства укрепляли почтительное отношение ко
мне.

В остальном наш отряд был разрознен подобно разорванному
ожерелью. В него входили группы племен зувейды, дарауши,
тогадки и зелебани, и в этом рейде случилось так, что
первыми дошли до моего сознания достоинства хаммадов и
тугтаги. Через полчаса после нашего выступления из боковой
долины выехали несколько задержавшихся из племени
думаньехов.

Ни одна группа не ездила в смешанном строю с другой, и
никто не разговаривал с людьми из другой группы, поэтому я
целый день мотался, разговаривая то с одним, то с другим
хмурившимися шейхами, стараясь свести их друг с другом,
чтобы при команде к бою была обеспечена координация и
солидарность действий. Они соглашались при условии, что не
услышат ни одного слова от Зааля в отношении порядка нашего
движения, хотя признавалось, что он был умным и самым
опытным воином. Что касается моего частного мнения, он был
единственным человеком, которому можно было доверять. В
отношении других мне казалось, что ни на их слова, ни на их
советы, а может быть, и ни на их винтовки нельзя было
положиться.

Бесполезность бедняги Аида даже как номинального вождя
вынуждала меня брать руководство на себя, в нарушение как
принципа, так и собственных убеждений, поскольку особое
искусство налетов, а также подробности организации привалов
для приема пищи и выпаса верблюдов, выбора дороги, выплаты
жалованья, разрешения конфликтов, дележки трофеев, кровной
мести и порядка на марше не входили в программы факультета
современной истории Оксфордского университета.
Необходимость заниматься всеми этими проблемами отнимала у
меня слишком много времени, чтобы я успевал следить за
местностью, и не позволяла мне думать о том, как мы должны
будем штурмовать Мудовару, и с наибольшей внезапностью и
эффективностью использовать взрывчатые материалы.

Мы устроили наш полуденный привал в плодородном месте, где
благодаря последнему весеннему дождю, выпавшему на песчаный
склон, проросла густая серебристая трава, которую любили
верблюды. Погода стояла мягкая, превосходная, такая, как в
августе в Англии, и мы делали все медленно, желая продлить
удовольствие и отдохнуть наконец перед выступлением от
мелких стычек и перебранки последних дней и от некоторой
нервозности, неизбежной при уходе даже с временного
расположения. В наших обстоятельствах человек пускал корни
очень быстро.

После полудня мы продолжали свой путь, спускаясь извилистой
тропой в узкую долину, зажатую между не слишком высокими
стенами из песчаника, пока наконец, еще до захода солнца,
не выехали на другую равнину, покрытую засохшей желтой
грязью, подобную той, которая была такой прекрасной
прелюдией к роскоши Румма. Мы разбили лагерь на ее окраине.
Моя забота принесла плоды, и все расположились всего тремя
группами вокруг ярких костров, в которых, потрескивая,
ярким пламенем горели ветки тамариска. У одного из них
ужинали мои люди, у второго -- Зааля, у третьего --
ховейтаты другого клана. А поздно вечером, когда все вожди
досыта наелись мяса газели и горячего хлеба, появилась
возможность собрать их всех у моего нейтрального костра и
здраво обсудить маршрут следующего дня.

Похоже, что уже на закате мы будем пить воду из колодца
Мудовары в укрытой долине в двух или трех милях по эту
сторону от станции. А потом, в начале ночи, пройдем вперед,
чтобы разведать обстановку на станции, и решим, сможем ли
мы, учитывая наши недостаточные силы, попытаться нанести по
ней удар. Я настойчиво придерживался такого мнения (в
противоположность всем остальным), потому что это была
самая решающая точка линии. Арабы этого не понимали: в их
умы не укладывалось представление о том, насколько
протяженной была линия турецкого фронта. Однако мы достигли
внутренней гармонии мнений и в согласии разошлись, чтобы
как следует выспаться.

Утром мы снова задержались для того, чтобы поесть,
поскольку нам предстоял шестичасовой переход, а затем
двинулись по сухой грязи к равнине, выложенной слоистым
известняком, усыпанным коричневым выветренным кремнем. За
нею поднимались холмы. Под их более крутыми склонами, куда
завихрения ветра заносили песчаную пыль, виднелись кое-где
мягкие песчаные прогалины. Перевалив через эти холмы, мы
доехали по неглубокой долине до гребня. Спустившись с него
и двигаясь дальше похожими долинами, мы внезапно выехали из
мрачного нагромождения камней на залитый солнцем простор
очередной равнины, поперек которой протянулась редкая в
этих местах невысокая дюна.

