тогда как Хусейн эль-Атраш затолкал более легкого Султана в
толпу, а потом и вовсе увел в боковую комнату. Ауда был
слишком ослеплен яростью, чтобы отдавать себе отчет в своих
действиях. Мы увели его в большой зал здания -- огромное,
помпезное помещение с золотой отделкой, где царила
могильная тишина, поскольку из всех дверей была открыта
только та, через которую вошли мы. Мы втолкнули его в
кресло и крепко держали, а он в припадке пускал изо рта
пену и кричал, пока его голос не сменился невнятным хрипом.
Его тело извивалось и судорожно подергивалось, руки дико
искали любого оружия, лицо налилось кровью, длинные волосы
падали с непокрытой головы на глаза.

Султан первым ударил старика, и его неуправляемое сознание,
опьяненное вином вечного упрямства, требовало отмщения
кровью друза. В зал вошли Зааль с Хубси, и еще пятеро или
шестеро из нас объединили свои усилия, чтобы совладать со
стариком, но прошло добрых полчаса, прежде чем он
достаточно успокоился, чтобы понять, что ему говорили, еще
полчаса ушло, прежде чем он пообещал отложить
удовлетворение оскорбленного самолюбия на три дня, и все
это время мы с Мухаммедом не выпускали его из рук. Я вышел
и потребовал, чтобы Султана эль-Атраша тайно вывезли из
города, и притом как можно скорее, а затем разыскал Насира
и Абдель Кадера, чтобы установить порядок в их
правительстве.

Они, оказывается, ушли. Алжирцы уговорили Насира пойти в их
дом, чтобы подкрепиться. Это была полезная случайность,
потому что здесь было много неотложных общественных дел. В
нашу задачу входило доказать, что прошлому нет возврата, и
поставить у власти местное правительство, потому что
последним моим инструментом для этого был Шукри,
действующий правитель. И мы сели в свой "Голубой туман",
чтобы показаться народу, так как сам авторитет Шукри был
для горожан знаменем революции.

В городе нас встречали громкими возгласами растянувшиеся на
несколько миль многие тысячи приветствовавших нас людей.
Казалось, что на улицы вышли каждый мужчина, каждая
женщина, каждый ребенок этого города, населенного четвертью
миллиона душ, ожидавших от нашего появления всего лишь
одной искры, чтобы воспламенились их души. Дамаск обезумел
от радости. Мужчины подбрасывали в воздух фески, женщины
разрывали чадры. Домовладельцы бросали на дорогу перед нами
цветы, драпировки, ковры, их жены кланялись, смеялись из-за
решеток и обрызгивали нас ароматическими снадобьями.

Бедные дервиши, превратившись в ливрейных лакеев, бежали
впереди и сзади машины, неистово завывая. И, перекрывая все
эти крики и визг, разносились размеренные громовые голоса
мужчин, скандировавших: "Фейсал, Насир, Шукри,
Лоуренс!"-- и волны этих ритмичных возгласов катились по
площадям, через рынки, по длинным улицам до Восточных
ворот, вокруг городской стены и обратно до Мейдана и
превращались в настоящую стену криков вокруг нас,
остановившихся у этой цитадели.

Мне сказали, что к городу приближался Чевел. Наши
автомобили встретились на южной окраине. Я рассказал ему о
царившем в городе возбуждении и о том, что наше новое
правительство отложило свои административные функции до
следующего дня и что я буду ожидать его для обсуждения
наших потребностей. Тем временем я взял на себя
ответственность за общественный порядок, однако при
условии, что он выведет своих солдат из города, потому что
вечером предстояло такое празднество, какого город не видел
уже шестьсот лет, и гостеприимность горожан могла бы
отрицательно подействовать на их дисциплину.

Чевел нехотя последовал моему совету, так как моя
уверенность возобладала над его колебаниями. Как и у
Берроу, у него не было инструкций по поводу того, как
следовало поступить с захваченным городом, и поскольку мы
им овладели, знали, что делать дальше, имели перед собой
ясную цель, подготовили необходимые меры и средства, у него
не было иного выбора, как предоставить нам право продолжать
начатое. Начальник его персонала солдат Годвин, отвечавший
за техническую работу, был в восторге от того, что ему не
придется заниматься вопросами гражданского управления.

