зрители  начали  занимать  места  в  ожидании
начала представления.
   К сожалению, зрители собирались очень медленно, хотя барабанщик продолжал
весело барабанить у входа. Правда, малыши со всей деревни явились  сюда,  но
разве эти мальчики  могли  обеспечить  нам  выручку  в  сорок  франков!  Нас
интересовали солидные люди, с толстым кошельком и щедрой рукой!
   Наконец Виталис решил, что пора начинать. Зал был далеко еще не полон, но
из-за свечей мы не могли дольше ждать.
   Мне пришлось выступать первым. Я спел две песенки, аккомпанируя  себе  на
арфе. Сказать  по  правде,  аплодисменты,  доставшиеся  на  мою  долю,  были
довольно слабыми. Я никогда не обладал большим самомнением, но на  этот  раз
холодный прием публики сильно огорчил меня. Я пел сейчас не ради  успеха,  а
ради бедного больного Душки.  Ах,  как  мне  хотелось  тронуть,  зажечь  эту
публику, заставить ее безумствовать! Но я  видел,  что  зрители  очень  мало
интересовались мной  и  что  они  вовсе  не  были  согласны  с  тем,  что  я
"выдающийся певец". Капи был  счастливее  меня:  ему  аплодировали  много  и
долго. Представление продолжалось и  благодаря  Капи  окончилось  под  крики
"браво". Ему не только аплодировали, но даже топали ногами.
   Наступил решительный момент. Пока я под аккомпанемент  Виталиса  танцевал
испанский танец, Капи с чашечкой в зубах  обходил  публику.  Наберет  ли  он
сорок франков? Мое сердце сжималось от беспокойства, в  то  время  как  я  с
самым приятным  видом  улыбался  публике.  Я  еле  дышал  от  усталости,  но
продолжал танцевать, потому что должен был  дождаться  возвращения  Капи.  А
Капи совсем не спешил и, когда ему не подавали.  стучал  лапкой  по  карману
того, кто не желал платить. Наконец он вернулся, и я хотел уже остановиться,
но Виталис велел мне продолжать. Продолжая танцевать, я приблизился к Капи и
увидел, что чашечка далеко не полна.
   Виталис тоже, посмотрев на выручку, встал и обратился к публике:
   - Я считаю, что мы выполнили обещанную программу. Но так как свечи еще не
догорели, я могу, если публика пожелает, пропеть несколько арий.
   Хотя  Виталис  учил  меня  петь,  я  никогда  не  слышал,  как  он   поет
по-настоящему. Вернее, он никогда не пел так, как пел в  этот  вечер.  В  то
время я еще не понимал,  что  такое  истинное  искусство.  Но  помню,  какое
огромное впечатление произвело на меня  его  пение.  Я  забился  в  один  из
уголков сцены и плакал. Сквозь слезы я видел молодую даму, сидевшую в первом
ряду, которая аплодировала изо всех сил. Я уже раньше заметил ее. С нею  был
мальчик, много аплодировавший Капи, - очевидно, ее сын,  так  как  он  очень
походил на нее
   После первого романса Капи снова начал сбор, и я с изумлением увидел, что
дама ничего не положила в чашечку. Когда Виталис спел  последнюю  арию,  она
подозвала меня к себе:
   - Я бы хотела поговорить с твоим  хозяином.  Меня  немного  удивило,  что
молодая дама хочет о чем-то говорить с  Виталисом.  Лучше  бы  она  положила
немного денег в чашечку. Но все же я передал  ее  просьбу  Виталису.  В  это
время Капи вернулся: второй сбор был еще меньше первого.
   - Что нужно от меня этой даме? - спросил Виталис.
   - Она хочет с вами поговорить.
   - Мне не о чем с ней разговаривать.
   - Она ничего не дала Капи - быть может, она теперь что-нибудь даст.
   - Тогда Капи следует пойти к ней, а не мне. Но он все же  пошел,  взяв  с
собой Капи. Я последовал за ними.
   Виталис холодно поклонился даме.
   - Простите меня,  что  я  вас  побеспокоила,  но  я  музыкантша,  и  этим
объясняется, почему на меня так подействовал ваш большой талант.
   Как! У Виталиса, уличного  певца  и  дрессировщика  животных,  -  большой
талант? Я остолбенел от изумления.
   - Какой может быть талант у такого старика, как я!
   - Не думайте, что я говорю с вами из простого любопытства,  -  продолжала
дама.
   - А я готов удовлетворить ваше любопытство. Вас,  конечно,  удивило,  что
дрессировщик умеет петь.
   - Я в восторге от вашего пения.
