раю исписанные  листки  и  кладу  их  в  ящик,  где
хранятся штабные документы. Потом ищу кружку, упавшую со стола, и ставлю  ее
на место. Капли вновь,  будто  ничего  не  произошло,  начинают  отсчитывать
минуты. Алеша спрашивает меня, показывая на Панова:
 - Что делать с ним?
 - Охраняй, - советую ему, затем беру  автомат  и  направляюсь  на  свое
место: по боевому расписанию сегодня я помогаю Маше ухаживать за ранеными.

 - 13 -

 Прошлой ночью Панов явился мне во сне. И приснится же такое!  Пришел  к
амбразуре, где накануне я нес дежурство.  Опустился  на  колени,  предлагает
закурить махорки. А сам все дрожит и хихикает.  "Что  ты,  говорит,  торчишь
здесь! Брось эту трещотку, - на пулемет показывает, - и туда,  на  волю,  не
расстреляют. Меня вот  не  тронули".  Злость  взяла.  "Как  же,  говорю,  не
тронули, пузырь вонючий, не тебя ли мы по приговору трибунала на веки вечные
от земли своей отрубили?" Еще пуще захихикал. "Что ты, говорит,  храбришься,
ведь ты человек, значит, думаешь о спасении своей жизни.  Бежим  туда,  чего
медлишь!" - повысил голос и тычет рукой в сторону амбразуры. Поднялся я и на
Григория с кулаками: "Не мешай другим жить, коли сам не смог". Размахнулся -
и бац, бац, да с такой силой. И тут я проснулся, вижу,  Чупрахин  держит  за
руку.
 - Ты что дерешься? -  спрашивает.  Рассказал  про  сон.  Иван  потрогал
тыльной стороной ладони мой лоб, спокойно сказал:
 - Порядок.  -  И  немного  погодя  размечтался:  -  После  войны,  надо
полагать, будет установлен День Победы как всенародный праздник.  Веселья  -
хоть отбавляй. Мы с тобой, Бурса, эту дату будем отмечать по-своему. Приедем
в Москву, к Кувалдину, поставим на стол огромный-огромный  кувшин  с  водой:
вот она, наша победа, пей сколько угодно.
 А чего можно желать лучшего, когда так мучает жажда?

 ...Кувалдин создал команду по сбору  воды.  Эту  работу  возглавляю  я.
Добываем губами из влажных стен ракушечника. Сегодня собрали  тридцать  пять
глотков. Камень ноздреватый, острый, и губы кровоточат.
 Гремят  заступы.  Удары  лопат  напоминают  отрывистый  кашель   людей:
кхы-кхы, кхы-кхы. Это роют новый колодец, уже вошли в землю на глубину шести
метров. Роют днем и ночью. Мухтаров оброс черной бородой, щеки опали, отчего
нос стал еще больше. Иногда Али поет про Азербайджан.  Песни  его  грустные.
Чупрахин не любит их слушать, не нравятся они ему.
 - Ну вот, завыл! - ворчит Иван, когда Али начинает петь.
 - А ты послушай, - безобидно  настаивает  Мухтаров,  -  солнце  встанет
перед тобой. А слова-то  какие:  про  горы,  ручьи,  которые  звенят  звонче
серебра.
 - Какой там звон, одна грусть... Не люблю я, когда человек не  поет,  а
плачет. В жизни, как я полагаю, больше хорошего, чем  грустного.  Петь  надо
веселые песни, а от твоих, Мухтаров, комок в горле появляется, -  упорствует
Иван и демонстративно закрывает уши, когда Али начинает петь.

 ...Красные лепестки  фитильков,  рассекая  вокруг  темноту,  еще  резче
оттеняют границу  мрака.  Впечатление  такое,  что  там,  в  десяти  метрах,
бездонная пропасть: сделай несколько шагов - и ты полетишь  в  тартарары.  И
только  зная,  что  за  этой  чертой  находятся  люди,   противишься   этому
неприятному чувству.

