был
опыт предыдущего успешного перехода по пустыне. Его легкое
отношение к рискованным предприятиям, редко встречающееся у
сирийцев, как и его политические убеждения, способности,
окрашенное чувством юмора красноречие, патриотизм, часто
перевешивавший врожденную тягу к околичностям, в равной
мере делали его в наших глазах своим человеком.

Своим спутником Несиб выбрал сирийского офицера по имени
Зеки. В нашем эскорте было тридцать пять агейлов под
командованием ибн Дхейтира, человека, отгороженного от
всего мира стеной своего необычного темперамента,
дистанцированного, отстраненного и самодостаточного. Фейсал
собрал двадцать тысяч фунтов стерлингов золотом -- все,
что смог предоставить нам, -- даже больше, чем мы просили,
-- для выплаты жалованья новым людям, которых мы должны
были набрать в армию, а также для выдачи аванса ховейтатам,
чтобы заставить их поторопиться.

Этот неудобный груз -- двести с лишним килограммов золота
-- мы разделили между собой на случай какого-либо
происшествия в пути. Вернувшийся к своим обязанностям
интенданта шейх Юсуф выдал каждому из нас по полмешка муки,
решив, что сорока пяти килограммов на человека при
умеренном расходовании будет достаточно на шесть недель.
Сумы с мукой добавили к вьюкам, а остальную, из расчета по
четырнадцать килограммов на человека, которые предстояло
выдать каждому, когда освободятся сумы, по распоряжению
Насира погрузили на вьючных верблюдов.

Мы взяли с собой некоторое количество патронов и несколько
лишних винтовок для подарков. Шесть верблюдов были
нагружены легкими упаковками взрывчатки для подрыва путей,
поездов или мостов на севере. Кроме того, Насир, который
был эмиром в своем городе, вез с собой хорошую палатку для
приема посетителей, а один верблюд шел с грузом риса для их
угощения. Впрочем, этот рис мы с большим удовольствием ели
сами, так как однообразный рацион, состоявший из хлеба,
замешенного на воде, который мы запивали той же водой,
становился для нас все менее привлекательным. Будучи
новичками в путешествии такого рода, мы не знали, что в
долгом пути легкая по весу мука была наилучшим из всех
продуктов. Семью месяцами позднее ни Насир, ни я уже не
загружали наш четвероногий транспорт рисом и даже не
вспоминали об этой роскоши. Кроме моих агейлов Мухеймера,
Мерджана и Али -- меня сопровождали Мухаммед, упитанный
парень из какой-то хауранской деревни, и оказавшийся вне
закона желтолицый, крепкого сложения Гасим из Маана,
бежавший в пустыню к ховейтатам после убийства турецкого
чиновника в споре по поводу налога на скот. У всех нас
преступления против турецких сборщиков налогов вызывали
сочувствие, и Гасим многим казался выдающимся человеком,
что на самом деле было далеко от истины.

Наш отряд выглядел слишком скромно, чтобы рассчитывать на
то, что он завоюет новую провинцию. Такого мнения, видимо,
придерживались многие. Представитель Бремона при Фейсале
Ламотт приехал, чтобы сфотографировать нас на прощанье,
чуть позже появился и Юсуф со своим добрым доктором, а
также Шефик и братья Несиба, пожелавшие нам успеха. Вечером
все собрались за роскошной трапезой, продукты для которой
привез с собой предусмотрительный Юсуф: вероятно, его
далеко не мягкое сердце дрогнуло при мысли об ужине хлебом
с водой, а может быть, ему просто захотелось устроить нам
прощальный пир перед тем, как мы затеряемся в пустыне.

После того как все разъехались, мы наелись до отвала и
незадолго до полуночи двинулись к оазису Курру, где по
плану кончался очередной этап нашего похода. Наш проводник
Насир знал эту часть пустыни почти так же хорошо, как свою
родную. Залитые лунным светом, мы ехали под усыпанным
звездами ночным небом, и Насир, охваченный сокровенными
воспоминаниями, рассказывал мне о своем доме с каменным
полом в погруженных в полумрак залах под сводчатыми
крышами, защищавшими от летнего зноя; о садах, засаженных
плодовыми деревьями всех видов, между которыми он гулял по
затененным тропинкам, недосягаемый для лучей палящего
солнца; о высившемся над колодцем водоподъемном колесе с
опрокидывающимися кожаными ведрами, которое вращали быки,
шагавшие по кругу изрытой копытами дорожки, протоптанной на
пологом склоне холма; о том, как вода струилась по
бетонированным лоткам, проложенным вдоль садовых тропинок,
или била фонтанчиками во дворе, рядом с отгороженным увитой
виноградом решеткой большим бассейном, выложенным
сверкающей плиткой. В зеленую бездну этого бассейна он с
домочадцами брата нырял, спасаясь от полуденной жары.

