как неделю назад в Мудоваре, к небу взметнулась пыль и
черная гарь, накрывшая под кустом и меня. Над местом взрыва
повис серо-желтый тошнотворный дым от лиддита. Заговорили
пулеметы Льюиса, выпустившие три или четыре коротких
очереди. Арабы закричали и, возглавляемые Пизани,
испустившим боевой клич каким-то вибрирующим, словно
женским, голосом, дикой лавиной обрушились на поезд.

Появившиеся на буферах четвертого от конца вагона турки
расцепили состав, чтобы хвост поезда покатился под уклон
обратно, в направлении Маана. Я сделал слабую попытку
подложить под колесо камень, но, видно, не слишком старался
в этом преуспеть. Мне казалось честным и разумным, чтобы
большая часть трофеев была таким образом спасена от
разграбления. Какой-то турецкий полковник, высунувшись из
окна вагона, выстрелил в меня из маузера, но пуля лишь
слегка задела мое бедро. Я посмеялся чересчур энергичной
попытке кадрового офицера продолжить войну убийством одного
человека.

Наша мина обрушила ближайший пролет моста. На паровозе
разворотило топку и разорвало много дымогарных труб. Кабина
машиниста была сорвана, паровой цилиндр далеко отброшен,
рама сильно покорежена, два ведущих колеса и шатуны
разлетелись на куски, а тендер вошел в первый вагон, как
одна труба телескопа в другую. Около двух десятков турок
погибло, других захватили в плен. Они стояли шеренгой вдоль
рельсов, душераздирающими воплями моля сохранить им жизнь,
хотя арабы убивать их и не собирались.

Вагоны поезда были загружены провиантом. Его было,
наверное, около семидесяти тонн, этого "срочного груза"
для Медайн Саиха, как гласила транспортная накладная. Копию
ее мы отослали Фейсалу в приложение к подробному отчету о
своем успехе, а на оригинале расписались в получении груза
и оставили его в багажном вагоне. Кроме того, мы прогнали
на север несколько десятков гражданских лиц, рассчитывавших
попасть в Медину.

Пизани руководил выгрузкой трофеев и уничтожением того, что
арабам было не нужно. Как и раньше, арабы из лихих воинов
превратились в обыкновенных погонщиков верблюдов, шагая за
тяжело нагруженными животными. Фаррадж держал мою
верблюдицу, пока Салем и Дайлан грузили на нее подрывную
машинку и тяжелый кабель. Когда мы закончили свою работу,
спасательные отряды турок были уже в четырехстах ярдах от
нас, но мы ушли, не потеряв ни одного человека ни убитым,
ни раненым.

Мои ученики впоследствии самостоятельно подрывали объекты
противника и учили этому искусству других. Слух об их
успехах катился по племенам нараставшей волной и не всегда
вызывал адекватную реакцию. "Пришлите нам специалиста, и
мы будем взрывать поезда", -- писал Бени Атыя Фейсалу.
Тот послал к нему Саада, агейла-самоучку, с чьей помощью
они захватили важный поезд, в котором ехал Сулейман Рифада,
наш нудный знакомец по Веджу, с двадцатью тысячами фунтов
стерлингов золотом и с дорогими трофеями. История
повторилась -- но на сей раз Сааду достались только
провода.

За следующие четыре месяца наши специалисты из Акабы
уничтожили семьдесят паровозов. Передвижение по железной
дороге стало для противника ненадежным и опасным. В Дамаске
пассажиры стремились получить места в задних вагонах и даже
давали за это взятки. Машинисты бастовали. Движение
гражданских поездов почти прекратилось, и мы создали угрозу
для Алеппо, просто отправив однажды вечером по почте в
дамасскую ратушу уведомление о том, что благонамеренные
арабы впредь будут пользоваться Сирийской железной дорогой
на свой страх и риск. Потеря паровозов была для турок
болезненной. Поскольку подвижной состав был общим для
Палестины и Хиджаза, наши диверсии не просто делали
невозможной массовую эвакуацию из Медины, но и начинали
отрезать армию под Иерусалимом, притом тогда, когда
британская угроза особенно усилилась.