   - Однако это очень просто объяснить. Я не всегда был тем, что я сейчас...
В дни моей юности я  был...  да,  я  был  слугой  одного  известного  певца.
Подражая ему как попугай, я затвердил несколько арий, которые мой хозяин при
мне разучивал. Вот и все.
   Дама ничего не ответила, но пристально посмотрела  на  Виталиса,  который
стоял перед ней со смущенным видом.
   - До свидания, сударь, - сказала она, сделав ударение на слове  "сударь",
- до свидания, и позвольте мне еще раз поблагодарить вас за то удовольствие,
которое я получила.
   Наклонившись к Капи, она положила в чашечку золотую монету.
   Я думал, что Виталис проводит даму до выхода. но он этого  не  сделал,  а
когда  она  отошла,  он   вполголоса   пробормотал   несколько   итальянских
ругательств.
   - Но ведь она положила Капи золотой! - воскликнул я.
   Он хотел дать мне подзатыльник, но раздумал и опустил руку.
   - Золотой, - произнес он, как бы очнувшись. - Ах. да,  правда!  Я  совсем
забыл о Душке, пойдем к нему.
   Быстро собрав вещи, мы вернулись в гостиницу.
   Я поспешно вбежал в комнату. Огонь  не  потух,  но  уже  не  горел  ярким
пламенем. Я зажег свечу и стал искать Душку,  изумленный  тем,  что  его  не
слышно.
   Душка лежал под одеялом вытянувшись и, казалось,  спал.  Я  наклонился  и
тихонько, чтобы не разбудить, взял его за лапку. Она была холодная.
   В этот момент в комнату вошел Виталис Я обернулся к нему:
   - Душка совсем холодный!
   Виталис вместе со мной наклонился над Душкой - Увы! -  воскликнул  он.  -
Душка умер. Этого следовало ожидать. Знаешь, Реми, я, вероятно, был  неправ,
взяв тебя от госпожи Миллиган. Можно подумать, что судьба  наказывает  меня.
Зербино, Дольче. Сегодня Душка... И это еще не конец.
   ГЛАВА XV. Я ПОПАДАЮ В ПАРИЖ.
   Чтобы дойти до Парижа, нам нужно было проделать  очень  длинный  путь  по
занесенным снегом дорогам, при холодном  северном  ветре,  который  дул  нам
прямо в лицо.
   Как печальны были эти  бесконечные  переходы!  Мы  шли  гуськом:  Виталис
впереди, я за ним, а Капи тащился сзади. Посиневшие  от  холода,  с  мокрыми
ногами и пустым  желудкам,  мы  часами  не  обменивались  ни  одним  словом.
Попадавшиеся  навстречу  люди  останавливались  и  смотрели  нам  вслед.  Им
казалось непонятным, куда этот высокий старик ведет мальчика и  собаку.  Для
меня это молчание было невыразимо тягостным, мне  хотелось  говорить,  чтобы
забыться. Но на все мои вопросы Виталис отвечал отрывисто и односложно, даже
не поворачиваясь ко мне.
   К счастью, Капи был более общительным, и не раз  я  чувствовал  на  своей
руке его влажный и теплый язык. Точно он хотел мне сказать:  "Это  я,  Капи,
твой друг". Тогда я тихонько ласкал его, и, казалось, он был  счастлив  моим
вниманием так же, как я - его ласками.
   Окружающая нас  природа  тоже  была  печальна.  Всюду  расстилался  белый
снежный покров, солнце не показывалось, дни стояли серые, пасмурные. В  поле
и в деревнях царила тишина. Ни ржанья лошади, ни мычанья быков - одни только
вороны, высоко забравшись на голые ветки, каркали от голода.  В  мороз  люди
сидят у печки или работают в закрытых помещениях - в хлеву и в амбарах
   А мы шли по неровной, скользкой дороге, шли  не  останавливаясь,  отдыхая
только ночью, когда спали в какой-нибудь конюшне или овчарне. Перед сном  мы
съедали небольшой кусок хлеба, что было одновременно и нашим обедом и  нашим
ужином. Мы чувствовали себя  счастливыми,  если  нам  удавалось  ночевать  в
овчарне, потому что тепло, идущее от овец,  согревало  нас.  Иногда  пастухи
угощали меня овечьим молоком, после чего утром я чувствовал  себя  крепче  и
здоровее.
   Число километров, оставшихся позади, все росло - мы подходили  к  Парижу.
На это указывало и оживленное движение и грязный снег на  дороге,  так  мало
похожий на снег в долинах Шампани. Было ясно, что мы приближаемся к большому
городу.