Обычно веселый, Насир порой поддавался ностальгическому
настроению и с недоумением спрашивал себя, чего ради он,
эмир Медины, богатый и могущественный, бросил все, чтобы
стать посредственным лидером каких-то безнадежных авантюр в
пустыне -- вместо того, чтобы наслаждаться жизнью в своем
утопающем в садах дворце. Он уже два года был в изгнании,
связав свою судьбу с передовыми частями армий Фейсала, ему
поручали самые опасные операции, он был первым в каждом
прорыве, а тем временем турки находились в его доме,
опустошали его роскошные плодовые сады и рубили пальмы.
Смолкло даже скрипевшее шестьсот лет над большим колодцем
колесо, увлекаемое быками. Погибали его иссушенные без
полива когда-то цветущие земли, становившиеся похожими на
эти голые холмы, по которым мы сейчас ехали.

После четырехчасового перехода мы два часа поспали и
поднялись с восходом солнца. Вьючные верблюды,
запаршивевшие в Ведже от страшной чесотки, двигались
медленно, весь день непрерывно пощипывая на ходу траву. На
верховых мы налегке двигались бы намного быстрее, но Ауда,
следивший за графиком наших переходов, это запрещал, так
как ожидавшие нас впереди трудности могли потребовать от
животных сил, которых они набрались бы, лишь не подвергаясь
перегрузкам в пути. И мы, едва сохраняя самообладание, еле
тащились шесть часов по нестерпимой жаре. Летнее солнце в
этом простиравшемся за Веджем океане ярко-белого песка
могло сильно повредить наши глаза, а голые скалы,
обступавшие с обеих сторон нашу тропу, обдавали нас волнами
пышущего жара, от которого кружилась и нестерпимо болела
голова. Поэтому к одиннадцати часам мы взбунтовались против
требования Ауды продолжать путь, остановились и, накинув на
колючие ветки сложенные вдвое одеяла, чтобы создать себе
плотную тень, которая, к сожалению, перемещалась вместе с
солнцем, улеглись под деревьями и отдыхали до половины
третьего.

После этой передышки мы спокойно ехали еще три часа по
ровной дороге, приближаясь к окруженной стенами обширной
долине, пока впереди не показался зеленый сад Эль Курра.
Между стволами пальм проглядывали белые палатки. Мы не
успели спешиться, как приветствовать нас вышли Расим с
Абдуллой, доктор Махмуд и даже кавалерийский командир
Мавлуд. От них мы узнали, что шериф Шараф, с которым мы
рассчитывали встретиться в Абу Pare, где нам предстоял
очередной ночлег, отправился на несколько дней в рейд. Это
означало, что спешить нам было некуда, и мы двое суток
отдыхали в Эль Курре.

Мне это было на руку: дело в том, что ко мне вернулась
свалившая меня в Вади Аисе лихорадка, сопровождавшаяся
фурункулами, -- на этот раз в более тяжелой форме.
Фурункулы больше всего досаждали мне во время переходов, и
каждый привал был для меня настоящим благословением, хотя
он и входил в жестокое противоречие с моей волей,
нацеленной на движение вперед. Такие передышки давали мне
очередной шанс пополнить скудные запасы моего терпения. Я
лежал без движения, стараясь закрепить в сознании
полученный покой, зелень и обилие воды, делавшие этот
сказочный сад в пустыне прекрасным и желанным, как если бы
я когда-то его уже видел. Или, может быть, дело было просто
в том, что мы давно не видели свежей весенней травы?

