кин. Браво, господа!

          Все  аплодируют.  Входит Полина, дочь Ивана Тимофеевича.

     Полина (приближаясь к  Рассказчику,  бойко).  Я  с  вами  хочу  кадриль
танцевать.
     Рассказчик. Со мной?
     Полина. Да.
     Глумов (Рассказчику, шепотом). Поздравляю.
     Полина (Молодкину). А вы нам будете играть!
     Молодкин. С пребольшим удовольствием.

          Все  направляются в залу, но Иван Тимофеевич задерживает
          Рассказчика и Глумова.

     Иван Тимофеевич (всем остальным). Вы идите. Мы сейчас. (Когда все ушли,
обращается к  Рассказчику и Глумову.) А теперь,  господа,  когда все для вас
так благополучно разрешилось,  можете ли  вы  своему начальнику удовольствие
сделать?
     Глумов. Иван Тимофеевич, да мы, как перед богом...
     Рассказчик. Да мы вам всем сердцем...
     Иван Тимофеевич.  Да верю, верю... О прошлом и речи нет - все забыто! А
знаете ли вы, что если б еще немножко... еще бы вот чуточку... Шабаш! Точка!
     Глумов. Иван Тимофеевич, да неужто же вы могли...
     Иван Тимофеевич.  Теперь -  все.  Понял я вас теперь, даже очень хорошо
понял. И говорю: пардон!
     Рассказчик и Глумов (вместе). Пардон?
     Иван Тимофеевич.  Пардон - общий! Будьте без сумненья! Пардон! Так тому
и  быть!  (Обняв приятелей за плечи,  ласково начинает.)  Надо бы мне с вами
обстоятельно об этом деле поговорить...  Интересное дельце, а для меня так и
очень даже важное...
     Глумов. Какое же дельце?
     Рассказчик. Какое? Сделайте милость!
     Глумов. Прикажите!
     Иван  Тимофеевич.   А  дельце-то  вот  какое.  Есть  тут  у  меня...  в
квартале...

          На  дворе  начинают  бить  пожарную  тревогу.  В  дверях
          появился сияющий, торжествующий Молодкин.

     Молодкин (с видом радушного хозяина). Господа! Милости просим на пожар!

          Затемнение


        "АКТ ВТОРОЙ"


        "КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ"

     Рассказчик (в зал).  Эта зима как-то необыкновенно нам удалась.  Рауты,
пожары и  званые вечера следовали один за  другим,  нередко бывали именинные
пироги  и  замечательно  большое  число  крестин,  так  как  жены  городовых
поминутно рожали.  Мы веселились, не ограничиваясь одним своим кварталом, но
принимали участие в веселостях всех частей и всех кварталов.  Эта рассеянная
жизнь имела для нас с  Глумовым ту  выгоду,  что мы значительно ободрились и
побойчели.  Мы  сделались своими  людьми  в  квартале и  даже  участвовали в
занятиях разных комиссий.  Но  прерванного пожаром разговора Иван Тимофеевич
так с нами и не затевал.

          Квартал.  Кабинет  Ивана  Тимофеевича.  Иван Тимофеевич,
          Прудентов   и   Молодкин  заняты  разработкой  какого-то
          документа,   они   склонились   над  письменным  столом,
          демонстрируя  свои важные занятия. Здесь же Рассказчик и
          Глумов.

     Иван Тимофеевич. Третий день бьемся, бьемся, ничего не получается!
     Прудентов. Иван Тимофеевич!

          Рассказчик   нетерпеливо   прохаживается   по  кабинету,
          насвистывает.

     Иван Тимофеевич. Терпение, господа!
     Рассказчик. Извините!
     Иван Тимофеевич.  Написали довольно,  только,  признаться,  не очень-то
нравится мне!
     Прудентов. Помилуйте, Иван Тимофеевич, чего лучше!
     Иван Тимофеевич. Порядку, братец, нет. Мысли хорошие, да вразбивку они.
Вот  я  давеча газету читал,  так  там все чередом сказано.  (Берет газету.)
Ну-ка...  Вот:  "...с одной стороны,  нельзя не сознаться,  с другой -  надо
признаться..." Вот это хорошо! Как вы полагаете, господа?
     Рассказчик.  А  можно полюбопытствовать,  в чем состоит предмет занятий
комиссии?
     Иван Тимофеевич. Благопристойность вводить хотят, устав теперича писать
нужно...   Это,   конечно...   много  нынче  этого  невежества  завелось,  в
особенности на улицах...  Одни -  направо,  другие -  налево,  одни -  идут,
другие -  неведомо зачем на месте стоят...  Не сообразишь.  Ну,  и хотят это
урегулировать...
     Глумов.  Чтобы,  значит,  ежели налево идти,  так все бы налево шли,  а
ежели останавливаться, так всем чтобы разом?
     Иван Тимофеевич.  То, да не то. В сущности-то оно, конечно, так, да как
ты прямо-то это выскажешь?  Перед иностранцами нехорошо будет - обстановочку
надо придумать.  Кругленько эту мысль выразить. Чтобы принуждения заметно не
было.  Чтобы,  значит,  без  приказов,  а  так,  будто  всякий сам  от  себя
благопристойность соблюдает.

