емье.
   - Скорее, скорее, - закричал Маттиа, - читай письмо Барберена!
   С замиранием сердца я дрожащей рукой развернул письмо:
   "Дорогая жена!
   Я очень болен, лежу в больнице и вряд ли встану. У меня мало сил, а то бы
я написал, как это со мной случилось. Но надо торопиться и сообщить о  самом
главном. Когда я умру, напиши в Лондон, Линкольнс-Инн,  Грин-сквер,  Контора
Грэсс и Гэлли. Этим людям поручено разыскать Реми.  О  том,  что  сталось  с
Реми, ты можешь  узнать  от  старого  садовника  по  фамилии  Акен,  который
находится сейчас в Париже, в тюрьме Клиши. Но не предпринимай ничего до моей
смерти. Целую тебя в последний раз.
   Барберен."
   Я еще не успел кончить письмо, как Маттиа вскочил и закричал:
   - Едем! В Лондон!
   Я был настолько поражен известием, полученным в письме,  что  смотрел  на
Маттиа, не понимая, о чем он говорит.
   - Если Барберен пишет, что найти  тебя  поручено  английской  конторе,  -
продолжал он, - значит, родители твои англичане. Будь они французами, они не
поручили бы английским юристам  разыскивать  во  Франции  своего  пропавшего
ребенка. А раз ты англичанин, тебе необходимо  ехать  в  Англию.  Это  самый
верный способ поскорее найти твоих родителей.
   - Может быть, лучше написать этим юристам?
   - Зачем? Легче договориться лично, чем письменно. У нас  есть  сорок  три
франка, это больше чем достаточно для путешествия  в  Англию.  В  Булони  мы
сядем на пароход, который доставит нас в Лондон.
   - Разве ты бывал в Лондоне?
   - Ты прекрасно знаешь, что нет. Но у  нас  в  цирке  Гассо  работали  два
клоуна - англичане.  -  Они  рассказывали  мне  о  Лондоне  и  выучили  меня
некоторым английским словам, для того чтобы матушка  Гассо,  которая  любила
совать свой нос в наши дела, не могла нас понять. Я буду твоим проводником в
Лондоне.
   - Я тоже немного учился английскому языку с Виталисом.
   - Да, но за три года ты, верно, все перезабыл, а я  его  еще  помню,  вот
увидишь. Потом, я хочу ехать с тобой в Лондон еще по одной причине.
   - Какой?
   - Если твои родители приедут сюда, в Париж, они могут  не  взять  меня  с
собой, ну, а если я уже буду в  Англии,  им  неудобно  будет  отсылать  меня
обратно.
   Этот довод показался мне достаточно веским,  и  я  тотчас  же  согласился
ехать с Маттиа в Лондон.
   Через две минуты наши мешки уже  были  увязаны,  и  мы  спустились  вниз,
готовые к отъезду.
   Когда хозяйка гостиницы увидела нас, она начала причитать:
   - Разве молодой человек не будет ждать здесь своих  родителей?  Это  ведь
куда разумнее. И, кроме того,  родители  сами  увидели  бы  тогда,  как  тут
заботились об их сыне.
   Но ее красноречие  не  могло  меня  остановить.  Заплатив  за  ночлег,  я
торопился выйти на улицу, где меня ждали Маттиа и Капи.
   - А ваш адрес? - спросила старуха.
   Я записал адрес конторы "Грэсс и Гэлли" в ее книгу.
   - В Лондон! - закричала она. - Такие дети  едут  в  Лондон!  Пускаются  в
дальнее путешествие по морю!
   На переход  от  Парижа  до  Булони  нам  потребовалось  восемь  дней;  мы
неподолгу останавливались во всех больших городах,  встречавшихся  на  пути,
для того чтобы дать несколько представлений  и  пополнить  наш  капитал.  По
дороге Маттиа обучал меня английским словам, так как я был сильно  озабочен,
знают ли мои родители французский или итальянский язык? Как я  буду  с  ними
объясняться, если они говорят только по-английски? Что я скажу своим братьям
и сестрам, если они у меня окажутся? Не останусь ли  я  навсегда  чужим  для
них, если не смогу с ними разговаривать?
   Когда мы пришли в Булонь, у нас в кармане было целых тридцать два  франка
- значительно больше, чем требовалось на наш переезд.
   Пароход в Лондон отправлялся на следующий день, в  четыре  часа  утра.  В
половине четвертого мы уже были на борту и постарались устроиться как  можно
лучше за грудой ящиков, которые могли нас несколько защитить от холодного  и
сырого северного ветра.