Обитатель Курра единственный оседлый беллуви, убеленный
сединой Даиф-Алла, день и ночь работал со своими дочерьми
на этом крошечном клочке земли, доставшемся ему от предков.
Эта небольшая терраса была отвоевана у природы в
естественной нише склона в конце долины, защищенной от
ливневых паводков массивной стеной из необработанного
камня. Посреди нее находился колодец с чистой, холодной
водой, над которым нависал топорно сработанный журавль; с
его помощью Даиф-Алла по утрам и вечерам, когда солнце
стоит низко над горизонтом, черпал большие бадьи воды и
разливал ее по глиняным арыкам, подводящим воду к корням
деревьев по всему саду. Он выращивал особые низкие пальмы,
чьи широкие листья закрывали посаженные им растения от
солнца, которое, не будь этой защиты, выжгло бы всю
растительность, держал табачную плантацию (табак приносил
ему наибольший доход). На небольших делянках у него росли,
сменяя друг друга в зависимости от времени года, бобовые,
дыни, огурцы и баклажаны.

Старик жил со своими женщинами в плетеной из веток
кустарника хижине рядом с колодцем; к нашей политике он
относился скептически, риторически спрашивая о том,
насколько больше еды и воды принесут людям эти мучительные
усилия и кровавые жертвы. Мы мягко пытались заговорить с
ним о таком понятии, как свобода, о том, что арабские земли
должны принадлежать арабам. "Даиф-Алла, разве этот сад не
должен быть твоим собственным?" Однако он не понимал этого
и бил себя кулаком в грудь, твердя одно и то же: "Курр --
это я, я!"

Он был свободен и ничего не хотел ни для других, ни для
себя, желая лишь, чтобы ему принадлежал этот сад. И не
понимал, почему другие не могли разбогатеть и жить в таком
же достатке. Он гордился своей набухшей потом и
окрасившейся от него в свинцовый цвет кожаной ермолкой,
утверждая, что она досталась ему от деда, купившего ее сто
лет назад, когда Ибрагим-паша был в Ведже. Другим
неотъемлемым предметом одежды была у него рубаха, -- он
покупал ее для себя вместе с табаком под новый год. По
одной рубахе он купил для каждой из дочерей, и еще для
старухи, своей жены.

Мы были благодарны этому старику, так как кроме того, что
он выразил удовольствие по поводу нашего чрезмерного
аппетита, он продал нам овощей, которые вместе с консервами
Расима, Абдуллы и Махмуда обеспечили нам роскошную жизнь.
По вечерам вокруг костров звучала музыка -- не монотонное
гортанное завывание бедуинов и не возбуждающая гармония
агейлов, а четырехголосное пение фальцетом и сирийские
городские мелодии. В отряде Мавлуда были музыканты, и
каждый вечер собирались застенчивые солдаты, чтобы поиграть
на гитарах и попеть песни дамаскских кафе-шантанов или же
любовные вирши родных деревень. Я лежал в палатке Абдуллы;
расстояние, журчание воды в арыке и листва деревьев
приглушали звуки этой музыки, доставлявшей мне незатейливое
удовольствие.

Часто Несиб и Бекри вынимали бумажки с текстами песен
Селима эль-Джезайри, ярого революционера, который на
досуге, между кампаниями, военным колледжем и кровавыми
рейдами по заданиям своих хозяев -- младотурок сочинял в
стиле народного просторечия стихи о грядущей свободе своего
народа. Несиб с друзьями, раскачиваясь в такт, распевали
эти песни, вкладывая в их слова всю свою надежду и
страстность, и их широкие, как луна, бледные дамасские
лица, освещаемые пламенем костров, обливались потом.
Солдатский лагерь замирал до момента, когда истаивал
последний звук какой-нибудь баллады, после чего у каждого
вырывался вздох, соединявшийся в общее эхо последней ноты.
Только старый Даиф-Алла продолжал поливать свои грядки,
уверенный в том, что наши глупости когда-нибудь да
кончатся, кому-то понадобится его зеленый товар, и у него
появятся покупатели.