 ...Туго приходится Запорожцу:  странное  дело  -  полные  люди  быстрее
сдают. Вероятно, только обязанность командира заставляет старшего лейтенанта
двигаться, отдавать распоряжения подчиненным.  И  говорит  он  тихо-тихо,  а
большей частью молчит. Да и вообще за последние  дни  как-то  притихли  все.
Молча получают один раз в сутки пищу - три  конфеты  и  глоток  воды.  Молча
уходят на боевое задание, ложатся за пулеметы и  ведут  огонь,  когда  немцы
пытаются через проломы в потолке проникнуть в  подземелье.  Только  глаза  у
людей не изменились. Если правда, что глаза отражают мысли человека, то думы
наши остаются неизменными - не сдавать гитлеровцам катакомб.

 ...Тянусь губами к холодному ребристому камню. Капля  попадает  в  рот,
хочется проглотить. Доносится стон: "Пи-и-ть". С силой  выдавливаю  изо  рта
собранную влагу. В мою флягу отдают воду все бойцы команды.  У  нас  строгая
норма: каждый обязан сдать столько, сколько добываю я. И никто  меньше  меня
не сдал.
 Лопаты стучат и стучат. В перерыв иду с Алексеем  взглянуть  на  работу
мухтаровской команды. В глубоком котловане копошатся черные тени.
 - Самбуров, послушай, - обращается Мухтаров, показывая на серый свод.
 Напрягаю слух. Но ничего не слышу, кроме  тяжелого  дыхания  работающих
внизу да стука о камень кирок и лопат.
 - Подождите там немного, - распоряжается Али,  опустив  бородатое  лицо
вниз. - Теперь слышишь? - поворачивается ко мне.
 С потолка доносится какой-то шум, вначале похожий на  скрежет  грызуна.
Нет, это не мышь похоже, что там, Наверху, работает какая-то машина.
 Шум усиливается.
 - Давно это? - спрашиваю Али, не решаясь сдвинуться с места.
 - Часа два, - не сразу отвечает Мухтаров.
 - Бурят, - шепчет Мухин, - узнали, что здесь копаем колодец.
 Из котлована вылезает Беленький. Кирилл  упросил  Егора  назначить  его
помощником Мухтарова по продовольственной части. Но сейчас, когда  продуктов
осталось столько, что с этим делом легко справляется  один  Али,  Беленького
послали рыть колодец.
 - Глоток водички бы, - подходит он ко мне и стучит по  фляге.  -  Есть.
Удружи, Самбуров, папиросой угощу...
 Гитлеровцы могут  через  проделанное  отверстие  сорвать  работу.  Надо
немедленно сообщить Егору.
 - Алеша, сходи к Кувалдину, пусть сам придет сюда, - распоряжаюсь я.
 - А что случилось? - интересуется Беленький. Вылезают  из  котлована  и
другие бойцы.
 - Кудрявый, одолжи сигаретку, - просит Семен у Беленького. - Не  дразни
людей. Потом отдам десять пачек "Казбека".
 - Когда это "потом"? - спрашивает Кирилл. - После дождика в четверг?
 - Зачем же в четверг, вот выйдем  из  катакомб,  -  поясняет  Гнатенко,
поправляя на голове повязку.
 - Фантазия, дядя, насчет выхода, - возражает Беленький и, пряча  окурок
в нагрудный карман, продолжает: - Самому пригодится. Нас еще не  освободили,
дядя. Вот когда освободят, тогда я тебе ее подарю сам.
 - Что значит "освободят"? - замечает Мухтаров. -  Что  мы,  пенсионеры?
Понимаешь, что  ты  говоришь?!  Чупрахин  за  такие  слова  в  драку  лезет.
Правильно делает.
 - Что это?! - вскрикивает Беленький. -  Слышите,  -  показывает  он  на
потолок.
 - Вода! - сообщает Гнатенко. - Вода! Товарищи, вода!
 Прыгаю в колодец, ощупываю землю: лужица!
 Кто-то хватает за стеганку, тащит наверх. Вырываюсь: Егор во весь  рост
стоит надо мной. Лицо у него  бледное,  беззвучно  шевелятся  губы.  Потолок
дрожит, роняя серые куски ракушечника.