   Но, странное дело, окрестности  не  становились  красивее,  деревья  были
такие же, как всюду.
   Наслышавшись о  чудесах  Парижа,  я  ожидал  увидеть  нечто  необычайное:
золотые деревья, улицы с чудесными мраморными дворцами и жителей,  одетых  в
роскошные шелковые одежды.
   Как мы будем жить  в  таком  городе,  как  Париж,  при  нашей  теперешней
бедности? Я не решался спросить об этом Виталиса, так как он  был  мрачен  и
молчалив.
   Но однажды он сам заговорил со мною. Было утро; мы вышли на большой  холм
и увидели вдали черные облака дыма, расстилавшиеся над огромным городом.
   Я широко раскрыл глаза, стараясь что-либо разглядеть, но  ничего  не  мог
рассмотреть, кроме бесконечных крыш, колоколен и башен, терявшихся в  тумане
и в густом дыму. Виталис подошел ко мне.
   - Итак, наступает новая жизнь, - произнес он, как бы продолжая  разговор,
начатый раньше, - через четыре часа мы будем в Париже.
   - Так там, вдали, Париж?
   - Да, и в Париже нам придется расстаться.
   У меня в глазах потемнело. Виталис посмотрел на меня и по моему  бледному
лицу и дрожащим губам понял, что со мной происходит.
   - Ты очень испугался и огорчился, как я вижу.
   - Расстаться с вами! - воскликнул я после  того,  как  немного  пришел  в
себя.
   - Бедный мальчик!
   Эти слова, а главное тон, каким они  были  произнесены,  вызвали  у  меня
слезы. Я так давно не слыхал ни одного ласкового слова.
   - Какой вы добрый!
   - Нет, это ты хороший и добрый мальчик, это у тебя мужественное сердечко.
Видишь ли, бывают  моменты,  когда  такие  чувства  особенно  ценишь  и  они
особенно трогают. Если все хорошо - идешь своей дорогой,  не  задумываясь  о
тех, кто с тобой рядом, но когда тебе плохо, когда тебе не везет,  когда  ты
стар и не имеешь будущего - тогда чувствуешь потребность опереться  на  тех,
кто возле тебя, и бываешь  счастлив,  что  ты  не  один.  Тебе  это  кажется
странным? А между тем это так.
   Только  много  позднее  я  по-настоящему   почувствовал   и   понял   всю
справедливость его слов.
   - Мне горько, - продолжал Виталис, - что приходится  расставаться  именно
тогда, когда ты особенно нуждаешься в близком человеке.
   - Но, - заметил я робко, - разве вы собираетесь оставить меня в Париже?
   - Нет, конечно. Что я стал бы делать в Париже один, мой  бедный  мальчик?
И, кроме того, я не имею права бросить тебя; запомни это. В тот день,  когда
я взял тебя от госпожи  Миллиган,  я  принял  обязательство  воспитать  тебя
возможно  лучше.  Как  назло,  обстоятельства  обернулись  против  меня.   В
настоящее  время  я  ничего  не  могу  дать  тебе,  вот  почему   приходится
расставаться. Не навсегда, конечно, а на время, пока  не  кончится  зима.  С
одним Капи мы не можем в Париже ничего заработать.
   Услыхав свое имя, Капи подбежал к нам. Виталис ласково погладил его:
   - Ты тоже очень добрый пес! Но одной добротой на свете не проживешь.  Она
необходима для того, чтобы делать счастливыми  окружающих,  но,  кроме  нее,
нужно и нечто другое, чего у нас нет. Ты понимаешь, что теперь мы  не  можем
давать представления?
   - Конечно, понимаю.
   - Парижские мальчуганы засмеют нас,  забросают  огрызками  яблок,  мы  не
соберем и двадцати су в день. А на двадцать су втроем прожить невозможно.  В
холодную, дождливую или снежную погоду сбор будет еще меньше.
   - Я буду играть на арфе.