Тем временем меня телеграммой вызвали в Египет. Аэроплан
доставил меня в Штаб объединенного командования, где
Алленби из лучших побуждений воссоздавал разбитую
британскую армию. Он спросил меня, что означают наши
действия на железной дороге, или, скорее, не означают ли
они чего-нибудь другого, кроме мелодраматической рекламы
дела Фейсала.

Я объяснил, что надеюсь оставить эту железную дорогу в
рабочем состоянии, но только до Медины, где норма денег,
выделяемых на питание корпусу Фахри, меньше, чем для
заключенных каирской тюрьмы. Самым надежным способом
ограничить движение по линии, не убивая людей, было
нападение на поезда. Станции были самыми защищенными
объектами железной дороги, и поэтому мы предпочитали
ослабление участков в ближайшем соседстве с противником,
пока наша регулярная армия не пройдет обучение и не станет
достаточно многочисленной и экипированной, чтобы окружить
Маан.

Он расспрашивал меня о Вади Мусе, потому что перехваченные
турецкие сообщения говорили о намерении турок захватить ее
путем внезапного нападения. Я объяснил, что мы пытались
спровоцировать турок напасть на Вади Мусу, были уверены,
что они попадут в нашу ловушку, и пошли отдельными
группами, а не массированной колонной, и их летчикам не
удалось определить нашу численность. Не могли подсчитать ее
и их шпионы, поскольку даже мы сами не имели ни малейшего
понятия о том, какова она была в каждый определенный
момент.

Зато их численность мы знали точно, вплоть до отдельного
подразделения и каждого солдата. Они считали нас регулярной
армией и, прежде чем рискнуть выступить против нас,
вычисляли совокупную силу, которую мы могли им
противопоставить. Будучи менее ортодоксальными, мы точно
знали, чем они могут нас встретить. Это было для нас
решающим фактором, поскольку все эти годы арабское движение
жило между понятиями "могу" и "сделаю". Мы не оставляли
места случайности: действительно, постоянным лозунгом Акабы
на устах у всех было "никакой подстраховки".

Когда наконец это произошло, крупная атака Джемаля на Вади
Мусу не наделала шума. Мавлюд действовал прекрасно. Он
оголил свой центр и завлекал туда турок, пока они не
разбили носы о вертикальные скалы арабского укрытия. А
затем, когда они все еще терялись в догадках и несли
потери, он запер их, обойдя с обоих флангов. Они так и не
атаковали защищенную позицию арабов. Потери турок были
тяжелыми, но полная растерянность, постигшая их, когда
убедились в том, что никого из них почти не осталось,
стоила им больше, чем прямые потери. Благодаря Мавлюду
Акаба решила все проблемы своей собственной теперешней
безопасности.


Книга 6. РЕЙД НА МОСТЫ



Главы с 69 по 81. К ноябрю 1917 года Алленби был готов к
генеральному наступлению против турок по всему фронту.
Арабы должны были сделать то же самое в своем секторе, но я
побоялся бросить в бой все силы и вместо этого разработал
специальную операцию перерезания железной дороги Ярмукской
долины, чтобы дезорганизовать ожидавшееся турецкое
отступление. Эта полумера провалилась, как того и
заслуживала.


ГЛАВА 69

Октябрь был для нас месяцем опасений. Мы знали, что Алленби
с Болсом и Доуни планируют нападение на линию
Газа--Беэршеба. Между тем турки представляли собою очень
небольшую, но хорошо окопавшуюся армию. Они владели
превосходными рокадными путями, их моральный дух,
поддерживаемый последовательными победами, был высок
настолько, что они воображали, будто все британские
генералы не способны удержать то, что было завоевано их
войсками в ходе тяжелых боев.

Это был самообман. Приход Алленби словно переменил
англичан. Широта его взглядов развеяла туман личной или
проявлявшейся у целых групп коллективной зависти, в
атмосфере которой работали Мюррей и его люди. Генерал
Линден Белл уступил место генералу Болсу, начальнику штаба
Алленби во Франции, невысокому, живому, смелому и
приятному, возможно, сухому тактику, но в принципе
очаровательному человеку, в обществе которого Алленби
обычно чувствовал себя комфортно и мог отдохнуть. К
сожалению, ни один из них не был наделен умением
проницательно подбирать кадры, но Четвуд считал, что их
успешно дополнял третий член штаба -- Гай Доуни.