 - Взрывают! - определяет Кувалдин и велитгЯвсем  отойти  в  сторону,  в
укрытие. С шумом  рушится  потолок.  Когда  рассеивается  пыль  и  наступает
тишина, через пролом летят слова:
 - Рус, сдавайс!
 Кто-то зажигает плошку: там, где была  штольня  колодца,  гора  камней,
плотно перегородившая катакомбы. Оставив  Мухина  старшим  по  добыче  воды,
Егор, Мухтаров и я с горящей  плошкой  в  руках  направляемся  к  политруку.
Кувалдин шагает впереди. У него согбенная спина, голова ушла  в  плечи.  Еще
вчера Егор говорил бойцам, что скоро получим воду и каждый  досыта  напьется
чаю с конфетами: ведь с тремя сладкими шариками размером в крупную  горошину
действительно можно выпить несколько кружек.
 Что теперь он скажет бойцам? Егор, чуть замедляя шаги, признается:
 - Не знаю, как и сообщить об этом...
 - Просто так и сказать, как произошло, - советую ему. -  Поймут.  Твоей
вины тут нет.
 - "Вины"! - вздыхает Егор. - Дело не в этом, Самбуров.  Ответственности
я не боюсь. Вода нужна, вода. Навстречу нам из темноты выныривает Гена.
 - Товарищ командир, - обращается он к Кувалдину, - политрук послал, там
бойцы волнуются, на КП пришли. Труп Запорожца принесли, говорят, что он  сам
себе...
 Берем за руки Генку и бежим. Но  это  только  кажется,  что  мы  бежим,
просто чуть-чуть чаще переставляем ноги, а  может  быть,  даже  и  этого  не
делаем: силы тают с каждым днем.
 На КП горят две плошки. Опершись о костыли и поджав больную ногу, возле
ящика стоит политрук и что-то говорит бойцам. Протискиваемся  вперед,  видим
труп Запорожца.
 - Я еще раз спрашиваю, кто вам сказал, что командир роты покончил жизнь
самоубийством? Это ложь! - И,  заметив  Кувалдина,  повышает  голос:  -  Вот
командир батальона. Пусть скажет: мог это сделать Запорожец?
 - Колодец когда будет готов? Внутрях все сгорело, - тянет кто-то слабым
голосом.
 Кувалдин вскакивает на ящик. Он сбрасывает с себя шинель и минуту стоит
молча. Свет и  тени  исказили  его  лицо,  и  теперь  оно  похоже  на  грубо
высеченное из камня.
 - Тише, товарищи! Старший лейтенант Запорожец не мог так поступить. Это
во-первых. Во-вторых... - Кувалдин почему-то смотрит в мою сторону.
 Догадываюсь: сейчас он скажет всю правду о  колодце.  "Может  быть,  не
надо сейчас говорить об этом?" - хочется сказать Егору.
 - Во-вторых, - продолжает Кувалдин, - слышали взрыв?
 - Не новость... Каждый день слышим...
 - Фашисты взорвали отсек, в котором бойцы Мухтарова рыли колодец.  Весь
труд пропал.
 На какое-то время людьми овладевает оцепенение. Потом шепоток:
 - Сволочи!
 И громче:
 - Бить их надо!
 - Ночью нагрянуть!
 - Правильно!
 - Вот и я так думаю, - подхватывает Кувалдин. - У товарища политрука на
этот счет имеется план. Сегодня мы сообщим о нем...
 Егор,  соскочив  с  ящика,  наклоняется  над  трупом,  вытаскивает   из
внутреннего кармана стеганки  записную  книжку.  Выпрямившись,  листает  ее,
потом вслух читает:
 "25 июля.  Перед  глазами  все  время  плещется  вода.  Чувствую  запах
хлеба... Вражеская пуля попала в живот. Боли невероятные...  Хотя  бы  одним
глазом посмотреть, что будет после войны.  Рано  или  поздно  Красная  Армия
угробит фашистскую гадину..." Поняли, каков был Запорожец?  -  обращается  к
бойцам Егор.
 Маша покрывает тело брезентом, в тон Правдину произносит:
 - Такие не  стреляются!  Такие  вечно  живут!  Мухтаров  гремит  пустым
фанерным ящиком. Вероятно, он подсчитывает оставшиеся конфеты.