Полуденный привал мы сделали, как только оказались на
местности с сильно пересеченным рельефом, а под вечер вышли
точно к колодцу. Это был открытый пруд площадью в несколько
квадратных ярдов, лежавший в глубокой долине -- царстве
каменных глыб, кремня и песка. Стоячая вода выглядела
непривлекательно. Ее поверхность была покрыта слизистой
мутью, собиравшейся в замысловатые островки
маслянисто-розового цвета. Арабы объяснили, что турки
бросали в пруд павших верблюдов, чтобы отравить воду, но
прошло время, и она очистилась. Ей следовало бы быть
намного чище, если бы критерием для ее оценки были мои
вкусовые ощущения.

И все же это было единственное питье, которое мы могли
здесь получить, если не возьмем Мудовару, поэтому мы
остановились и наполнили этой водой свои бурдюки. Один из
помогавших ховейтатов соскользнул с мокрого берега в воду.
Прикрывший ее маслянисто-розовый пятиистый ковер тут же
сомкнулся над его головой, спрятав его на мгновение от
наших глаз. Потом он вынырнул и под наш веселый смех,
тяжело дыша, стал выкарабкиваться на берег, оставив после
себя в слизистой мути черную дыру, из которой поднялось
отвратительное зловоние гниющего мяса, повисшее в воздухе
над нами и над всей долиной.

С наступлением сумерек мы с Заалем, с сержантами и с
несколькими другими нашими солдатами бесшумно двинулись
вперед и уже через полчаса были у последнего гребня, там,
где турки выкопали траншеи и построили из камней хороший
аванпост с зубчатыми брустверами, который в эту темную ночь
новолуния был пустым. Впереди, внизу, находилась станция, и
через ее двери и окна были отчетливо видны пылавшие очаги,
на которых готовили пищу, и лампы в помещениях для
гарнизона. Нам казалось, что станция была близко, но
дальность стрельбы миномета Стокса составляла всего триста
ярдов, поэтому мы подошли еще ближе. Вслушиваясь в звуки,
доносившиеся из расположения противника, мы опасались, как
бы наше присутствие не обнаружили их лаявшие собаки.
Сержант Стокс обошел участки справа и слева от нас в
поисках места для огневой позиции своего миномета, но не
нашел ничего подходящего.

Тем временем мы с Заалем поползли вперед через равнину,
туда, откуда можно было сосчитать неосвещенные палатки и
услышать голоса людей. Один из них сделал несколько шагов в
нашем направлении, потом заколебался. Он чиркнул спичкой,
чтобы зажечь сигарету, яркий свет залил его невыразительное
болезненное лицо, и мы увидели молодого офицера. Он присел
по нужде, вскоре поднялся и вернулся к своим солдатам,
затихшим при его приближении.

Мы вернулись к своему холму и шепотом посоветовались.
Станция сильно растянулась в длину цепочкой каменных домов,
таких крепких, что они могли бы устоять под нашими
снарядами с дистанционным взрывателем. По визуальной оценке
гарнизон ее насчитывал около двухсот человек. Нас было сто,
и шестьдесят винтовок, но отряд нельзя было назвать
слаженным. Единственное, что могло гарантировать нам успех,
-- это внезапность.

Поэтому я в конце концов добился единодушного решения
оставить станцию в покое, не поднимая там тревоги, до
следующего случая, который мог представиться скоро. Но
последовавшие один за другим события спасли Мудовару, и
только в августе 1918 года Корпус верблюжьей кавалерии
Бакстона решил ее судьбу.

ГЛАВА 65

Мы бесшумно вернулись к своим верблюдам и уснули. На
следующее утро мы повторили в обратном направлении
вчерашний путь строго по собственным следам, чтобы складка
равнины скрыла нас от железной дороги, а затем поехали на
юг через песчаную равнину, где нам попадались следы
газелей, сернобыков и страусов, а в одном месте даже старый
след леопарда. Мы направились в сторону невысоких гор на
дальней стороне, с намерением взорвать поезд, потому что
Зааль сказал, что там, где холмы подходят к самому
железнодорожному полотну, есть именно такое закругление
пути, какое нам нужно для минирования, и что
господствовавшие над ним отроги горного кряжа могут
послужить для засады и выбора огневых позиций пулеметчиков.

И мы повернули на восток, к южным отрогам, остановившись в
полумиле от железнодорожной линии. Отряд находился в
тридцатифутовой лощине, а я, взяв с собой несколько
человек, пошел дальше, к линии, слегка отклонившейся к
востоку в обход выступа, на котором мы расположились. Этот
выступ заканчивался плоской, как стол, площадкой на высоте
в пятьдесят футов над железнодорожным полотном и был
обращен на север.

Рельсы проходили через лощину по высокой насыпи, в которой
был двухпролетный мост для сброса дождевой воды. Место
представлялось идеальным для установки подрывного заряда.
То была наша первая попытка установки мин электрического
действия, и мы не имели представления о том, как это должно
было произойти, но понимали, что эффект будет выше, если
уложить заряд поверх прол