Чевел просил для себя свободы действий с целью обхода
города. Я предоставил ее тем более радостно, что он
спросил, не будет ли удобно, чтобы он вступил в город со
своими войсками на следующий день. Я охотно согласился, и
мы немного поговорили. У меня всплыло воспоминание о том,
как обрадовались мои люди в Дераа, когда Берроу отсалютовал
их флагу, и я привел этот случай как хороший пример,
которому было бы неплохо последовать при проходе Чевела
мимо ратуши. Эта мысль пришла мне в голову случайно, но он
увидел в этом серьезное осложнение, так как считал, что не
может салютовать никакому флагу, кроме британского.
Поначалу я хотел состроить печальную мину по поводу этой
глупости, но вместо этого, в свою очередь, заметил, что не
менее серьезная проблема возникнет, если он, проезжая мимо
арабского флага, демонстративно его не заметит. Мы попали в
нашем разговоре в тупик, а радостная, не подозревавшая о
предмете дискуссии толпа по-прежнему приветствовала нас. В
качестве компромисса я предложил отказаться от следования
мимо ратуши и выбрать другой маршрут, например мимо
почтамта, сам воспринимая это как фарс, потому что уже едва
не терял терпение. Однако Чевел принял эту идею всерьез,
как спасительную, и пошел на уступку ради меня и арабов.
Таким образом, вместо "вступления" в город для него и его
войск это было "маршем через" него. Это означало, что
вместо того, чтобы двигаться в центре, он должен будет
ехать во главе колонны или в середине. У меня уже пропал
всякий интерес к нему, и мне не было дела до того, поползет
ли он под или полетит над своими войсками, или же
расщепится надвое, чтобы возглавить обе стороны.


ГЛАВА 120

Пока мы обсуждали абсурдности церемониала, каждого из нас
ожидала масса дел. Было горько опускаться до такой роли;
кроме того, выигранная игра в "кто скорее захватит"
оставляла у меня скверный привкус, отравляя мое вступление
в город не меньше, чем я отравил его Чевелу. Синицы в небе,
обещанные арабам в день, когда это было важно для Англии,
теперь, к ее смущению, возвращались домой. Однако курс,
намеченный мною для нас, оказывался правильным. Еще
двенадцать часов, и мы будем в безопасности вместе с
арабами в таком сильном городе, который их рука могла бы
удерживать в условиях лишь бесконечных споров и аппетитов
политиков и массовых проявлений недовольства народа.

Мы незаметно вернулись в муниципалитет, чтобы сцепиться с
Абдель Кадером, но его там все еще не было. Я послал за
ним, за его братом и за Насиром и получил краткий ответ,
что они спят. Я бы и сам охотно поспал, но вместо этого мы
вчетвером или впятером что-то наскоро ели в кричаще
безвкусном салоне, сидя на золоченых стульях, которые
словно извивались вокруг позолоченного же стола с так же
непристойно выгнутыми ножками.

Я внятно объяснил посыльному, что нужно сделать. Он исчез,
и через несколько минут появился чрезвычайно взволнованный
кузен алжирских братьев и сказал, что они идут. Это была
явная ложь, но я ответил, что это хорошо, поскольку через
полчаса мне придется привести британских солдат, чтобы
тщательно приглядывать за ними. Он поспешно побежал
обратно, а Нури Шаалан вопросительно посмотрел на меня.

Я объяснил, что отрешу от обязанностей Абдель Кадера и
Мухаммеда Саида и до прибытия Фейсала назначу вместо них
Шукри. Я сказал это в мягком тоне, потому что не хотел
затрагивать чувства Насира и потому что у меня не было
собственных сил на случай, если солдаты воспротивятся
этому. Он спросил, может ли случиться так, что англичане не
придут. "Разумеется", -- отвечал я. "Тогда в вашем
распоряжении немедленно будут бедуины племени руалла, если
вы сделаете все то, что задумали". Не ожидая ответа,
старик ушел, чтобы собрать для меня свое племя.

