осмотрим, как они будут искать штабные документы. Тут мы  им  и  врежем  по
первое число.
 Я напоминаю Чупрахину о предупреждении Егора вести себя осторожно.
 - Так их же, скорпионов, другим способом из танка не вытащишь.  А  бить
их надо, или мы уже не бойцы. Эх, Николай, Николай, они же  по  нашей  земле
ползут, - вздыхает Иван. - Мы аккуратненько, без особого шума, - уговаривает
он.
 Долго ждать не приходится: на дороге вновь появляются мотоциклисты. Но,
к огорчению Ивана, они проскакивают без остановки.
 - Надо возвращаться, - напоминаю Чупрахину, - Времени уже много прошло.
 Встречает нас Мухин. Он сообщает:
 - Егор тоже ходил в разведку, привел с  собой  проводника.  Теперь  нам
легче будет.
 Иван подробно докладывает Кувалдину о результатах наблюдения,  в  конце
не забывает сказать о записке.
 - Этого делать нельзя, - строго предупреждает Кувалдин. - С врагом надо
обращаться серьезно.
 - Я понимаю, Егорка. Для серьезного  разговора  у  нас  нет  подходящих
сил... Ведь что пишут, болваны!
 Проводником оказался парнишка лет четырнадцати, Никита.
 Чупрахин сразу засыпает его вопросами: откуда он, кто рекомендовал  его
нам и вообще кто он есть. Никита поглядывает на Егора:
 - Не знаю. Не положено говорить...
 - Смотрите, ничего не знает! А как же ты поведешь? - налегает Иван.
 - Поведу. Раз сказано - провести, проведу.
 - Ну и оратор!
 - Перестань, - обрывает Кувалдин Чупрахина. - Лучше займись  автоматом,
осмотри, почисть, вот тебе патроны, дозаряди диск.
 - Патроны! -удивляется Иван. - Вот это обрадовал, Егорка!  Давай-ка  их
сюда. Откуда достал? Смотри, Никита, как мы их сейчас будем укладывать.  Вот
эта штучка называется приемником.
 - Знаю, - спокойно роняет Никита.
 - Ишь, ты! Наверное, уже стрелял из этой  штучки-то.  Молчишь?  Военная
тайна? Ну-ну, молчи. На-ка патрон, протри его хорошенько. А ты, случаем,  не
знаешь, что такое флагшток? - с хитрецой спрашивает Чупрахин.
 Разговор прерывают автоматные выстрелы. Они доносятся со стороны лесной
дороги.
 Чупрахин берет автомат. Он быстро вставляет диск, и  я  замечаю  в  его
глазах искры ему сейчас бы в бой.
 - Никита, где эта тропинка? Веди, - распоряжается Кувалдин. - Самбуров,
иди за Никитой, Сергеенко, Мухин - посередине,  я  -  замыкающий.  Чупрахин,
прикрывай, ищи нас по отметкам на деревьях. Да не увлекайся тут. Ясно?  Я  с
тобой еще поговорю...
 - Есть! - Чупрахин, чуть согнувшись, бежит на выстрелы,  скрывается  за
деревьями.
 Лес становится гуще. Проводник останавливается, тяжело  дышит,  рукавом
вытирает вспотевшее лицо. Дождавшись Егора, Никита понимающе говорит:
 - Сюда фашисты не придут. Дедушка Назар сказал, что немцы в этот лес не
ходят, боятся... А вам дальше надо идти вот этой  тропинкой.  Пойдемте,  она
тут, рядом, - показывает куда-то в кустарник. -  А  может  быть,  к  нам?  -
обращается Никита к Егору. - Отряд наш боевой. - Но, видимо,  спохватившись,
что говорит лишнее, он умолкает.
 Никита уходит ночью. По-взрослому жмет каждому руку и сразу  скрывается
в темноте.
 -  Толковый  парень.  Партизан.  -  Кувалдин  смотрит   ему   вслед   и
распоряжается: - Самбуров, осмотрите местность. Здесь будем ждать Чупрахина.
 Выстрелы уже давно прекратились. Одолевает сон. Голова то и дело падает
на грудь: тяжелая, нет никаких сил удержать ее на плечах.
 - Чупрахин! - вскрикивает Аннушка. - Слышите?
 Со стороны доносится треск веток. Потом вновь тишина,  и  опять  легкий
хруст. Ложусь на живот и вглядываюсь  в  редеющую  темноту.  Между  стволами
маячат две фигурки,
 - Это я, Никита, - несется из кустов, - Матроса привел.

 - 9 -

 Низвергнута ночь, поднимается солнце
 На гребень рабочих голов.
 Вперед, красноармейцы! Вперед, комсомольцы!
 На вахту встающих веков!

