своей оболочки этой последней
неописуемой болью.

Судя по вновь появившимся синякам, они, возможно,
продолжали меня бить и дальше, а потом я понял, что меня
волочат за ноги двое солдат, едва не разрывая пополам,
тогда как третий сидит на мне верхом. Это в какой-то момент
показалось мне лучше порки. Затем меня потребовал Нахи. Они
плеснули мне в лицо водой, слегка обтерли грязь, подняли
меня, сотрясаемого позывами к рвоте и задыхаясь просящего о
пощаде, и потащили туда, где лежал Нахи; но на этот раз он
немедленно отверг меня, как какую-нибудь слишком
потрепанную и заляпанную кровью вещь, ругая моих мучителей
за излишнее рвение, которое испортило меня, однако они, без
сомнения, вложили в меня не больше усилий, чем обычно, --
дело было главным образом в моей изнеженной коже, более
чувствительной, чем у любого араба.

Упавшему духом капралу, самому молодому и симпатичному из
всей охраны, пришлось оставаться у бея, тогда как остальные
вынесли меня по узкой лестнице на улицу. Ночной холод,
обрушившийся на мое пылающее тело, и неподвижное сияние
звезд после ужаса последнего часа заставили меня снова
разрыдаться. Солдаты же, которым теперь ничто не мешало
говорить со мною, назидательно объяснили мне, что
подчиненные должны либо сносить прихоти своих офицеров,
либо платить за это, подвергаясь еще большим страданиям,
как только что случилось со мной.

Они отвели меня пустынной, погруженной во мрак улицей к
стоявшей за домом губернатора деревянной пристройке, в
которой было много пыльных стеганых одеял. Появился
какой-то армянин-камердинер, который в полусонном состоянии
наспех обмыл меня и перевязал мои раны. Затем все ушли, а
последний солдат, задержавшись около меня, улучил момент,
чтобы прошептать мне, что дверь в соседнюю комнату не
заперта.

Я лежал в болезненном оцепенении, с ужасной головной болью,
медленно немея от холода, пока через щели сарая не
забрезжил рассвет, а на станции не просвистел паровоз. Эти
проявления реальной жизни, а также мучительная жажда
вернули меня к жизни, и я обнаружил, что боль немного
утихла. С мальчишеского возраста меня мучили наваждения и
тайный страх перед испытанием болью. Не излечился ли я
теперь? И все же первым ощущением этого утра была боль. С
ним я, голый, заставил себя подняться на ноги и застонал,
осознав, что это не сон и что пять лет назад в Хальфати со
мною, робким новобранцем, произошло нечто подобное, но
менее позорное.

Соседняя комната была чем-то вроде соединения амбулатории с
аптекой. На ее двери висела одежда, сшитая из низкосортной
ткани. Я медленно и неловко, из-за моих распухших запястий,
натянул ее на себя и выбрал из лекарств едкий препарат,
который бы мог спасти меня от нового плена. Окно выходило к
длинной белой стене. Я с трудом выкарабкался наружу и,
пошатываясь, пошел по дороге в сторону деревни, мимо
немногих уже пробудившихся от сна солдат. Они не обратили
на меня никакого внимания. Действительно, в моей мрачной и
непривлекательной одежде, красной феске и домашних туфлях
не было ничего особенного, но, только закусив до боли язык,
мне удалось не сойти с ума от неотвязного страха. Дераа
слыла бесчеловечно порочным и жестоким городом, и
раздавшийся на улице, за моей спиной, смех какого-то
солдата подействовал на меня как ушат ледяной воды.

Рядом с мостом были колодцы, вокруг которых расположились
солдаты, а среди них и женщины. Боковой желоб был свободен.
Остановившись у его конца, я зачерпнул в ладони немного
воды и протер ею лицо, потом напился, что было для меня
особенно драгоценно, и наконец направился низом долины к
югу, беспрепятственно уходя с людских глаз. По этой долине
проходила скрытая дорога, по которой наш планировавшийся
рейд должен был тайно подойти к городу, чтобы застать
врасплох турок. Таким образом, спасаясь бегством, я
разрешал, правда, слишком поздно, проблему, которая привела
меня в Дераа.