Алжирцы пришли на встречу со мной со своими
телохранителями, и в их глазах горела недобрая задумка. Но
по пути они увидели собиравшихся хмурых бедуинов Нури
Шаалана, на площади расположился Нури Саид со своим
регулярным отрядом, а в вестибюле бездельничали мои
отчаянные и готовые на все телохранители. Алжирцы быстро
поняли, что проиграли, и все же встреча была бурной.

В своем качестве представителя Фейсала я объявил их
гражданское правительство Дамаска упраздненным и назначил
Шукри-пашу Айюби действующим военным губернатором. Нури
Саид был назначен командующим войсками, Азми --
генерал-адъютантом, Джемиль -- начальником управления
общественной безопасности. В ответ на это Мухаммед Саид в
грубой форме опроверг мои полномочия, так как я христианин
и англичанин, и призвал Насира поддержать это заявление.

Бедняге Насиру оставалось лишь сидеть с жалким видом, глядя
на то, как ссорились друзья. Абдель Кадер вскочил, злобно
осыпая меня ругательствами и доводя себя до белого каления.
Его доводы казались догматичными, противоречившими здравому
смыслу, это привело его в состояние крайнего исступления, и
он прыгнул вперед с обнаженным кинжалом в руке.

На него молниеносно набросился Ауда: старик все еще пылал
утренней яростью и жаждал драки. Он был бы счастлив стереть
в порошок кого угодно и где угодно. Абдель Кадер не на
шутку испугался. Нури Шаалан закрыл прения, сказав, что
бедуины руалла на моей стороне, и вопросов больше не
последовало. Алжирцы поднялись и, глубоко возмущенные,
вылетели из зала. Я был убежден в том, что их тут же
схватят и расстреляют, хотя и не боялся того, что они
смогли бы поднять смуту, и уж вовсе не хотел
демонстрировать арабам пример превентивного убийства как
составной части политики.

Мы приступили к работе. Нашей целью было создание арабского
правительства на широкой основе, в которой местные элементы
были бы представлены в объеме, достаточном для того, чтобы
использовать на благо обществу присущие восстанию энтузиазм
и дух самопожертвования. Мы должны были сохранить
воздействие какой-то прежней пророческой индивидуальности
на фундамент общества, на ту часть населения, -- а она
составляла девяносто процентов, -- которая оставалась
слишком рафинированной, чтобы участвовать в восстании, и на
твердость которой должно будет опираться новое государство.

Повстанцы, в особенности добивавшиеся успеха, по
определению всегда были плохими подданными и еще худшими
правителями. Прискорбным долгом Фейсала становилось
избавление от своих друзей по войне и замена их теми
элементами, которые были наиболее полезны турецкому
правлению. Насир был слишком мелким политиком, чтобы
почувствовать эту необходимость. Нури Саид это понимал и
Нури Шаалан тоже.

Они быстро укомплектовали ядро администрации и углубились в
организационную деятельность единой командой. Последовали
назначения, открытие государственных офисов, началась
канцелярская рутина. Создавались новые государственные
структуры. И прежде всего -- полиция. Были подобраны
начальник и его помощники, определены участки, временные
размеры жалованья, документация, форма одежды, зоны
ответственности. Полицейская машина начала функционировать.
Население выражало недовольство положением в снабжении
водой. Водоводы были забиты трупами людей и животных.
Решением этой проблемы занялась инспекция, в распоряжение
которой были переданы рабочие. Был составлен план
неотложных мер.

...День близился к концу, шумные толпы заполняли улицы. Мы
нашли инженера, которого назначили управлять
электростанцией, поручив ему во что бы то ни стало осветить
город в этот вечер. Возобновление освещения улиц стало бы
лучшим доказательством наступления мирной жизни. Это было
сделано, и порядком в городе в этот первый вечер победы мы
в большой мере были обязаны именно спокойному сиянию
уличных фонарей, правда, наша новая полиция была на высоте,
к тому же ее патрулям помогали серьезные шейхи многих
кварталов.