          Пауза.

     Рассказчик. Трудная это задача.
     Иван Тимофеевич.  Пера у нас вольного нет. Уж, кажется, на что знакомый
предмет -  всю жизнь благопристойностью занимался,  -  а  пришлось эту самую
благопристойность на бумагу изобразить - шабаш.
     Глумов.  Да  вы  как к  предмету-то приступили?  Исторический-то обзор,
например, сделали?
     Рассказчик. Да!
     Прудентов. Какой такой исторический обзор?
     Молодкин. Какой такой исторический обзор?
     Глумов. Как же! Нельзя без этого. Сперва надо исторический обзор, какие
в  древности насчет  благопристойного поведения правила  были,  потом  обзор
современных иностранных по сему предмету законодательств...
     Прудентов.  Позвольте вам доложить, что в нашем случае ваша манера едва
ли пригодна будет.
     Рассказчик. Но почему же?
     Прудентов.  Вряд ли  иностранная благопристойность для нас обязательным
примером служить может.
     Глумов. Но ведь для вида... поймите вы меня: нужно же вид показать.
     Прудентов.  Россия по  обширности своей и  сама  другим урок  преподать
может. И преподает-с.
     Иван  Тимофеевич (кивая на  Прудентова).  А  ведь  он,  друзья,  правду
говорит! Точно, что у нас благопристойность своя, особливая...
     Прудентов.  А  еще  требуется теперича,  чтобы мы  между прочим правила
благопристойного поведения в собственных квартирах начертали -  где, в каких
странах, вы соответствующие по сему предмету указания найдете?
     Иван Тимофеевич. А?
     Прудентов.  Иностранец -  он наглый!  Он забрался к  себе в  квартиру и
думает, что в неприступную крепость засел.
     Иван Тимофеевич.  Уж  так они там набалованы,  так набалованы -  совсем
даже как оглашенные!  И  к нам-то приедут -  сколько времени,  сколько труда
нужно,  чтоб их вразумить!  А  с нас,  между прочим,  спрашивают!  Извините,
господа.

          Снова углубились в проект.

     Рассказчик. Как же без исторического обзора? Стало быть, что вам придет
в голову, то вы и пишете?
     Прудентов.  Прямо от себя-с. Имеем в виду одно обстоятельство: чтоб для
начальства как возможно меньше беспокойства было - к тому и пригоняем.

          Пауза.

     Рассказчик. Любопытно!
     Глумов. Позвольте мне взять это с собой денька на два.
     Иван Тимофеевич.  А что,  друзья?  Прекрасно!  Поправь! Сделай милость,
поправь! Я ведь и сам... Вижу, что не того...
     Глумов. Голо!
     Рассказчик. Голо!
     Глумов.   Я  тут  чего-нибудь  подпущу!..   Устных  преданий,  народной
мудрости...
     Иван Тимофеевич.  Только при этом сообразуйте ваше суждение с тем,  что
народная мудрость,  она,  можно  так  сказать,  для  челяди полезна,  а  для
высокопоставленных лиц едва ли  руководством служить может.  Народ же  -  он
глуп-с!
     Молодкин. Еще как глуп-с!
     Прудентов. То есть так глуп-с!
     Иван Тимофеевич.  Ну вот и славно.  А теперь,  друзья,  у меня разговор
интимного свойства. И теперь уже безотлагательный. (Прудентову и Молодкину.)
Будьте здоровы, друзья!

          Прудентов и Молодкин уходят.

До свиданья, господин Глумов.

          Глумов встает, Рассказчик тоже.

(Удерживает Рассказчика.)  Нет,  а вот вы не спешите.  С вами-то я и проведу
свой интимный разговор.
     Рассказчик (испуганно). Со мной?
     Иван Тимофеевич.  А вы не пугайтесь! Что касается господина Глумова, то
в случае необходимости мы и его введем в курс дела. (Глумову.) До свиданья.

          Приятели  в  тревоге  переглянулись,  стали  лихорадочно
          жестами   и  взглядами  напутствовать  друг  друга:  "Не
          покидай!", "Держись!" и т.д.