 - 14 -

 Закопченные стены, низкий потолок, до того  низкий,  что  ощущаешь  его
тяжесть. Это место главного сбора. В полутьме с  трудом  угадываются  бойцы.
Скоро буду зачитывать приказ о вылазке.  Должны  ворваться  в  поселок,  где
запасемся водой и продуктами. У нас  кончились  конфеты,  ни  куска  конины.
Посменно ходим к сырой ноздреватой стене утолять жажду.
 Возле коптилки стоит Мухтаров, черный, высохший и  неподвижный,  только
глаза, освещенные горящим фитильком, чуть  мигают.  Али  пытается  сосчитать
собравшихся, чтобы определить, достаточно ли он захватил гранат.
 Фитилек колышется. Из мрака выплывают две человеческие фигуры: высокая,
с широкими плечами -  Егор,  чуть  согнутая,  кланяется  на  каждом  шагу  -
политрук.
 Мухтаров уступает место Правдину. Лицо политрука, как всегда,  побрито,
но от этого не стало моложе, морщины иссекли его вдоль и  поперек,  а  виски
белые, словно запорошенные густым снегом.
 - Здравствуйте, товарищи!
 - Здравствуйте.
 Правдин, подняв фонарь, вглядывается в лица.
 - Что с Москвой? -  слышится  из  дальних  рядов.  О  Москве  мало  кто
говорит, но думают все.
 - С Москвой? - передав фонарь Егору, спрашивает политрук. - Что  с  ней
может быть? Город такой, который может за себя постоять. Это я хорошо  знаю.
А вот других сведений у меня нет, товарищи.
 - Слух прошел: сдали,  -  по  голосу  узнаю  Беленького.  Конечно,  сам
выдумал, откуда же мог услышать, от внешнего мира мы изолированы  полностью:
радиоприемник уже давно не работает - истощились батареи, а других не нашли.
 - Слух, - возражает Чупрахин. - Фрицевские  сплетни,  от  кого  же  еще
можно услышать...
 - Ему сорока на хвосте принесла, - отзывается Мухин.
 Политрук, взглянув на Егора, объявляет:
 -  Сегодня  ночью  сделаем  налет  на  Аджимушкай.  Нам  надо  показать
гитлеровцам, что их взрывы не поколебали нашей  решимости.  В  селе  имеется
продовольственный склад. Вот Захарченко, - Правдин наклоняется к подошедшему
к нему Генке, - точно знает, в каком месте он  расположен.  Гена,  расскажи,
что ты знаешь о складе.
 При свете коптилки мальчик тоньше спички, лицо заострилось, потускнело,
а глазенки еле теплятся. Но Генка не таков, чтобы показывать свою  слабость.
Он взбирается на груду камней и рассказывает:
 - Было это три дня назад. Я отпросился у товарища Правдина  и  товарища
Кувалдина сходить в село. Я тут все тропинки знаю. А потом -  одному  всегда
можно пройти. Ну вот, значит, и был там. Из села  фашисты  начисто  выселили
жителей. Я узнал, где немцы хранят продовольствие.  Третий  дом  со  стороны
Керчи, там и колодец есть,  можно  будет  воды  набрать.  Это  нисколько  не
страшно. У нас же есть оружие. Я сам проведу к складу. - У  него  вспыхивают
глазенки.
 Ах, Гена, Гена, ты бы все сам сделал, да вот мы, никчемные дяди,  никак
не можем понять тебя. Он действительно однажды проник в Аджимушкай. Это  был
его подвиг. А дяди опять не заметили этого. Только Егор,  обняв  его  тогда,
долго-долго гладил по голове и не сказал ни слова. Ну  что  ж,  зато  сейчас
Генка на виду, он это понимает и готов все сделать сам.
 Вылазка подробно спланирована, распределены силы,  назначены  выходы  и
направления атак. Вхожу в  группу  захвата,  которую  возглавляет  Чупрахин.
Проводником будет Гена.
 Кувалдин зачитывает боевой приказ. До начала вылазки еще целый час. Нам
надо как-то использовать это время. И мы говорим, но только не об атаке, нам
кажется, что это дело уже свершилось. Мы говорим о  днях  более  отдаленных.
Решаем: после победы  на  двадцатый  день  соберемся  здесь,  своими  руками
соорудим обелиск в память подземного гарнизона и павших товарищей. Потом  мы
поем вполголоса. Хочется, чтобы эта песня вылетела  из  катакомб.  Пусть  ее
услышит страна: сражаемся, находимся в строю, на самом переднем крае.