Требовало внимания и санитарное состояние города. Улицы
были завалены мусором, оставшимся после ухода разбитой
армии противника, забиты брошенными повозками и
автомобилями, рваным обмундированием, личными вещами солдат
и трупами. Среди турок свирепствовали тиф, дизентерия и
пеллагра, люди умирали чуть ли не под каждым деревом на
всем протяжении пути отхода солдатских колонн. Нури
сформировал бригады уборщиков для первоочередной очистки
дорог и пустырей и распределил своих врачей по больницам,
обещая на следующий день снабдить их лекарствами и едой,
правда, все это еще предстояло найти.

Следующей проблемой была пожарная команда. Местные пожарные
машины были разбиты немцами, а армейские склады все еще
горели, создавая очевидную опасность для города. Позвали на
помощь механиков, и эти профессионалы принялись
локализовать огонь. Еще одна проблема -- тюрьмы.
Надзиратели и заключенные разбежались. Шукри легализовал
это путем объявления амнистий -- уголовной, политической и
военной. Горожане должны были сдать оружие, или, по крайней
мере, их убеждали не ходить по городу с винтовками.
Действовала пропаганда, благодаря которой люди включались в
деятельность полиции. Это служило нашим целям ограничения
преступности в течение трех-четырех дней.

Разворачивались общественные работы. Была организована
раздача беднякам, долгими днями жившим впроголодь,
испорченных продуктов с армейских складов. После этого
продукты должны были раздаваться всему населению. Город мог
бы умереть голодной смертью через два дня, так как запасов
продовольствия в Дамаске не было. Обеспечить на какое-то
время поставки продуктов из ближайших деревень было бы
нетрудно, если бы нам удалось восстановить доверие
крестьян, сделав безопасными дороги и восстановив вьючное
поголовье животных из числа захваченных у противника, так
как турки угнали почти всех верблюдов. Британцы поделиться
не пожелали. Мы поделились своими животными -- своим
армейским транспортом.

Снабжение города продовольствием было невозможно без
действующей железной дороги. Пришлось разыскивать и
немедленно включать в работу стрелочников, машинистов,
кочегаров, продавцов. Телеграфом также пришлось заниматься
в срочном порядке. Младший персонал был на месте. Следовало
найти директоров и монтеров, чтобы отремонтировать
воздушную линию. Почта могла бы день-другой подождать, но
наши нужды, как и нужды британцев, не терпели
отлагательств, как и возобновление торговли, открытие
магазинов. Город нуждался в рынке и приемлемой валюте.

С валютой дела обстояли ужасающе скверно. У австралийцев
скопились миллионы в турецких банкнотах, и это были
единственные обращавшиеся здесь деньги.  Они тратили их
направо и налево и довели дело до того, что деньги
обесценились. Один солдат отдал пятьсот фунтов за то, что
какой-то мальчишка три минуты покараулил его лошадь. Янг
неумело пытался укрепить валюту с помощью последних
остатков нашего акабского золота, но необходимая в связи с
этим фиксация новых цен повлекла за собой печатание новых
денег, которое с трудом поддавалось контролю, несмотря на
требования прессы. Кроме того, арабы, ставшие наследниками
турецкого правления, были вынуждены сохранить прежний режим
налогов и земельной собственности на подушевой основе. И
все это в условиях, когда прежние чиновники никак не могли
оторваться от праздничного ликования и приняться за работу.

Мы были полуголодными, и при этом нас донимали реквизиции
для нужд армии. У Чевела не было фуража, и это грозило тем,
что ему придется пустить на мясо сорок тысяч лошадей. Если
бы ему не поставили фураж, ему пришлось бы искать его
самому, и в глазах населения новый свет свободы угас бы как
догорающая спичка. Статус Сирии был оставлен на его
усмотрение, и от его суждений по этому поводу мы ожидали
мало хорошего.

Все это, одно к одному, делало вечер победы очень трудным.
Мы вроде бы завершили передачу многочисленных полномочий
(из-за спешки очень часто в недостойные руки), но было
ясно, что нам грозило резкое снижение эффективности
управления. Обходительный Стирлинг, искушенный Янг и
энергичный Киркбрайд делали все, что могли, чтобы как-то
ограничить широкий размах, чреватый произволом арабских
чиновников.