Немного погодя меня догнал на своем верблюде какой-то
человек из племени сердие, ехавший в Нисиб. Я объяснил ему,
что там у меня дела и что я уже стер ноги. Он сжалился надо
мной и посадил за своей спиной на свое доброе животное, в
которое я вцепился, не отпуская рук до конца дороги. Шатры
племени стояли перед самой деревней, где я и обнаружил
обеспокоенных Фариса и Халима, торопившихся узнать, как мне
удалось спастись. Халим ночью подъезжал к Дераа и по
отсутствию слухов обо мне понял, что достоверно никто
ничего не знал. Я рассказал им нехитрую сказку о падких на
взятку и легко клевавших на обман турках, о которой они
обещали не распространяться, громко смеясь над простаками
турками.

Всю ночь напролет мне снился большой каменный мост под
Нисибом. Не то чтобы моя надломленная воля теперь слишком
пеклась об арабском восстании (или о чем угодно другом,
кроме собственного излечения); однако, поскольку война была
моим хобби, верный своему обыкновению, я должен был
заставить себя пройти ее до конца. После всего случившегося
я взял лошадь и осторожно направился к Азраку, без
происшествий в пути, за тем исключением, что встретившийся
нам разбойничий отряд Вульда Али беспрепятственно пропустил
нашу группу, не тронув ни нас самих, ни наших лошадей,
когда узнал, кто мы такие. То было довольно неожиданное
благородство, поскольку Вульд Али пока еще не относился к
кругу наших сторонников. Их предупредительность (выказанная
немедленно, как если бы мы заслужили уважение этих людей)
на мгновение укрепила во мне волю нести бремя памяти о той
ночи в Дераа, когда невозвратимо пала крепость моей
чистоты.

ГЛАВА 81

Ксури, друзский эмир Сальхада, приехал в наш старый форт со
своим первым визитом к шерифу Али перед самым моим
возвращением. Он рассказал нам конец истории алжирца Абдель
Кадера. Незаметно ускользнув от нас, тот отправился
прямиком в свою деревню и триумфально вступил в нее под
развевавшимся арабским флагом в окружении галопировавших
вокруг него семи кавалеристов, оглашавших окрестности
выстрелами в воздух. Это привело людей в изумление, а
турецкий губернатор выразил протест, находя, что подобные
действия являются для него оскорбительными. Его представили
Абдель Кадеру, который, величественно восседая на диване,
произнес высокопарную речь, заявив, что захватил Джебель
Друз с его помощью и подтверждает назначения всех
действовавших чиновников. Утром следующего дня он совершил
вторую официальную поездку по округу. Последовала новая
жалоба обиженного губернатора. Эмир Абдель Кадер обнажил
свою оправленную золотом саблю работы мастеров Мекки и
поклялся, что отсечет ею голову Джемаль-паши. Друзы осудили
его, указав, что подобные заявления не должны делаться в их
доме в присутствии его превосходительства губернатора.
Абдель Кадер обозвал их подлецами, сукиными детьми,
обманщиками-спекулянтами и предателями. Друзы возмутились.
Абдель Кадер в ярости выбежал из дома и вскочил в седло,
прокричав, что когда добьется своего, весь Джебель Друз
будет на его стороне. Вместе со своими семерыми слугами он
помчался к станции Дераа, на территорию которой вступил так
же, как и в Сальхад. Турки, наслышанные о его старческом
слабоумии, дали ему поиграть. Они не поверили даже
пущенному им слуху о том, что мы с Али той ночью попытаемся
взорвать Ярмукский мост. Однако когда мы это сделали, они
отнеслись к нему более серьезно и отправили его под охраной
в Дамаск. Грубый юмор Джемаля получил хорошую пищу, и он
освободил Абдель Кадера из-под стражи, превратив его в
посмешище. Тот постепенно становился все сговорчивее. Турки
снова стали использовать его как агента-провокатора, своего
рода распылитель энергии, которую генерировали местные
сирийские националисты.