Болс никогда не имел собственного мнения и не обладал
никакими знаниями. Доуни являлся главным мозговым центром.
Ему была не свойственна ни раздражительность Болса, ни
спокойствие и понимание людей, доступное Алленби, который
был человеком, привыкшим к тому, что на него работают
другие люди; его образу мы поклонялись. Холодный,
осторожный Доуни словно смотрел на наши действия суровым
глазом, думая, думая без конца. За этой личиной он скрывал
пылкие многогранные убеждения, солидную эрудицию в военной
области и горькое понимание того, что обманут всеми нами и
жизнью.

Он вовсе не был ни профессиональным солдатом, ни банкиром,
читающим книги по греческой истории, ни опытным, бездушным
стратегом, ни пылким поэтом, черпающим сюжеты в
повседневности. Во время войны он имел несчастье
планировать нападение на Сувлу (проваленное
несостоятельными тактиками) и битву за Газу. Поскольку этот
труд пошел прахом, он еще больше замкнулся в холодной
гордости, потому что был сделан из материала, идущего на
фанатиков.

Алленби, не замечая его неудовлетворенности, прямо-таки
"заграбастал" его, и Доуни ответил тем, что отдал весь
свой огромный талант иерусалимскому наступлению. Сердечное
соглашение двух таких людей сделало положение турок
безнадежным.

Их несхожие характеры отразились как в зеркале в этом
плане. Газа была покрыта системой окопов по европейскому
образцу, в несколько эшелонов оборонительных линий. Она
настолько очевидно являлась сильнейшим пунктом противника,
что британское главнокомандование дважды намечало ее для
фронтальной атаки. Алленби, прибывший со свежими силами из
Франции, настаивал на том, что любой следующий штурм должен
осуществляться при численном превосходстве как личного
состава, так и орудий, и что их удар должен быть поддержан
огромным количеством всевозможного транспорта. Болс кивал в
знак согласия.

Доуни не был человеком, который предпочитает лобовую атаку.
Он намеревался сломить силу противника с наименьшим шумом.
Как опытный политик он предлагал начать наступление у
дальнего конца турецкой линии обороны близ Беэршебы. Чтобы
победа далась дешевой ценой, он хотел загнать главные силы
противника за Газу, что могло бы быть обеспечено наилучшим
образом, если скрыть сосредоточение британцев так, чтобы
турки приняли фланговую атаку за мелкий обманный маневр.
Болс согласно кивал.

Все последующие действия осуществлялись в условиях полной
секретности, но у Доуни в его мозговом штабе нашелся
надежный человек, порекомендовавший ему дать противнику
ложную информацию о вынашивавшихся им планах.

Этим верным человеком оказался Майнерцаген, призванный на
военную службу специалист по перелетным птицам, чья
неувядаемая ненависть к противнику выражалась в готовности
как к надувательству, так и к насилию. Он убедил Доуни.
Алленби нехотя согласился. Болс тоже согласился, и работа
закипела.

Майнерцаген не признавал полумер. Он был логиком и
одновременно глубочайшим идеалистом, следовательно, был
одержим убеждением, что сможет запрячь зло в колесницу
добра. Он был стратегом, географом и деспотом, которому
было одинаково приятно посадить в лужу своего врага (или
друга) невзыскательной шуткой или крушить черепа припертой
к стенке толпы немцев попавшей под руку африканской
дубинкой с набалдашником. Его инстинкты подхлестывались
мощью гигантского тела и дикарским мозгом, который выбирал
наилучший путь к достижению цели, не будучи обременен ни
сомнением, ни рутиной. Майнерцаген тщательно изготовил
фальшивые армейские документы, сложные и секретные, которые
могли бы дать толковому штабному офицеру ложную информацию
о дислокации главного соединения Алленби, о направлении
намечавшегося наступления и его дате (отнесенной на более
позднее число). Эти данные были переданы в виде намеков
кодом по радиотелеграфу. Узнав, что противник перехватил
информацию, Майнерцаген выехал со своим блокнотом на
разведку. Он ехал, пока его не увидели солдаты противника.
В последовавшей скачке галопом он растерял все свое плохо
привязанное снаряжение и чуть не погиб сам, но был
вознагражден тем, что рассмотрел все резервы противника,
скрытые за Газой, и все их приготовления второй очереди на
территории, раскинувшейся до побережья. Одновременно в
приказе по своей армии Али Фуад-паша предостерег свой штаб
от перевозки документов по железной дороге.