ГЛАВА 40

Для горожан этот сад был последним напоминанием о мире
людей, перед тем как нас охватило и увело в пустыню безумие
войны. Ауда воспринимал этот парад буйной зелени почти как
неприличие и томился по голой пустыне. И мы, недоспав
вторую ночь в этом раю, в два часа ночи уже снова ехали
широкой долиной. Было темно, хоть глаз выколи, и даже
мерцавшие в ночном небе звезды были не в силах пролить свет
в мрачные глубины, в которые брели наши верблюды. Наш
проводник Ауда, чтобы вселить в нас уверенность в его
надежности, непрерывно повторял нараспев "хо, хо, хо"; то
была, надо полагать, песня бедуинов племени ховейтат--
эпическая поэма, довольствовавшаяся тремя нотами -- вверх
и вниз, вперед и назад, в исполнении такого голоса, что
слова ее разобрать было невозможно. Скоро мы поняли, что
должны быть благодарны Ауду за это, поскольку дорога наша
повернула влево, и каждый в длинной веренице нашего
каравана поворачивал верблюда в нужном месте, ориентируясь
только на звук его голоса, эхом метавшегося между черными
скалами, чьи неровные, словно рваные, вершины слабо
освещала поднявшаяся над ними луна.

Во время всего этого долгого путешествия шериф Насир и все
время кисло улыбавшийся кузен Ауды Мухаммед эль-Дейлан
натерпелись горя с моим арабским языком, по очереди давая
мне уроки то классического мединского диалекта, то живого,
выразительного языка пустыни. Поначалу мой арабский язык
являл собою спотыкающуюся смесь диалектов племен Среднего
Евфрата (разумеется, не в расхожем скабрезном варианте), но
теперь он становился беглой смесью хиджазского сленга с
поэзией северных племен, бытовой лексикой звонкого
недждского наречия и книжной сирийской. Однако эта беглость
не восполняла отсутствия знаний грамматики, что делало мою
речь жестоким испытанием для слушателей. Ньюкомб, например,
предполагал, что я родом из какой-нибудь забытой Аллахом
дремуче-безграмотной глуши, настолько фрагментарным был
набор частей арабской речи в моем исполнении.

Однако, поскольку я так и не мог понять хотя бы трех слов
Ауды, его песня через полчаса меня окончательно утомила.
Полная луна медленно поднималась в небе все выше, всплывая
теперь уже и над самыми высокими холмами и проливая в нашу
долину свой обманчивый свет. менее надежный, чем сама
темнота. Мы ехали так, пока впереди не заиграли первые лучи
солнца, совершенно невыносимого для тех, кто всю ночь
провел в седле.

Завтрак мы приготовили из муки, облегчив таким образом
после нескольких беззаботных дней, проведенных у
гостеприимного хозяина, вьюки наших несчастных верблюдов.
Шараф все еще не вернулся в Абу Рагу, и спешить нам было
некуда, пока не возникнет потребность в пополнении запаса
воды. После ужина мы снова соорудили навесы из одеял и
улеглись до сумерек, раздраженно ловя уползавшую тень,
потея от жары и страдая от назойливых мух.

Наконец Насир подал сигнал к выступлению; мы четыре часа
двигались вверх по ущелью между обступавшими нас с обеих
сторон величественными холмами, а потом снова устроили
привал в долине. Заросли кустарника обеспечили нас дровами
для костров, а чуть выше в чашеобразных углублениях скалы
справа от нас стояла прекрасная на вкус пресная вода. Насир
расщедрился, велел приготовить на ужин рис и пригласил
друзей поужинать с нами. Организация нашего движения была
несколько странной и осложнялась тем, что Насир, Ауда и
Несиб принадлежали к независимым родам, были крайне
щепетильны в вопросах чести и первенства и допускали
главенство Насира только потому, что с ним в качестве гостя
жил я, подавая им пример уважения к Насиру. Каждый из них
требовал участия в обсуждении всех деталей нашего похода,
мест и времени привалов и ночлега. Было невозможно не
считаться ни с мнением Ауды, этого сына войны, не знавшего
над собой хозяина с тех пор, как он впервые, еще маленьким
мальчиком, оседлал своего верблюда, ни с советами ревнивого
Несиба, отпрыска не менее щепетильного сирийского рода,
весьма чувствительного в вопросах достоинства и его
признания.