Погода теперь стала просто ужасной. Непрерывно шел дождь со
снегом, бушевали грозы и метели. Стало очевидно, что в
течение нескольких следующих месяцев в Азраке не будет
ничего, кроме обучения и агитации за арабское движение. Я
не проявлял в этом отношении особого рвения. Когда бывало
необходимо, я вносил свою лепту в утомительное дело
обращения в новую веру, но все время отлично осознавал при
этом, как противоестественность своей причастности к этому,
так и неуместность союзнической пропаганды национального
освобождения. Эта война в моем понимании являлась борьбой с
мышлением, уводившим в сторону от проблемы, за внедрение в
сознание людей естественного доверия к восстанию. Мне
приходилось убеждать себя, что британское правительство
действительно может придерживаться духа своих обещаний. Это
бывало особенно трудно, когда я уставал и болел, когда
бредовая деятельность моего мозга разрывала в клочья мое
терпение. И тогда, вслед за грубовато-прямым бедуином,
который мог бы прорваться ко мне с пышным приветствием "О,
Ауранс" и без дальнейших комплиментов выложить свои нужды,
эти безликие горожане посходили бы с ума в своей готовности
пресмыкаться в надежде получить аудиенцию у князя, бея,
повелителя и освободителя. Такие сомнительные достоинства,
подобные латам на турнире, были, разумеется, полезны,
однако не только неудобны, но и весьма посредственны.

Я никогда не страдал высокомерием, наоборот, старался быть
доступным для каждого, даже если большинство считало нужным
являться ко мне ежедневно. Я старался быть как можно более
красноречивым, поддерживая своим примером привычный
стандарт жизни. У меня не было ни собственных шатров, ни
поваров, ни слуг, только телохранители, которые числились
солдатами, а не прислугой; что и говорить об этих
византийских лавочниках, всеми силами старавшихся
развратить нашу простоту! И я в ярости оставил их, решив
отправиться на юг и посмотреть, возможны ли в эту холодную
непогодь какие-то активные действия в районе Мертвого моря,
которое турки удерживали как рубеж, отделявший нас от
Палестины.

Мои последние деньги были отданы шерифу Али, чтобы он смог
продержаться до весны, ему же были переданы на попечение
индусы. В частности, мы купили для них верховых верблюдов,
на случай внезапной необходимости каких-либо действий еще
зимой, хотя Али с презрением отвергал ежедневно поступавшие
сведения об угрозе турок Азраку. Мы с ним тепло
распрощались. Али отдал мне половину своего гардероба:
рубахи, головные платки, пояса, кители, а я ему --
половину своего. Мы расцеловались как Давид с Ионафаном,
одевшись каждый в платье другого, и я в сопровождении
одного лишь Рахайля устремился к югу.

Мы выехали из Азрака вечером, взяв курс на горевший закатом
запад; клиньями пролетавшие над нами в лучах заходившего
солнца стаи серых журавлей казались нам наконечниками
гигантских стрел. Начало пути было трудным. Ночная тьма
охватила нас на подходе к Вади Бутуму, где ехать стало еще
труднее. Вся равнина была пропитана водой, и наши верблюды
то и дело оступались на скользком грунте. Мы падали не реже
их, но хорошо уже и то, что между падениями чувствовали
себя в седлах спокойно, тогда как наши животные отдыха не
знали, продолжая везти нас вперед. К полуночи мы
переправились через Гадаф. Надо сказать, что двигаться по
этому болоту было просто ужасно. У меня не проходила
слабость после случившегося в Дераа, мышцы были дряблыми и
горели как в лихорадке, каждое новое усилие пугало меня,
вызывая скверные предчувствия. И мы сделали привал.

Мы уснули там, где остановились, прямо в грязи, густо
облепленные ею. Проснулись на рассвете и постарались бодро
улыбнуться друг другу. Дул сильный ветер, и земля стала
подсыхать. Это было важно, так как я хотел добраться до
Акабы до того, как люди Вуда уедут оттуда с обратным
караваном, а у них были основания торопиться. Еще одной (и
притом досадной) причиной форсировать наше продвижение было
то, что мое тело отказывалось ехать быстрее. До полудня мы
еле продвигались вперед, потому что верблюдам приходилось
тащиться по хрупкой корке, покрывавшей рыхлые осколки
кремня, и их ноги проваливались в подстилавшую этот слой
красную глину. Во второй половине дня по ставшему более
твердым грунту ехать было легче, и мы быстро приближались к
поднимавшимся к небу наподобие белых шатров вершинам
Тлайтаквата.