Мы на арабском фронте очень хорошо знали противника. Наши
офицеры раньше служили у турок офицерами и были лично
знакомы с каждым начальником противной стороны. Они вместе
проходили один и тот же курс обучения и подготовки,
одинаково мыслили и придерживались одинаковых точек зрения.
В поисках способов сближения с арабами мы могли, изучая
турок, почти проникать в их мысли. Связь между ними и нами
была универсальной, потому что среди гражданского населения
в зоне противника имелось много наших сторонников, которых
не нужно было ни соблазнять деньгами, ни агитировать. В
результате наша разведка была широчайшим образом
разветвлена, эффективна и надежна.

Мы знали лучше Алленби коварство противника, а также
размеры британских ресурсов. Мы надеялись на убойную силу
весьма многочисленной артиллерии Алленби, хотя громоздкость
организации его пехоты и кавалерии приводила к тому, что
перемещалась она ревматически медленно. Мы надеялись на то,
что Алленби повезет и продержится хоть месяц хорошая
погода, и ожидали, что в этом случае он возьмет не только
Иерусалим, но и Хайфу, сметая с гор разгромленных турок.

Таков был для нас наступающий момент, и мы должны были быть
готовы к действиям в том месте, где наш главный удар и наша
тактика будут наименее ожидавшимися и наиболее
разрушительными для врага. Как мне казалось, центром
притяжения была Дераа -- узел железных дорог
Иерусалим--Хайфа--Дамаск--Медина, пуп турецкой армии в
Сирии, общая точка всех их фронтов и, к счастью, зона, в
которой находились нетронутые резервы арабских воинов,
воспитанных и вооруженных Фейсалом, базировавшимся в Акабе.
Мы могли здесь использовать племена руалла, серахин,
сердие, корейшу и намного более сильное, чем племена,
оседлое население Хаурана и Джебель Друза.

Я между тем подумывал о том, не следовало ли нам призвать
всех наших сторонников и силой захватить турецкие
коммуникации. Мы были уверены в возможности получить
двенадцать тысяч человек -- достаточно для того, чтобы
разгромить Дераа, вывести из строя все железные дороги и с
обеспечением внезапности взять Дамаск. Любой из этих
вариантов мог бы сделать положение беэршебской армии
решающим, а мое искушение потребовать наш капитал
немедленно после исхода было воспринято очень болезненно.

Не в первый и не в последний раз меня раздражала служба
двум хозяевам. Я был одним из офицеров Алленби и его
доверенным лицом, и он ожидал от меня всего лучшего, что я
мог бы для него сделать. Одновременно я являлся советником
Фейсала, и Фейсал настолько полагался на честность и
компетентность моих рекомендаций, что часто принимал их без
всяких доводов в их пользу с моей стороны. И все же я не
мог ни исчерпывающим образом объяснить Алленби ситуацию у
арабов, ни полностью раскрыть Фейсалу британский план.

Местные жители умоляли нас прийти. Шейх Талаль
эль-Харейдин, вождь страны долин вокруг Дераа, время от
времени слал нам письма с заверениями, что, получив
нескольких наших всадников в доказательство арабской
поддержки, он мог бы отдать нам Дераа. Такой подвиг означал
бы, что сделано дело, которое должен был сделать Алленби,
но не был бы тем, что Фей-сал мог бы одобрить, если бы не
питал отдаленной надежды водвориться там. Внезапный захват
Дераа с последующим отходом привел бы к резне или же к
разорению всех крестьян этого района.

Они могли бы подняться только один раз, и их акция в этом
случае должна быть решающей. Призвать их сейчас означало
поставить под угрозу лучшие силы Фейсала, которые он берег
для возможного успеха, если умозрительно допустить, что
первая же атака Алленби сметет противника и что ноябрь
обойдется без дождей, мешающих быстрому продвижению.