   При свете отдельных тускло  горевших  фонарей  мы  видели,  как  грузится
пароход. Скрипели  блоки,  трещали  ящики,  опускаемые  в  трюм,  и  матросы
хриплыми  голосами  перебрасывались  короткими  фразами.   Весь   этот   шум
покрывался свистом пара,  белыми  хлопьями  вылетавшего  из  трубы.  Наконец
прозвучал колокол, канаты были отвязаны, и мы тронулись в путь... в путь  на
мою родину!
   Я часто рассказывал Маттиа, что нет ничего  приятнее  поездки  на  лодке.
Тихо скользишь по воде, даже не ощущая ее движения.  Поистине  чудесно,  как
мечта.
   Говоря так, я вспоминал о  "Лебеде"  и  о  нашем  путешествии  по  Южному
каналу. Но море было совсем не похоже на канал. Едва  мы  вышли  в  открытое
море, началась качка; пароход глубоко нырял и снова взлетал на  волнах,  как
на  огромных  качелях.  Во  время  этих  толчков  пар  вылетал  из  трубы  с
пронзительным свистом, затем вдруг все затихало и слышался только шум  колес
по воде то с одного  бока,  то  с  другого,  в  зависимости  от  того,  куда
наклонялся пароход.
   Вдруг Маттиа, который уже давно помалкивал, резко вскочил.
   - Что с тобой? - спросил я его.
   - Мне нехорошо. Все вокруг так и пляшет.
   - У тебя морская болезнь.
   - Черт возьми, очевидно, да.
   Бедняжка Маттиа, как он страдал! Я обнимал его, поддерживал его голову  -
ничего не помогало. Он громко стонал. Время от времени он быстро  поднимался
и, шатаясь, шел к борту парохода, затем снова возвращался, чтобы  прикорнуть
возле меня. При  этом  он  полусмеясь,  полусердито  грозил  мне  кулаком  и
говорил:
   - Ох, уж эти англичане, ничего-то они не чувствуют!
   - И очень хорошо, что не чувствуют. Когда  наступило  бледное,  туманное,
пасмурное утро, мы увидели высокие белые скалы и то там. то  сям  неподвижно
стоявшие суда без  парусов.  Мало-помалу  качка  уменьшилась.  Пароход  плыл
теперь почти так же спокойно, как по каналу. С обеих сторон виднелись,  или,
вернее, угадывались в утреннем тумане поросшие  лесом  берега.  Мы  вошли  в
Темзу.
   - Вот мы и в Англии! - объявил я Маттиа. Но он совсем не обрадовался этой
новости и, растянувшись на палубе, ответил:
   - Дай мне поспать.
   Я чувствовал себя превосходно во время переезда и потому не хотел  спать.
Устроив поудобнее Маттиа, я влез на ящики и уселся там, посадив  Капи  между
ног.
   Капи хорошо  перенес  переезд.  Вероятно,  он  был  "старым  моряком";  с
Виталисом ему приходилось много путешествовать.
   С того места, где я расположился, река и оба  ее  берега  были  прекрасно
видны. На воде  находилась  целая  флотилия  кораблей,  стоящих  на  якорях.
Посреди этих кораблей бегали маленькие пароходики  и  буксиры,  оставляя  за
собой длинные ленты черного дыма. Многие из кораблей были готовы к отплытию,
и на их мачтах виднелись матросы, которые лазили вверх и вниз по  веревочным
лестницам, казавшимся издали тоненькими, как паутина.
   По  мере  того  как  наш  пароход  поднимался  вверх  по  реке,   зрелище
становилось все красивее и  занимательнее.  Кроме  пароходов  и  парусников,
появились большие трехмачтовые суда, огромные океанские пароходы,  прибывшие
из дальних стран; черные угольщики,  баржи,  груженные  соломой  или  сеном,
похожие на стога, уносимые течением; большие красные, белые и черные  бочки,
кружащиеся в волнах. Интересно было также смотреть на берега, где  виднелись
нарядно  выкрашенные  дома,  зеленые  луга,  деревья,  не   тронутые   ножом
садовника; постоянно встречались пристани,  морские  опознавательные  знаки,
позеленевшие, скользкие камни.
   Я долго сидел так и смотрел по сторонам, любуясь окружающим.  Но  вот  по
обоим берегам Темзы дома  стали  нагромождаться  длинными  красными  рядами.
Потемнело, дым и туман так перемешались,  что  нельзя  было  разобрать,  что
гуще: туман или дым. Деревья  и  луга  сменились  лесом  мачт.  Не  выдержав
больше, я быстро соскочил вниз и подошел к Маттиа.