 ...Постовые горячо жмут руки, желают удачи. Первым выползает  Чупрахин.
Осматривается. Увидев на небе звезды, он замечает:
 - Светят, не погасли.
 Поселок  укрыт  туманом,  слышатся  вздохи  моря.  Гена  подползает   к
Чупрахину, что-то шепчет на ухо.
 Иван дает сигнал следовать за ним. Земля медленно,  с  трудом  движется
навстречу. Ночь безлунная, тихая. Где-то далеко-далеко на востоке, словно до
невозможности уставшие от непосильного труда, тяжело вздыхая, рвутся  бомбы.
Напрягаю зрение: кажется, поселок не в тумане, а в дыму.
 - Иван, а ведь это дым. Чупрахин замирает на месте.
 - Понимаю, приготовься, - шепчет и вынимает из-за пояса ракетницу.
 Глухой щелчок спускового крючка -  и  зеленая  нитка  ракеты  рассекает
черный полог ночи. Справа и слева, где должны находиться  группы  поддержки,
ударили пулеметы. Огонь плотный, дружный, будто фонтаны,  вдруг  пробившиеся
из-под земли.
 - За мной! - увлекает нас Чупрахин.
 Генка бежит легко, катится шариком, подпрыгивая на неровностях.  Вот  и
село. Но вместо домов нас встречают обгоревшие развалины.
 - Где склад? - спрашивает Иван Гену. Тот топчется на месте и со слезами
повторяет:
 - Сожгли... Сожгли... Все разрушили.
 Бой  нарастает.  Гитлеровцы  пускают  в  ход  минометы,  орудия.  Пламя
разрывов превращает тихий клочок земли в кипящее  море  огня.  Но  не  огонь
страшен,  страшно  сознание:  опасаясь  нашей  вылазки,  фашисты  уничтожили
поселок, создали вокруг катакомб зону пустыни.
 Поворачиваем назад. Поддерживающие группы бьются с перешедшими в  атаку
гитлеровцами. Чупрахин дает сигнал отхода. Упал Гена... Поднялся и повис  на
моих руках...
 Поодиночке в катакомбу вползают бойцы,  тут  же  тонут  в  непроглядной
темноте. Ощупываю Гену: на груди кровь.
 - Пить, - стонет он.
 Подхватив мальчика на руки, спешу к сырой  стене.  Ноги  подламываются,
спотыкаюсь, но иду. Жадно сосу мокрые камни, припадаю ртом к губам Гены. Они
холодные, неподвижные: ему уже не нужна вода.
 А катакомбы молчат. Хотя бы кто-нибудь закричал.
 - Эй, кто тут есть!
 - Самбуров?
 Узнаю Крылову, протягиваю к ней руки. Плечи у Маши дрожат.
 - Ты что здесь?
 - - С Гнатенко плохо, - сообщает она.
 - Пойдем, - тороплю Машу и по дороге рассказываю ей о гибели  Гены.  Мы
договариваемся  прийти  сюда  утром  и  похоронить  нашего  юного  друга   с
почестями: он этого заслужил... юный солдат.  Как  он  старался,  чтобы  его
считали настоящим бойцом. Да он и стал им в тринадцать лет.
 Катакомбы за эти дни будто  вытянулись,  увеличились  расстояния:  это,
конечно, оттого, что мы ослабли. Но об этом думать не стоит.  Пусть  надежда
сократит путь.
 - А все-таки выйдем из катакомб, пробьемся к своим, - говорю Маше, лишь
бы не думать о неудачной вылазке.
 - Как? - спешит спросить она. А что я  могу  ей  ответить?  Но  все  же
что-то надо сказать.
 - Маша, а ты из каких мест? - вдруг спрашиваю я. Оказывается, она  жила
под Москвой. У нее три брата - все они на фронте.
 - Разве ничего не слышали о подвиге летчика Крылова? Это мой брат, -  с
гордостью поясняет она. - Он сбил три фашистских самолета. Ему двадцать  три
года. А мне уже пошел двадцать  пятый...  Но  я  ничего  еще  не  совершила.
Институт и вот - фронт.
 В темноте идти трудно. Успокаиваю Машу: - Нам еще  жить  да  жить.  Все
впереди.  Главное  -  не  опускаться  ниже  ватерлинии,  -  повторяю   слова
Чупрахина.