Внезапно совсем близко послышались выстрелы, и вниз по
склону к нам устремились четверо всадников. Я спокойно
остановил своего верблюда. Видя это, они спрыгнули на землю
и, размахивая винтовками, побежали к нам. Они спросили
меня, кто я такой, а сами назвались людьми из племени джази
ховейтат. То была явная ложь, потому что на их верблюдах я
разглядел клейма Фаиза. Они наставили на нас винтовки и
потребовали, чтобы мы спешились. Я в ответ рассмеялся, что
было верной тактикой поведения с бедуинами в критических
обстоятельствах. Это их озадачило. Я спросил у самого
крикливого, знает ли он свое имя. Он посмотрел на меня,
явно думая, что я сумасшедший. Потом подошел ближе, не
снимая пальца с курка; я наклонился к нему и прошептал, что
он, видимо, из племени терас, потому что только человек из
этого племени мог быть таким невежливым. Говоря это, держал
его под прицелом, пряча пистолет под плащом.

Это было вызывающим оскорблением, но он был так удивлен
тем, что первый встречный провоцирует вооруженного
человека, что на минуту отказался от своего намерения нас
убить. Он, оглядываясь по сторонам, отступил на шаг в
страхе, что где-то поблизости у нас подкрепление, придающее
нам такую уверенность. Я тут же тронул повод верблюда и
медленно поехал дальше, почувствовав, как мурашки поползли
у меня по спине, и позвал за собой Рахайля. Они не тронули
и его и дали ему дорогу. Когда мы отъехали уже ярдов на
сто, они спохватились и принялись стрелять, но мы быстро
перевалили через бугор в очередную лощину и пустили в галоп
верблюдов, легко поскакавших по твердому грунту.

На закате мы посмотрели с гребня горы назад, на
расстилавшуюся под нами северную равнину, в густом мраке
которой здесь и там ярко вспыхивали точки, а то и целые
всполохи темно-красного пламени от заходившего солнца,
отражавшегося в лужах и неглубоких озерках, образовавшихся
после дождя на ровной поверхности земли. Эти
кроваво-красные вспышки, слегка раскачиваясь, становились
настолько виднее самой равнины, что словно уносили наш
взгляд на многие мили вперед, создавая иллюзию миража.

Мы проехали Баир уже глубокой ночью, когда во мраке
догорали последние костры у его шатров. Увидев на дне
долины звезды, отразившиеся в воде, мы напоили своих тяжело
дышавших верблюдов из глубокого пруда от прошедшего
накануне дождя. После этого мы устроили им получасовой
отдых: ночное путешествие было трудным не только для людей,
но и для животных. Днем верблюдам были видны неровности
дороги, они бежали вперед, волнообразно покачиваясь, и
всадник мог компенсировать движениями тела толчки,
неизбежные как при широком шаге, так и когда верблюд шел
более легкой рысью, однако ночью ничего не было видно и
тряска просто изматывала.

У меня начался тяжелый приступ лихорадки, это меня
раздражало, и я не обращал внимания на просьбы Рахайля
остановиться. Этот юноша месяцами сводил всех нас с ума
своей неиссякаемой энергией и высмеиванием наших слабостей,
так что на этот раз я решил предоставить его самому себе и
не отозвался. Перед рассветом он плакал от жалости к себе,
правда негромко, так, чтобы я не слышал.

Рассвет в Джефере наступал неуловимо, прорывался сквозь
дымку тумана как некий призрак солнечного света, оставляя
нетронутой землю, и его вспышка воспринималась одними
глазами. Верхние части окружающих предметов оставались
матово-тусклыми на фоне жемчужно-серого горизонта, а нижние
словно мягко плавились в грунте. Наши тени не имели четкого
контура, и мы не были уверены в том, что это размытое пятно
внизу, на почве, и есть тень, отбрасывавшаяся нами.
Незадолго до полудня мы доехали до лагеря Ауды. Мы
остановились, чтобы приветствовать его и получить немного
джауфских фиников. Ауда не мог предоставить нам сменных
верблюдов, и едва стало смеркаться, мы снова уселись на
своих животных и двинулись к железной дороге.