(Прекращает этот красноречивый обмен мнениями, решительно выпроводив Глумова
и обернувшись к Рассказчику - вдруг, беря быка за рога.)  Услуги,  мой друг,
прошу!.. Такой услуги... что называется, по гроб жизни...  Вот какой  услуги
прошу!

          Рассказчик съежился еще больше.

Да, да, да, давно уже это дело у меня на душе,  давно собираюсь...  Еще в то
время,  когда  вы  предосудительными   делами  занимались...   Давно  уж   я
подходящего человека для  этого дела  подыскиваю!  (Оглядывает Рассказчика с
головы до  ног,  как  бы  желая  удостовериться,  что  перед ним  тот  самый
"подходящий человек",  о  котором  он  мечтал.)  И  вот  нашел.  Вас  нашел.
Обещайте, что вы мою просьбу выполните!
     Рассказчик. Иван Тимофеевич! После всего, что произошло?
     Иван Тимофеевич.  Да,  да...  довольно-таки вы поревновали... понимаю я
вас!  Ну,  так приступим прямо к делу!  Ну-с,  так изволите видеть... Есть у
меня  тут  приятель  один...   такой  друг!  Такой  друг!  (В  голосе  Ивана
Тимофеевича проступили просительные, даже заискивающие интонации.)
     Рассказчик. Приятель?
     Иван  Тимофеевич.  Так  вот,  есть у  меня приятель...  словом сказать,
Парамонов Онуфрий Петрович,  купец...  И  есть  у  него...  (Вдруг выпалил в
упор.) Вы как насчет фиктивного брака, одобряете?
     Рассказчик (сконфузившись). Помилуйте! Даже очень одобряю, ежели...
     Иван Тимофеевич. Вот именно так: ежели! Сам по себе этот фиктивный брак
поругание,  но "ежели"...  По обстоятельствам,  мой друг,  и закону перемена
бывает!  -  как  изволит выражаться наш  господин частный пристав.  Вы  что?
Сказать что-нибудь хотите?
     Рассказчик. Нет, я ничего...

          Иван   Тимофеевич   идет   за  водой,  наливает,  подает
          Рассказчику.

     Иван Тимофеевич. Так вот я и говорю: есть у господина Парамонова штучка
одна...
     Рассказчик. Штучка?
     Иван  Тимофеевич.   Ну,   штучка,   подружка,   не  знаю  уж,  как  тут
выразиться...  и  образованная!  В  пансионе училась...  Не  желаете  ли  вы
вступить с этой особой в фиктивный брак? А?
     Рассказчик (в зал). Я не могу сказать, что не понял его вопроса. Нет, я
не  только понял,  но даже в  висках у  меня застучало.  Но в  то же время я
ощущал,  что  на  мне  лежит какой-то  гнет,  который сковывает мои чувства,
мешает им  перейти в  негодование и  даже самым обидным образом подчиняет их
инстинкту самосохранения.
     Иван Тимофеевич. Что с вами, голубчик?
     Рассказчик (Ивану Тимофеевичу). Нет, ничего... Но почему же именно я?
     Иван Тимофеевич (ласково). Ежели ты насчет вознаграждения беспокоишься,
так не опасайся! Онуфрий Петрович и теперь и на будущее время не оставит!
     Рассказчик.  Позвольте...  Что  касается  до  брака...  право,  в  этом
отношении я даже не знаю, могу ли назвать себя вполне ответственным лицом...
     Иван Тимофеевич (ласково ободряя). Слушай, друг! Да ведь от тебя ничего
такого и не потребуется. Съездите в церковь, пройдете три раза вокруг налоя,
потом у кухмистера Завитаева угощение примете - и дело с концом. Вы - в одну
сторону, она - в другую! Мило! Благородно!

          Большая, томительная пауза.

     Рассказчик (в  зал).  Я  слушал эти  речи  и  думал,  что  нахожусь под
влиянием безобразного сна.  Какое-то ужасно сложное чувство угнетало меня. Я
и благонамеренность желал сохранить,  и в то же время говорил себе:  ну нет,
вокруг налоя меня не поведут...  нет, не поведут! Господи! Хоть бы его в эту
минуту хватил апоплексический удар!  Хоть  бы  потолок обрушился и  придавил
его,  а меня оставил невредимым...  Господи!  Пошли мне сверхъестественное и
чудесное избавление!

          И  вдруг  дверь раскрывается, и входит само спасение - в
          комнату  влетает  адвокат  Балалайкин.  Стон  облегчения
          вырывается из груди Рассказчика.