   Он проснулся и, не чувствуя больше приступов морской болезни, был в таком
хорошем настроении, что согласился лезть со мной на ящики. Он, так же как я,
от всего приходил в восторг. В некоторых местах через луга протекали каналы,
впадающие в реку, и они тоже были полны судами. К несчастью, туман и дым все
сгущались, и чем дальше мы продвигались, тем становилось труднее видеть.
   Наконец пароход причалил к пристани. Мы приехали  в  Лондон  и  сошли  на
берег в потоке людей, которые смотрели на нас, но не разговаривали с нами.
   - Вот настал момент, когда твой английский язык может нам пригодиться,  -
обратился я к Маттиа.
   Маттиа, нимало не смущаясь, подошел к толстому человеку с  рыжей  бородой
и, сняв шляпу, вежливо спросил у него, как пройти на Грин-сквер.
   Мне показалось, что Маттиа слишком уж долго объяснялся с этим  человеком,
который по нескольку раз заставлял повторять его одни и те же слова. Но я не
хотел показать, что сомневаюсь  в  познаниях  моего  друга.  Наконец  Маттиа
возвратился:
   - Это очень просто - надо идти вдоль Темзы по набережной.
   Но в те времена в Лондоне набережных не было, дома стояли почти  у  самой
реки, и нам пришлось идти по улицам, которые тянулись параллельно Темзе.
   Это были  мрачные  улицы,  грязные,  загроможденные  экипажами,  ящиками,
тюками товаров;  мы  с  трудом  пробирались  среди  беспрерывно  возникающих
препятствий. Я привязал Капи на веревку, и он шел  за  мной  по  пятам.  Был
всего час дня, но в магазинах уже горел свет. Должен признаться, что  Лондон
не произвел на нас такого благоприятного  впечатления,  как  Темза.  Мы  шли
теперь не по большой улице, полной шума и движения, а  по  маленьким,  тихим
уличкам, которые переплетались между собой, и нам казалось, что мы  топчемся
на одном месте, как в лабиринте.
   Мы уже думали, что  заблудились,  как  вдруг  очутились  перед  небольшим
кладбищем с черными  надгробными  камнями,  словно  выкрашенными  сажей  или
ваксой. Это и был Грин-сквер.
   Пока Маттиа говорил с какой-то проходившей  мимо  тенью,  я  остановился,
стараясь успокоить свое бьющееся сердце. Я с трудом дышал и весь дрожал
   Затем я пошел  вслед  за  Маттиа  Вскоре  мы  остановились  перед  медной
дощечкой и прочли: "Грэсс и Гэлли".
   Маттиа хотел позвонить, но я удержал его руку.
   - Что с тобой? - спросил он. - Какой ты бледный!
   - Подожди немного, я наберусь храбрости.
   Он позвонил, мы вошли.
   Я был настолько взволнован, что плохо различал окружающее. Мы очутились в
какой-то конторе,  где  несколько  человек  что-то  писали,  нагнувшись  над
столами.
   К одному из них и обратился Маттиа, потому что, разумеется, я поручил ему
вести переговоры.
   Он несколько раз повторил: "семья, мальчик, Барберен". Я  понял,  что  он
объясняет им, что я и есть тот самый мальчик, которого  моя  семья  поручила
отыскать Барберену. Внимательно осмотрев меня и  Маттиа,  человек  поднялся,
чтобы проводить нас в другую комнату.
   Мы вошли в кабинет, полный книг и бумаг. Перед  письменным  столом  сидел
какой-то господин, а другой, в мантии и парике,  держал  в  руках  множество
синих мешков с документами17 и беседовал с ним.
   Человек, приведший нас, объяснил, кто мы такие, и оба господина осмотрели
нас с головы до ног.
   - Кто из вас ребенок, воспитанный  Барбереном?  -  спросил  по-французски
господин, сидевший за письменным столом.
   Услыхав, что он говорит по-французски, я почувствовал  себя  увереннее  и
выступил вперед:
   - Это я.
   - А где Барберен?
   - Он умер.
   Они переглянулись, и тот, у кого на голове был надет парик, вышел,  унося
с собой мешки.
   - Как же вы попали сюда? - спросил мужчина, который  первым  обратился  к
нам.
   - Пешком до Булони, а из Булони в Лондон - на  пароходе.  Мы  только  что
прибыли.
   - Откуда вы узнали, что вам следует ехать сюда? Я  постарался  как  можно
короче рассказать обо всем. Мне очень хотелось, в свою очередь,  задать  ему
вопрос, особенно сильно интересовавший меня, но я не успел этого сделать.