Рахайль уже не протестовал. Он ехал рядом со мною, бледный,
унылый и молчаливый, озабоченный лишь тем, как бы не
отстать от меня, и вроде бы начав гордиться своими
страданиями. В любом случае за ним оставалось преимущество
в выносливости, я же теперь был почти в полном изнеможении.
Шаг за шагом я поддавался медленно расползавшейся во мне
боли, словно вступавшей в заговор с подрывавшей мои силы
лихорадкой и с тупой монотонностью движения, чтобы
перекрыть дорогу моим ощущениям. В конце концов наступил
момент, когда мне стало казаться, что я приближался к
полной бесчувственности, которая всегда оставалась для меня
за пределами досягаемости, но о которой я думал как о
восхитительном, обетованном состоянии для человека. Теперь
мне казалось, что я был разделен на несколько частей: одна
разумно продолжала двигаться вперед, стараясь сэкономить
силы и облегчить каждый шаг изможденного верблюда; другая
парила сверху, каким-то странным образом уводя вправо и
словно спрашивая о том, что делает плоть, а плоть не
отвечала, потому что осознанным был лишь один-единственный
импульс, побуждавший двигаться вперед; а третья, болтливая,
без умолку говорила и изумлялась, критикуя сознательно
взваленную на себя телом работу и пренебрегая мотивами
своих усилий.

Ночь проходила в путанице этих рассуждений. Мои невидящие
глаза видели лишь маячившую впереди цель -- рассвет,
вершину перевала над тем, другим миром Румма, лежавшим
внизу, как залитая солнцем карта, и части моего существа
рассуждали о том, что борьба могла бы стать достойной,
концом глупостей и возрождением желаний и чувств.
Изнуренное тело упрямо продолжало свою работу, не требуя
внимания к себе, и это было вполне справедливо, потому что
части моего разделенного "я" не говорили ничего такого, о
чем я не мог бы думать совершенно хладнокровно, все они
были неотделимы от меня.

Рахайль вывел меня из глубокого, как сама смерть, сна,
дернув зажатый у меня в руках повод и слегка ударив. При
этом он воскликнул, что мы заблудились и теперь, видимо,
едем к турецким линиям в Аба эль-Лиссане. Он был прав, и
нам пришлось долго, спрямляя путь, возвращаться обратно,
чтобы, не подвергаясь опасности, добраться до Батры. Мы
спустились по более крутым местам перевала, а затем поехали
вдоль Вади Хафиры. Там, на полпути, к нам устремился
какой-то храбрый коротышка из племени ховейти, лет сорока,
с пальцем на курке винтовки. Он потребовал, чтобы мы
остановились и объяснились, что мы смеясь и сделали. Малый
залился краской и пожаловался на то, что вынужден постоянно
оставаться в поле с отцовскими верблюдами и что не знал нас
ни в лицо, ни по описанию. Он умолял нас никому не
рассказывать о его ошибке, что было бы для него позором.
Это происшествие разрядило напряженность, возникшую между
Рахайлем и мною, и мы, непринужденно болтая, продолжили
путь на Гаа.

Там мы, расположившись в тени тамариска и уснув, проспали
жаркие полуденные часы, так как из-за медленного движения
по Батре уже не могли доехать из Азрака до Акабы за
запланированные три дня. К этому нарушению нашего плана мы
отнеслись спокойно. Красоты Румма не позволяли предаваться
сожалениям об отступлении от графика.

Едва день начал перетекать в сумерки, мы отправились в путь
по долине Румма в приподнятом настроении, обмениваясь друг
с другом шутками и остротами в сгущавшемся мраке
наползавшего на нас зимнего вечера. Оказавшись на подъеме
после того, как миновали Казайль, мы увидели солнце за
ровными грядами низких облаков в западной части неба. Это
зрелище напомнило мне роскошные летние сумерки где-нибудь в
Англии: в Итме над землей мягко поднималась легкая дымка,
собиравшаяся в каждой ложбинке в белые, как вата, клубы. В
Акабу мы прибыли в полночь и проспали на подходе к лагерю
до самого завтрака, когда я послал за Джойсом и выяснил,
что караван все еще не готов к выступлению. Оказывается,
Вуд вернулся всего за несколько дней до моего возвращения.

А потом я получил срочный приказ немедленно отправиться по
во