     Иван Тимофеевич! Вот он! Вот кто нам нужен!
     Иван  Тимофеевич.   Господин  Балалайкин!..   (Восторженно.)   Господин
Балалайкин!  (Беспорядочно восклицая, раскрывает вошедшему широкие объятия.)
А  я-то...  мы-то...  А  и в самом деле...  Господин Балалайка!  Ах ты,  ах!
Закусить? Рюмочку пропустить?
     Балалайкин. Нет, мон шер, я на минуточку! Спешу, мой ангел, спешу! Наше
дело адвокатское.  Есть тут индивидуй один...  взыскание на него у меня, так
нужно бы подстеречь...
     Иван Тимофеевич (читает).  "Лейба Эзельсон...". С удовольствием! И даже
с превеликим!  Ах ты,  ах! Да никак ты помолодел! Повернись! Сделай милость,
дай на себя посмотреть!
     Балалайкин.  Не могу,  душа моя, не могу! Спешу. Там записка, в которой
все дело объяснено. А теперь прощай!
     Иван Тимофеевич.  Да нет же, стой! А мы только что об тебе говорили, то
есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты... вот он!
Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.
     Балалайкин (смотрит на  часы).  У  меня есть свободного времени...  Да,
именно... Три минуты я могу уделить.
     Иван Тимофеевич. Скажи: ты всякие поручения исполняешь?
     Балалайкин. Всякие. Дальше.
     Иван Тимофеевич. Жениться можешь?
     Балалайкин. Это... зависит!
     Иван Тимофеевич. Ну, конечно, не за свой счет, а по препоручению.
     Балалайкин. Мо... могу!
     Иван Тимофеевич.  Так видишь ли:  есть у меня приятель,  а у него особа
одна... вроде как подруга...
     Рассказчик. Штучка!
     Балалайкин. Душенька то есть?
     Иван Тимофеевич.  Штучка,  душенька...  Не знаю, как там по-твоему... И
есть у  него желание,  чтобы эта особа в законе была...  чтобы в метрических
книгах и прочее... словом, все чтобы как следует... А она чтобы между тем...
     Балалайкин. С удовольствием, мой друг, с удовольствием!
     Иван Тимофеевич.  Ну-с,  так что ты  за это возьмешь?  Она ведь,  брат,
по-французски знает!
     Балалайкин.  Прежде нежели ответить на этот вопрос,  я  с своей стороны
предлагаю другой:  кто  тот  смертный,  в  пользу которого вся  эта механика
задумана?
     Иван Тимофеевич. Ты прежде скажи...
     Балалайкин.  Нет,  ты прежде скажи,  а  потом и  я  разговаривать буду.
Потому что,  ежели это дело затеял, например, хозяин твоей мелочной лавочки,
так напрасно мы будем и время попусту тратить.  Я за сотенную марать себя не
намерен.
     Иван  Тимофеевич (после паузы,  значительно).  Ежели  я  назову Онуфрия
Петровича Парамонова - слыхал?
     Балалайкин (он  ошарашен,  но  быстро  нашелся и  по  привычке соврал).
Намеднись даже в картишки с ним вместе играл.
     Иван Тимофеевич (Рассказчику). Врет.
     Балалайкин. Сколько?
     Иван Тимофеевич. Что - сколько?
     Балалайкин (без  смущения).  Сколько  господин Парамонов на  эту  самую
"подругу" денег в год тратит?
     Иван  Тимофеевич.   Как  сказать...   Одевает-обувает...   ну,  экипаж,
квартира...  Хорошо содержит, прилично! Меньше как двадцатью тысячами в год,
пожалуй, не обернешься. Ах, да и штучка-то хороша!
     Балалайкин.  А  принимая во внимание,  что купец Парамонов меняло,  а с
таких господ за  уродливость и  старость берут вдвое,  то  предположим,  что
упомянутый выше расход в данном случае возрастает до сорока тысяч...
     Иван Тимофеевич. Предполагай, пожалуй!
     Балалайкин.  Теперь  пойдем  дальше.  Имущества  недвижимые,  как  тебе
известно,  оцениваются по десятилетней сложности дохода; имущества движимые,
как,  например, мебель, картины, произведения искусства, подлежат оценке при
содействии экспертов. Так ли я говорю?
     Иван Тимофеевич (неуверенно). Так-то так, да ведь тут...
     Балалайкин.  А  в  смысле  экспертизы самым  лучшим судьей является сам
господин Парамонов,  который тратит  на  ремонт  означенной выше  движимости
сорок тысяч рублей в год и тем самым,  так сказать, определяет годовой доход
с нее...
     Иван Тимофеевич (внимательно слушая рассуждения адвоката).  Не с нее, а
ее...
     Балалайкин.  С  нее или ее -  не будем спорить о  словах.  Приняв цифру
сорок тысяч как базис для дальнейших наших операций и помножив ее на десять,
мы тем самым определим и  ценность движимости цифрою четыреста тысяч рублей.
Теперь идем  дальше.  Эта  сумма  в  четыреста тысяч  рублей могла  бы  быть
признана правильною,  ежели бы  дело  ограничивалось одною описью,  но,  как
известно, за описью необходимо следуют торги. Какая цена состоит на торгах -
это мы,  конечно,  определить не можем, но едва ли ошибемся, сказав, что она
должна удвоиться.  А  затем цифра гонорара определяется уже  сама собою.  То
есть восемьдесят,  а для круглого счета сто тысяч рублей. (Смотрит на часы.)
Я  уже опоздал на  целую минуту.  Затем прощайте!  И  буде условия мои будут
необременительными, то прошу иметь в виду! (Раскланявшись, уходит.)