Я мысленно взвесил качества английской армии, и затруднился
бы сказать, что я был в них уверен. Солдаты часто проявляли
себя воинами, но их генералы столь же часто, возможно, по
глупости, разбазаривали завоеванное теми. Алленби был
совершенно не проверен в деле, его прислали к нам из
Франции с отнюдь не безупречной репутацией, а его войска
потерпели поражение, как и здесь в период командования
Мюррея. Разумеется, мы сражались за победу союзников, и
поскольку англичане были ведущими партнерами, арабами в
крайнем случае пришлось бы жертвовать ради них. Но что
такое крайний случай? Война обычно шла ни шатко ни валко,
как будто было время для новой попытки в следующем году. И
поэтому я решил отложить оиск ради арабов.

ГЛАВА 70

Однако арабское движение жило, к большому удовлетворению
Алленби, и поэтому нужно было провести какую-нибудь
операцию в тылу противника, которая могла бы быть
осуществлена рейдовым отрядом без привлечения оседлых
народов и при этом понравиться Алленби как ощутимая подмога
преследовавшим противника британцам. Эти условия и оговорки
по здравом рассуждении указывали на необходимость подрыва
одного из крупных мостов в Ярмукской долине.

Мост этот находился в узком обрывистом ущелье, по которому
протекала река Ярмук и железная дорога из Палестины по пути
в Дамаск поднималась к Хаурану. Глубина Иорданской
низменности и крутизна восточной стороны плато делали любые
строительные работы на этом участке линии очень трудными.
Инженерам приходилось прокладывать ее, повторяя все
повороты извилистой долины, и при этом возводить на
пересечениях с рекой ряд мостов, из которых самый западный
и самый восточный ремонтировать было бы крайне тяжело.

Подрыв любого из этих мостов недели на две изолировал бы
турецкую армию в Палестине от ее базы в Дамаске и лишил бы
возможности отхода под давлением Алленби. Чтобы добраться
до Ярмука, мы должны были проехать через Акабу по азракской
дороге около четырехсот двадцати миль. Турки считали угрозу
с этой стороны столь отдаленной, что охраняли мосты
недостаточно.

Мы представили Алленби план, который он просил подготовить
к 5--8 ноября. Если бы этот план удалось осуществить и
погода продержалась после этого еще две недели, наше
численное превосходство оказалось бы таким, что отрезанной
армии фон Кресса пришлось бы отступить к Дамаску. Тогда
арабы получили бы возможность мощной волной продвинуться
вперед, в столицу, заменив на полпути британцев, чей
первоначальный энтузиазм к тому времени был бы уже почти
исчерпан с утратой транспортных возможностей.

При таком раскладе нам в Араке понадобилось бы какое-то
авторитетное лицо, способное возглавить наших тамошних
потенциальных сторонников. С нами не было нашего обычного
"первопроходца" Насира, не говоря уже о Бени Сахре, но
был Али ибн Хусейн, молодой и привлекательный шериф Харити,
отличившийся в тяжелые для Фейсала дни под Мединой и
позднее переплюнувший Ньюкомба под Эль-Улой.

Али, который когда-то был гостем Джемаля в Дамаске,
кое-чему научился в Сирии, и поэтому я ходатайствовал за
него перед Фейсалом. Его храбрость, физические возможности
и энергия не вызывали сомнений. С самого начала нашего дела
Али не пытался предпринимать никаких слишком опасных
авантюр, не случалось с ним и больших неприятностей.

Физически он был прекрасен: невысок и не тучен, но так
силен, что мог встать с колен, держа двух человек на
ладонях вытянутых рук. Кроме того, Али мог босиком
перегнать скачущего верблюда, поддерживая эту скорость на
протяжении полумили, и после вскочить в седло. Он был
нагловат, своеволен, тщеславен, дерзок как на словах, так и
в делах, умел, если хотел, произвести впечатление на
публику. Однако прекрасно воспитан для человека, чьи
врожденные амбиции позволяли ему превосходить кочевников
пустыни в войне и играх.

Али привел к нам бени сахр