Объединить таких людей могли бы только боевой клич и знамя,
поднятое не ими самими, а кем-то другим. Возглавить же их
мог бы только лидер извне, в основе верховенства которого
была бы какая-то идея, возможно, противоречащая прямой
логике, но не вызывающая сомнений и достаточно независимая,
которую инстинкт мог бы принять, а разум -- не найти
рациональной основы ни для того, чтобы ее отвергнуть, ни
для того, чтобы поддержать. Гордостью армии Фейсала было
то, что эмир Мекки, потомок пророка, он был представителем
некоего внеземного мира, которого сыны Адама могут почитать
без угрызений совести. Такова была связующая идея арабского
движения, и именно она являлась залогом его действенного,
хотя и слепого единодушия.

Уже в пять часов утра мы снова были в дороге. Долина все
больше сужалась, и мы ехали в обход большого выступа,
поднимаясь по крутому откосу. Дорога превратилась в
скверную козью тропу, серпантином взбиравшуюся по склону,
слишком крутому, чтобы можно было двигаться верхом. Мы
спешились и повели верблюдов в поводу. Нам то и дело
приходилось помогать друг другу: один толкал верблюда
сзади, другой тянул вперед, поддерживая на особенно опасных
участках и распределяя груз так, чтобы облегчить животному
движения.

Более узкие части тропы, над которыми нависали выступавшие
из скалистых стен камни, были опасны: навьюченный груз
задевал неровности каменной стены, оттесняя животное к
обрыву. Нам приходилось перекладывать и продукты, и
взрывчатку, но, несмотря на все предосторожности, мы
потеряли на этом перевале двух ослабевших верблюдов.
Убедившись в том, что упавшие животные больше не смогут
подняться на ноги, ховейтат перерезали им сонную артерию
над грудной клеткой, притянув голову к самому седлу, а
потом разделали туши и поделили мясо на всех.

К нашей радости, вершина перевала оказалась не гребнем
горного кряжа, а обширным плато, слегка наклоненным от нас
к востоку. Первые ярды его были неровными, скалистыми,
поросшими плотным ковром из колючих растений, напоминавших
вереск, но мы скоро доехали до выстланной белым галечником
долины. На пересохшем русле бедуинская женщина, глубоко
зарывшись локтем в гальку, склонилась над небольшим
отверстием, шириной не больше фута, и, черпая медным ковшом
очень чистую, пресную воду молочно-белого цвета, наполняла
ею кожаный мешок.

Это была долина Абу Саад. Вожделенная долина, ее вода, а
также ударявшиеся на ходу о наши седла привязанные к ним
куски свежего красного верблюжьего мяса подвигли нас на
решение остановиться здесь на ночлег, чтобы заполнить таким
образом еще часть времени до возвращения Шарафа из его
рейда к железной дороге.

Проехав еще четыре мили, мы разбили лагерь под сенью
развесистых деревьев, в густых зарослях колючего
кустарника, под переплетенными сверху ветками которого, как
в шалаше, было пустое пространство. Днем ветви служили
каркасом для одеял, под которыми мы скрывались от
деспотичного солнца, а ночью -- крышей, под которой мы
спали. Мы давно привыкли спать прямо на земле, под луной и
звездами, ничем не отгораживаясь ни от ветра, ни от ночных
звуков пустыни, и по контрасту это наше укрытие казалось
нам странным, но обещавшим полный покой за его
импровизированными стенами и крышей над головой, хотя крыша
эта была очень ненадежна и едва закрывала от нас своей
сеткой усеянное звездами небо.

Я же опять был болен, лихорадка усиливалась, тело мучили
фурункулы и потертости от пропитанного потом седла. Когда
Насир без всяких моих просьб решил остановиться на середине
дневного перехода, я, к его большому удивлению, тепло его
поблагодарил. Мы были теперь на известняковом гребне Шефа.
Перед нами раскинулось большое темное лавовое поле, а
невдалеке от него виднелся сплошной ряд красных и черных
скал из песчаника, с коническими вершинами. Воздух на этом
высоком плоскогорье был не таким раскаленным. Утром и
вечером здесь нас обдували потоки ветра, хорошо освежавшие
после изнуряющего неподвижного воздуха долин.

Следующим утром мы позавтракали жареным верблюжьим мясом и,
чувствуя себя намного бодрее, пустились в дорогу по плавно
опускавшемуся плато из красного песчаника. Вскоре мы
оказались у первого разрыва в его поверхности -- то был
узкий проход к ложу поросшей кустарником песчаной долины,
по обе стороны которой обрывались пропасти с обнажениями
песчаника и вздымались зубчатые вершины, постепенно