   - Если бы у меня было двое таких ребят, как ты, то дело,  может  быть,  и
пошло бы. Да, если бы я был совсем дряхлым или слепым... но, к несчастью,  я
еще недостаточно стар. В Париже, чтобы возбудить  сострадание,  нужно  иметь
очень жалкий вид: кроме того, надо решиться на то, чтобы просить  милостыню,
а я этого никогда не смогу. Приходится искать  другого  выхода.  Вот  что  я
придумал и что решил. Я отдам тебя на зиму  одному  падроне7,  и  ты  будешь
зарабатывать деньги, играя на арфе. А я начну давать уроки музыки. В  Париже
меня знают, я живал там не раз, уроков  у  меня  будет  достаточно.  Так,  в
отдельности, мы сможем как-нибудь пережить зиму. В то  же  время  я  займусь
дрессировкой новых собак вместо Зербино и Дольче. Весной, когда я их  обучу,
мы снова пустимся с тобой в путь и больше  уже  не  расстанемся.  Судьба  не
отворачивается надолго от тех,  кто  имеет  мужество  с  ней  бороться.  Вот
этого-то мужества и покорности я требую сейчас  от  тебя.  Весной  мы  опять
начнем нашу вольную жизнь, ты увидишь Германию, Англию. Ты  становишься  уже
взрослым, я многому тебя научу и сделаю из  тебя  настоящего  человека.  Вот
увидишь, мой мальчик, что не все еще потеряно!
   Пожалуй, действительно это было единственным выходом.  Теперь,  вспоминая
наше положение, я вижу, что Виталис сделал все возможное, чтобы найти  выход
из создавшихся затруднений. Но тогда я был потрясен разлукой с  Виталисом  и
новым падроне.
   Во время наших путешествий по селам и городам  я  не  раз  встречал  этих
падроне, которые, взяв к себе на воспитание детей, кормили  их  колотушками.
Грубые, придирчивые пьяницы, с проклятиями и ругательствами на устах, всегда
готовые ударить, они нисколько не походили на  Виталиса.  Я  мог  попасть  к
такому ужасному падроне.
   Даже если мне повезет и я попаду к хорошему,  то  все  же  это  еще  одна
перемена. После матушки Барберен - Виталис,  а  теперь  еще  какой-то  новый
человек За время нашей совместной жизни  я  привязался  к  Виталису,  как  к
родному отцу.
   Многое, очень многое хотелось мне возразить Виталису, слова  готовы  были
сорваться с моих губ. но я  молчал.  Хозяин  требовал  от  меня  мужества  и
покорности. Я решил подчиниться и не возражать,  чтобы  не  увеличивать  его
горе.
   Скоро мы подошли к реке и перешли ее по такому грязному мосту,  какого  я
еще никогда в жизни не видел Черный,  как  толченый  уголь,  снег  лежал  на
дороге рыхлым пластом, и ноги погружались  в  эту  грязь  по  щиколотку.  За
мостом  находилась  деревня  с  узкими  уличками;  за  этой  деревней  снова
потянулись поля, но уже застроенные жалкими, невзрачными домишками.
   По дороге непрерывно катились экипажи и повозки Я поравнялся с  Виталисом
и шел теперь справа от него  Капи  бежал  сзади.  Скоро  сельская  местность
кончилась, и мы очутились на улице, конца которой не было видно По обеим  ее
сторонам находились бедные и грязные  дома.  Снег  в  некоторых  местах  был
собран в кучи. и на них валялись гнилые овощи, зола и всякого рода мусор. От
всего исходило нестерпимое зловоние Детишки с бледными личиками играли перед
дверями домов. Поминутно проезжали тяжелые экипажи,  от  которых  они  ловко
увертывались.
   - Где мы? - спросил я Виталиса.
   - В Париже, мой мальчик.
   - В Париже?!
   Неужели это Париж? А где же мраморные  дворцы?  Где  прохожие,  одетые  в
шелка? Как мало походила окружавшая меня действительность на  то.  что  было
создано моим пылким детским воображением! Неужели это тот самый Париж,  куда
я так жадно стремился попасть? И здесь мне придется провести целую зиму  без
Виталиса и без Капи!
   ГЛАВА XVI. ГАРАФОЛИ.
   Чем дальше мы шли по Парижу, тем большее разочарование  охватывало  меня.
Сточные канавы были покрыты льдом; грязь, смешанная со  снегом,  становилась
все чернее и чернее. Жидкие комья этой грязи летели из-под колес  экипажа  и
залепляли прохожих. вывески и окна домов, где ютились жалкие лавчонки.
   После того как мы долго брели по одной довольно  широкой  улице,  Виталис
свернул направо, и мы очутились в совсем  бедном  квартале.  Высокие  черные
дома, казалось, соединялись наверху. Посреди улицы протекал грязный  вонючий
поток, но на него никто не обращал внимания - на мокрой  мостовой  толпилось
множество народа. Нигде не видел я таких бледных лиц и никогда  не  встречал
таких дерзких и развязных ребят, как  те,  что  шныряли  среди  прохожих.  В
многочисленных кабачках  мужчины  и  женщины  пили,  стоя  перед  оловянными
стойками, и громко орали песни На углу я прочел название улицы: де-Лурсин.