   Пришлось рассказать, как я рос у матушки Барберен, как попал к  Виталису,
как после смерти Виталиса был принят в семью  Акен  и  как  в  конце  концов
вернулся к прежней жизни бродячего музыканта.
   Пока я рассказывал, господин что-то записывал и поглядывал на  меня  так,
что мне становилось не по себе. У него было злое лицо и  какая-то  фальшивая
усмешка.
   - А это что за мальчик? - спросил он, указывая на Маттиа  кончиком  пера,
словно желая пронзить его.
   - Мой друг, товарищ и брат.
   - Очень хорошо. Какое-нибудь случайное  знакомство,  встреча  на  большой
дороге, не так ли?
   - Самый нежный, самый любящий брат.
   - О, нисколько не сомневаюсь! Момент показался мне подходящим  для  того,
чтобы задать тот вопрос, который не давал мне покоя:
   - Скажите, моя семья живет в Англии?
   - Да, она живет в Лондоне, по крайней мере. в настоящее время.
   - Значит, я могу ее увидеть?
   - Очень скоро вы будете в семье. Вас туда отвезут. Он позвонил.
   - Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос: есть  у  меня  отец?  -  Я  с
трудом произнес слово "отец".
   - Не только отец, но и мать, и братья, и сестры.
   - О, сударь...
   Дверь отворилась, и я прекратил  свои  излияния.  Я  только  взглянул  на
Маттиа глазами, полными слез. Господин обратился  по-английски  к  вошедшему
старику, и я понял, что он велел ему проводить нас.
   Мы поднялись.
   - Ах да! - обратился ко мне господин. - Я совсем забыл сказать, что  ваша
фамилия Дрискол; то есть такова фамилия вашего отца.
   Несмотря на его несимпатичное лицо, я несомненно бросился бы ему на  шею,
если бы успел это сделать. но он рукой указал нам на дверь. Мы вышли.
   ГЛАВА ХIII. СЕМЕЙСТВО ДРИСКОЛ.
   Старик, которому было поручено доставить меня родителям,  был  маленький,
сухонький человек с морщинистым лицом, одетый в  засаленный  черный  фрак  и
белый галстук. Когда мы вышли на улицу, он принялся  неистово  тереть  руки.
трещать суставами пальцев и дрыгать ногами, словно  хотел  сбросить  с  себя
свои  стоптанные  сапоги.  Подняв  кверху  нос,  он  несколько  раз  глубоко
вздохнул, как человек, долго сидевший взаперти.
   -  Он  находит,  что  здесь  чудесно  пахнет,   -   сказал   мне   Маттиа
по-итальянски.
   Старик посмотрел на нас  и,  ничего  не  говоря,  издал  губами  какой-то
странный звук: "пст, пст..." По-видимому, это означало,  что  мы  не  должны
отставать от него, чтобы не потеряться.
   Вскоре мы очутились на большой улице, полной движения.  Старик  остановил
ехавший  экипаж,  кучер  которого,  вместо  того  чтобы  сидеть  на  козлах,
находился где-то на запятках и правил лошадью поверх коляски. Позже я узнал,
что такой экипаж называется кэбом.
   Усадив нас, старик начал спорить  с  кучером  через  маленькое  окошечко,
прорезанное в верхней части экипажа. Несколько раз он произнес "Бэснал-Грин"
- очевидно, название квартала, в котором живут мои  родители.  Я  знал,  что
слово "green" по-английски означает "зеленый", и  поэтому  решил,  что  этот
квартал должен быть засажен  красивыми  деревьями.  Конечно,  он  совсем  не
походит на те мрачные и грязные улицы Лондона,  по  которым  мы  только  что
проходили. Дом тоже, наверно, очень красивый и окружен большими деревьями.
   Спор между нашим провожатым и кучером продолжался довольно долго.  Маттиа
и я, тесно прижавшись друг к другу, сидели  в  уголке,  держа  Капи  у  ног.
Слушая их спор, я удивлялся тому, что  кучер,  по-видимому,  не  знает,  где
находится Бэснал-Грин. Разве так много красивых зеленых кварталов в Лондоне?
После того, что мы видели, я бы скорее поверил тому, что здесь  куда  больше
закопченных, грязных кварталов.
   Наконец мы поехали, сперва по широким улицам, затем по узким, затем снова
по широким. Стоял сильный туман, и мы почти ничего не могли разглядеть,  что
делалось вокруг нас. Было холодно, и в то же время трудно  было  дышать.  Но
это относилось только ко мне и Маттиа, потому что наш провожатый,  напротив,
чувствовал себя превосходно. Он глубоко дышал открытым ртом  и  фыркал  так,
словно торопился набрать побольше воздуха в  свои  легкие.  По  временам  он
опять начинал трещать суставами и вытягивать ноги. Можно было подумать,  что
он несколько лет не двигался и не дышал.