          Иван Тимофеевич стоит как опаленный. Рассказчик близок к
          отчаянию. Именно вследствие этой отчаянности он обретает
          чуть ли не балалайкинский дар речи.

     Иван Тимофеевич. Сто тысяч...
     Рассказчик. Иван Тимофеевич! Сообразите! Ведь это дело - ведь это такое
дело, что, право же, дешевым образом обставить его нельзя.
     Иван  Тимофеевич.   Диви  бы  за  дело,   а  то...  Другой  бы  даже  с
удовольствием...  за  удовольствие счел бы...  (Придя в  себя,  обращается к
Рассказчику.)  Ну а  вы как...  какого вознаграждения желали бы?  (С горькой
усмешкой.) Для вас, может быть, и двухсот тысяч мало будет?
     Рассказчик (горячо).  Выслушайте меня, прошу вас! Вы давно уже видите и
знаете мое сердце. Вам известно, страдаю ли я недостатком готовности служить
на  пользу общую.  В  деньгах я  не  особенно нуждаюсь,  потому что  получил
обеспеченное состояние от родителей;  что же касается до моих чувств, то они
могут быть выражены в  двух словах:  я  готов!  Но  будет ли с  моей стороны
добросовестно отбивать у  Балалайкина куш,  который может обеспечить его  на
всю  жизнь?  Он  -  бедный человек,  Иван  Тимофеевич!  И  вы  знаете,  Иван
Тимофеевич, что, несмотря на свой лоск и шик, он с каждой минутой все больше
и больше погружается в тот омут,  на дне которого лежит долговая тюрьма. И в
доказательство...  (Берет со  стола оставленную адвокатом записку,  читает.)
"По делу о  взыскании 100 рублей с  мещанина Лейбы Эзельсона...".  Понимаете
ли,  какие у него дела? И как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему
явился  какой-нибудь  крупный  гешефт,   вроде,   например,   того,  который
представляет затея купца Парамонова?  (Переводит дух.  Всматривается в  лицо
собеседника,  продолжает.)  С  другой стороны,  ведь не вам придется платить
деньги!  Конечно,  Балалайкин заломил цену  уже  совсем несообразную,  но  я
убежден,  что  в  эту  минуту  он  сам  раскаивается и  горько  клянет  свою
несчастную  страсть  к  хвастовству.   Призовите  его,  обласкайте,  скажите
несколько прочувствованных слов -  и вы увидите,  что он сейчас же съедет на
десять тысяч,  а может быть,  и на две! Наверное, он уже теперь позабыл, что
сто  тысяч слетели у  него  с  языка.  Почему он  сказал "сто тысяч",  а  не
"двести",  а не "миллион"?  Не потому ли, что цифра сто значится в записке о
взыскании с мещанина Эзельсона?  Я,  конечно,  этого не утверждаю, но думаю,
что  эта  догадка небезосновательная.  Завтра он  принесет к  вам  записку о
взыскании двух рублей и  сообразно с этим уменьшит и требование свое до двух
тысяч.  Но если бы даже он и окончательно остановился,  например,  на десяти
тысячах,  то, право, это не много! Совсем не много! Ведь поручение-то... ах,
какое это  поручение!  И  что вам,  наконец?  А  ему грозит долговая тюрьма!
Неужели деньги купца Парамонова до  такой степени дороги вашему сердцу,  что
вы лишите бедного человека, который вас любит и ценит, возможности поправить
свои  обстоятельства!  (Замолкает,  выжидая,  какое впечатление произвела на
Ивана Тимофеевича его долгая и убедительная речь.)
     Иван  Тимофеевич  (неопределенно).   Ладно.  Ну  что  ж...  Поглядим...