Нашей целью было, скорее, приведение в порядок фасада, а не
всего здания, и оно продвигалось настолько хорошо, что
когда я четвертого октября уезжал из Дамаска, у сирийцев, в
только что освобожденной от оккупации опустошенной войной
стране, было свое правительство де факто,
продержавшееся два года без привлечения иностранных
советников вопреки противодействию влиятельных элементов в
рядах союзников.

Я работал, сидя в своей комнате и пытаясь осмыслить
события, насколько это позволяли сбивчивые воспоминания об
этом дне, как вдруг услышал голоса муэдзинов, призывавших
правоверных к последней молитве, разнесшиеся во влажном
вечернем воздухе над ярко освещенным, охваченным праздником
городом. С ближайшего минарета в мое окно врывался голос
одного из них, звеневший какой-то особенной сладостью. Я
поймал себя на том, что машинально вслушивался в его слова:
"Велик Аллах: нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк
Его. Молитесь, спасайтесь. Велик Аллах: нет Бога, кроме
Аллаха".

Заканчивая, он понизил голос на два тона, почти до уровня
обычной разговорной речи, и мягко добавил: "И Он очень
добр к нам сегодня, о люди Дамаска". Шум на улицах затих:
каждый горожанин повиновался призыву к молитве в этот
первый вечер свободы. И в тишине этой всеобъемлющей паузы я
остро почувствовал собственное одиночество и отсутствие
смысла в их движении, поскольку только я из всех слышавших
муэдзина понимал, насколько печальным было это событие и
насколько бессмысленной была эта фраза.

ГЛАВА 121

Меня разбудил какой-то встревоженный горожанин, сказав, что
Абдель Кадер затевает бунт. Я послал за Нури Саидом,
радуясь тому, что алжирский глупец сам себе рыл яму. Он
созвал своих людей, объявил им, что все шерифы являются
креатурами британцев, и уговаривал, пока еще есть время,
нанести удар во имя веры и халифа.

К его призывам прислушивались друзы, которым я резко
отказал в вознаграждении за их запоздалые услуги. Они были
раскольниками, сектантами, не придерживавшимися ни ислама,
ни халифата турок, ни воззрений Абдель Кадера, но
антихристианский бунт означал грабеж и, возможно, резню
маронитов. Они взялись за оружие и принялись громить только
что открывшиеся магазины.

До наступления дня мы не предпринимали никаких действий,
потому что нас было не так много, чтобы рисковать
преимуществом в оружии и сражаться в темноте, когда трудно
отличить глупца от нормального человека. Но едва забрезжил
рассвет, мы направили людей в горное предместье и выманили
бунтовщиков в расположенные вдоль реки районы города, где
улицы прерывались мостами и где их было легко
контролировать.

Там мы поняли, насколько несерьезной была попытка мятежа.
Нури Саид выставил на пути демонстрантов свои пулеметные
расчеты, и длинные пулеметные очереди прижали их к
белоснежным стенам. Затем наши отряды разогнали зачинщиков.
Ужасный шум заставил друзов побросать только что
захваченные трофеи и разбежаться по боковым переулкам.
Мухаммед Саид, не такой храбрый, как его братья, был взят в
своем доме и посажен в камеру в ратуше. У меня снова
чесались руки его расстрелять, но я ждал, пока мы захватим
другого брата.

Однако Абдель Кадер снова ушел в горы. В полдень все было
кончено. Когда начался этот бунт, я обратился к Чевелу,
который немедленно предложил свои войска. Я поблагодарил
его и попросил выдвинуть вторую роту конников к турецким
баракам (ближайший пост) и приказать ждать моих
распоряжений, но операция была слишком незначительной,
чтобы прибегнуть к этой помощи.

Самым выдающимся ее результатом оказалась реакция
журналистов, находившихся за стенами своего отеля. Им не
пришлось обмакнуть свои перья в кровь сражавшихся в этой
кампании, которая протекала быстрее, чем были способны
двигаться их автомобили, но она, словно ниспосланный богом
дождь, заливший окна их спален, позволила им развернуться
во всю