   Несмотря на лихорадочное волнение, охватившее меня при мысли,  что  через
несколько минут я обниму наконец отца, мать, братьев и сестер,  мне  страшно
хотелось видеть город, по которому мы ехали. Ведь это был мой родной город.
   Но я почти ничего не мог рассмотреть, кроме  красноватого  света  газовых
рожков, горевших в тумане, словно среди густого  облака  дыма.  Даже  фонари
встречных экипажей  можно  было  различить  с  трудом,  и  по  временам  нам
приходилось внезапно останавливаться, чтобы не  зацепить  или  не  раздавить
людей, толпящихся на улицах.
   Комья грязи летели  в  наш  экипаж  и  покрывали  нас  черными  брызгами;
скверный запах наполнял улицы. Неужели вся Англия такова, как  этот  грязный
каменный город, называемый Лондоном?
   Мы ехали уже довольно долго, с тех пор как  вышли  из  конторы  "Грэсс  и
Гэлли". Все, казалось, подтверждало, что мои родители живут за городом. Мы с
Маттиа держались за руки, и я  при  мысли  о  том,  что  скоро  увижу  своих
родителей, крепко сжимал его руку. Мне хотелось сказать ему, что больше. чем
когда-либо, считаю его своим другом.
   Однако, вместо того чтобы выехать за город, мы  очутились  на  еще  более
узких улицах и услышали свисток паровоза.
   Мне показалось, что мы кружим на одном месте; наш кучер замедлял ход, как
будто отыскивая дорогу. Вдруг он резко остановился и открыл окошечко.
   Снова начался разговор - вернее, спор. Маттиа объяснил мне, что кучер  не
желает ехать дальше, так как не знает  дороги.  Спор  продолжался;  кучер  и
старик злобно перекликались через  окошечко.  Наконец  старик  отдал  деньги
ворчавшему кучеру, вылез из кэба и снова произнес "пст, пст..";  мы  поняли,
что он предлагает нам следовать за собой.
   Мы очутились среди  тумана,  на  грязной  улице.  Перед  нами  была  ярко
освещенная лавка, и свет газа, отраженный в зеркалах,  позолоте  и  граненых
бутылках, проникал сквозь туман, освещая улицу.
   Это был бар, где торговали различными сортами водки.
   - Пст, пст... - повторил наш вожатый.
   И мы вместе с ним вошли в бар.
   Никогда до сих пор  я  не  видел  такого  великолепия:  повсюду  зеркала,
позолота, серебряная стойка. Только люди, стоявшие перед  этой  стойкой  или
опиравшиеся на стены и бочки, были одеты  в  жалкие  лохмотья,  а  их  голые
грязные ноги как будто вымазаны не успевшей высохнуть ваксой.
   Подойдя к серебряной стойке, наш  провожатый  велел  подать  себе  стакан
белой, приятно пахнувшей жидкости
   Выпив ее залпом с такой же  жадностью,  с  какой  некоторое  время  назад
глотал туман. он вступил  в  разговор  с  человеком,  подавшим  ему  стакан.
Нетрудно было догадаться, что он просил указать ему дорогу.
   Наконец мы снова пошли за  своим  провожатым.  Теперь  улица  была  такой
узкой, что, несмотря на туман, мы видели дома. стоящие по обеим сторонам. От
одного дома к другому через улицу протянуты были веревки, на которых  висели
белье и какое-то тряпье.
   Куда мы шли? Я стал беспокоиться. Маттиа поглядывал на меня, но ни о  чем
не спрашивал.
   С улицы мы вошли в переулок, прошли его, затем через какой-то двор  вышли
в другой переулок. Дома здесь были беднее,  чем  в  самой  бедной  деревушке
Франции. Многие были просто сколочены из досок, как  сараи  или  хлева,  но.
однако, это были жилые дома:  на  порогах  стояли  простоволосые  женщины  и
копошились дети.
   Там, где слабый свет позволял что-нибудь видеть, я  различал  бледных,  с
белыми. как лен,  волосами  женщин  и  полуголых  ребятишек,  еле  прикрытых
лохмотьями. В одном из переулков мы  увидели  свиней,  рывшихся  в  какой-то
вонючей луже.
   Наш провожатый все шел и шел вперед. Несомненно, он заблудился.  Вдруг  к
нам подошел мужчина в  дл