 - 15 -

 Маша, покачиваясь, пытается поправить  повязку,  сползшую  Гнатенко  на
глаза. Семен тихо протестует:
 - Не надо... Силы тратить не надо.
 Он лежит на спине. Ус - клок  пакли.  Только  шевелятся  пальцы  правой
руки, лежащей у него на груди. Я наклонился к Семену.
 - Не успел, - шепчет Гнатенко.
 - Что?
 Он медленно показывает на стенку.
 - Понял?
 Поднимаю выше  фонарь.  Читаю:  "Михаил  Петрович  Золотов,  1920  года
рождения, Ростов. Ранен в живот. Доктор, хороший ты мой доктор, ничем ты мне
не поможешь. Да здравствует Родина! Смерть палачам-фашистам!" А  вот  и  он,
Михаил Золотев, с перевязанным животом. Он  сидит,  прислонившись  спиной  к
стене: умер с широко открытыми глазами, с зажатым в руке автоматом.
 Иду вдоль стены. Надписи, надписи: "Жизнь - очень красивая штука. Верю,
она победит войну. Прохор Иванов из  Сальска"...  "От  жажды  все  пересохло
внутри. Я люблю тебя, дорогая мама. А. И. Рогов"... "Пятые сутки ни  крошки,
ни росинки во рту. Прощайте, товарищи. Микола из  Киева"...  "Умираю.  Прошу
партию свою большевистскую, весь народ советский  казнить  Гитлера  страшной
казнью. Люди, не  прощайте  тем,  кто  развязывает  войны!  Боец  Громов  из
Москвы".
 Надписи, надписи... Нет, бойцы не  умирают.  Они  вечно  будут  жить  в
строках этой подземной каменной книги, И ты, Гнатенко, будешь  жить!  И  ты,
Гена...
 - Ну, понял? - спрашивает Семен, когда я возвращаюсь к  нему.  Конечно,
понял... Только что я могу написать, Сема, хватит ли у тебя сил сказать, что
я должен сделать, какую надпись оставить здесь... Да, да, ты об этом просишь
меня, хотя стыдишься сказать прямо. Сема, Сема, друг ты мой хороший. Хочешь,
я высосу из этих сухих камней для тебя каплю воды. Я не знал тебя раньше, не
видел, даже не предполагал, что есть на свете ты, Семен Гнатенко,  гражданин
из города Сумы.
 - Маша, товарищ Крылова, - сам не знаю для чего я к ней обращаюсь.
 - Что? Разве не видишь: скончался он... Накрываю Семена шинелью.
 - Погоди, Маша... Он просил отметочку одну оставить  здесь.  Посвети-ка
фонарем вот сюда. - Беру острый камень и размашисто вывожу  на  стене:  "Кто
войдет в эти катакомбы, пусть снимет шапку. Здесь покоится прах бойца Семена
Гнатенко. Да здравствует победа! 18 августа, Самбуров".
 Вокруг безмолвие.  Будто  прикорнувшие  после  утомительного  перехода,
лежат в разных позах бойцы: кто-то еще жив, шевелится, а вон тот, что у  ног
Гнатенко, бредит: "Не торопись, целься аккуратнее... Солнце, какое  красивое
солнце". А вот, у самой стены, кто-то по