   Виталис, казалось, хорошо знал, куда шел; он осторожно  пробирался  между
людьми, стоявшими на дороге. Я шел по его пятам и  для  большей  уверенности
держался за край его куртки.
   Пройдя двор и подворотню, мы очутились в каком-то мрачном колодце,  куда,
верно, никогда не проникало солнце. Хуже  и  отвратительнее  этого  места  я
ничего в своей жизни не видел.
   - Дома ли Гарафоли? - спросил Виталис какого-то человека, который,  светя
себе фонариком, развешивал на стене тряпки.
   - Откуда я знаю! Подите и посмотрите сами.  Его  дверь  на  самом  верху,
против лестницы.
   - Гарафоли это тот падроне, о котором я  тебе  говорил,  -  объяснил  мне
Виталис, поднимаясь по лестнице,  ступеньки  которой  были  так  скользки  и
грязны, словно они были вырыты в сырой глине. - Он живет здесь.
   Улица, дом, лестница уже внушали отвращение. Каков же будет хозяин?
   Поднявшись на четвертый этаж, Виталис без  стука  открыл  дверь,  которая
выходила  на  площадку,  и  мы  очутились  в  большой  комнате,  похожей  на
просторный чердак. Середина ее была пуста, а  по  стенам  стояло  двенадцать
кроватей. Стены и потолок, когда-то белые, стали теперь от  копоти,  пыли  и
грязи совсем неопределенного цвета, штукатурка местами отвалилась. На  одной
из стен рядом с нарисованной углем головой были изображены цветы и птицы.
   - Гарафоли, вы дома? -  спросил  Виталис  входя.  -  Я  никого  не  вижу.
Ответьте, пожалуйста, с вами говорит Виталис.
   Комната, освещенная тусклой лампой, висевшей на стене,  казалась  пустой,
но на слова моего хозяина откликнулся слабый детский голос:
   - Синьора Гарафоли нет дома, он вернется через два часа.
   К нам подошел мальчик лет десяти. Он еле тащился, и я был так поражен его
странным видом, что даже сейчас, столько лет спустя, вижу его  перед  собой.
Казалось, у него не было туловища, а непомерно большая голова  сидела  прямо
на ногах, как  это  часто  изображают  на  карикатурах.  Лицо  его  выражало
глубокую грусть, кротость и покорность  судьбе.  Он  был  некрасив,  но  его
большие  кроткие  глаза  и  выразительные  губы  обладали  каким-то   особым
очарованием.
   - Ты уверен, что хозяин вернется через два часа? - спросил Виталис.
   - Совершенно уверен, синьор. В этот час мы  обедаем,  и  он  сам  раздает
обед.
   - Если он возвратится раньше, скажи ему, что Виталис  придет  сюда  через
два часа.
   - Через два часа? Хорошо, синьор Я хотел последовать за Виталисом, но  он
меня остановил:
   - Побудь здесь, ты отдохнешь до моего прихода. Видя, что я испугался,  он
прибавил:
   - Не беспокойся, я вернусь.
   Когда на лестнице затих стук тяжелых шагов Виталиса, мальчик обернулся ко
мне.
   - Ты из нашей страны? - спросил он меня по-итальянски.
   Живя с  Виталисом,  я  настолько  хорошо  выучил  итальянский  язык,  что
свободно понимал все, хотя сам на нем не говорил
   - Нет, - ответил я по-французски
   - Ах, как жаль! - сказал он,  печально  глядя  на  меня  своими  большими
глазами. - Я бы хотел, чтобы ты был из нашей страны.
   - Из какой страны?
   - Из Лукки8. Ты бы тогда сообщил мне какие-нибудь новости.
   - Я француз.
   - Тем лучше.
   - Ты разве больше любишь французов, чем итальянцев?
   - Нет. Я говорю: тем лучше для тебя Потому что итальянец, верно,  приехал
бы сюда для того, чтобы служить у синьора  Гарафоли,  а  это  мало  завидная
участь.
   - Разве синьор Гарафоли такой злой? Мальчик ничего не ответил, но  взгляд
его был красноречивее слов. Потом, как бы не желая  продолжать  разговор  на
эту тему, он  повернулся  ко  мне  спиной  и  направился  к  большой  печке,
занимавшей конец комнаты. В печке горел сильный огонь, и на этом огне  кипел
большой чугунный котел. Желая погреться, я подошел к печке  и  тут  заметил,
что этот котел был какой-то  особенный.  Крышка  с  узкой  трубочкой,  через
которую выходил пар, была с одной стороны плотно прикреплена к  котлу,  а  с
другой заперта на замок.
   Я уже понял, что не  следует  задавать  нескромные  вопросы