 Поет Иван очень тихо, чуть сбив шапку на затылок. В голосе  чувствуется
тоска.
 - Нет, все же Егорка круто поступил со  мной.  Оружие  отнял,  подумать
только! У кого отнял?!
 Кувалдин все же наказал Чупрахина за необдуманный шаг там, у дороги. Он
передал его автомат Аннушке и уже несколько дней не посылает в разведку.
 - Солдат без оружия, - никак не может успокоиться  Иван.  -  Понимаешь,
вроде я тень. Чупрахин - тень. Не хочу быть тенью,  не  хочу!  Э-э,  да  что
говорить, разве ты поймешь, - отворачивается он от меня.
 Кувалдин за последнее время все больше напоминает Шатрова.. Может, тем,
что строг, и тем, что никогда не  жалуется  на  усталость,  одним  словом  -
железо: молчалив и неподатлив. Но металл этот живой, в нем есть сердце,  как
бы Егор его ни прятал, оно стучит, стучит, и стук этот чувствует  каждый  из
нас.
 Егор, Мухин ушли в горы,  чтобы  наметить  путь  дальнейшего  движения.
Аннушка печет на углях картофель. Вжились в обстановку, и теперь она кажется
нам не такой уж опасной, словно так и должно быть.
 - Коля, посмотри, поспела? - обращается она ко мне,
 - Вот пойду сейчас на дорогу, разминирую первого попавшегося скорпиона,
и будет у меня оружие, - продолжает свое Чупрахин.
 - Погубишь себя и нас, - предупреждает его Сергеенко.
 - Не погублю, я аккуратненько.
 - Иван, - становлюсь на пути у Чупрахина.
 - Испугались? Эх вы!.. Я так, прогуляюсь маленько.  Вот  на  бугорочек,
подышу свежим воздухом...
 - Переживает парень! - замечает Аннушка.
 - Наверное, обижается на Егора.
 - И все же он хороший.
 - Кто?
 - Чупрахин. Егор ценит его... Посмотри, как картошка, - повторяет она.
 Подсаживаюсь к костру. Огоньки дышат,  как  живые.  Пульсируют.  Падают
мелкие капли дождя. И от этого угли таинственно подмигивают.
 - Испеклась?
 - Кто?
 - Картошка.
 - А-а... Пожалуй, готова.
 Аннушка щекой касается моего плеча. А угли подмигивают.
 - Аня. - мне хочется вспомнить тот, случай когда мы вдвоем  остались  в
лесу, рассказать ей, как я потом много раз видел ее во сне.
 - Ну что, говори! - кротким взглядом смотрит в лицо.
 - Сказал бы, да боюсь,
 - Кого?
 - Себя, кого же еще.
 - Вот как!
 - Ты смеешься.
 Она берет меня под руку, и мы  начинаем  ходить  вокруг  костра.  Ходим
молча. Ну что же я такой? Даже в глаза не могу посмотреть.
 - Не себя ты боишься, а Егора, - говорит Аннушка,  поворачивая  меня  к
себе лицом. - Так? Ну скажи?
 Берет мои руки и прикладывает к  своим  щекам.  Они  горячие,  а  глаза
мигают, как угли. Рот  чуть-чуть  приоткрыт,  губы  такие  милые:  еще  одно
мгновение - и я поцелую Аннушку. Но вдруг вспоминаю Егора, бегу к костру  и,
как сумасшедший, роюсь в углях, обжигая пальцы. Зачем она так со мной?
 - Испугался?
 Она становится рядом. Вижу в углях отражение ее лица. Но это,  конечно,
кажется мне.
 - Ты же любишь Егора? - робко спрашиваю. Она ладонью зажимает мне рот.
 Возвращается Чупрахин. Он садится у костра и начинает:
 - Не шуточное дело, уже пять дней бездельничаю... А война идет и  идет.
А что Ванька Чупрахин делает? Что? Что он, сукин сын, делает?.
 - Успокойся. Скоро вернется Егор, и мы пойдем. Сейчас  поешь  картошки,
вот видишь, как хорошо испеклась, - говорит Аннушка.
 - Ой, черти! Война идет, а мы картошку жрем.
 Из-за кустов, пригнувшись, появляются Кувалдин, Мухин. Они встревожены.
Егор торопливо рассказывает:
 - В селе фашисты, их тут много. Надо немедленно уходить.
 Идем без отдыха. Слышны орудийные выстрелы. Там линия фронта, может,  к
утру пробьемся к своим. Вершины гор облиты лунным  светом.  Небо  -  россыпь
звезд. Почему-то вспоминаются донские степи, расцвеченные в мае  травами.  И
тут же мысли о матери. "Дорогая!.. Каждый день в мыслях  пишу  тебе.  Память
моя, как некая тетрадочка..." "Дорогая! Я жив и здоров. Мои  ноги  ходят  по
советской земле. Сейчас мне немного, конечно, трудно. А  кому  в  это  время
легко? Ты не беспокойся за меня. На фронте  опасно.  Но,  как  у  нас  здесь
говорят, опасность  -  не  смерть.  Главное  -  уметь  не  поворачиваться  к
опасности спиной, тогда ничего,  не  страшно.  Дорогая  мама!  У  меня  есть
хорошие друзья. Раньше я не знал, что есть такие  люди.  Мой  командир  Егор
Кувалдин. Он  из  Москвы.  Мама,  я  верю:  когда-нибудь  ты  увидишь  этого
замечательного Егора...". -
 "Пишу" о Чупрахине, об Алексее, Аннушке, политруке Правдине, о Шатрове,
Хижнякове. О всех, всех пишу... Пусть мама знает о каждом из нас. Пусть мама
верит в солдат, озаренных любовью к своей Отчизне и потому готовых на  любое
испытание.
 "Дорогая мама! Эту тетрадочку я обязательно  сохраню  для  тебя  и  для
других... После войны мы вместе с тобою прочитаем ее, и я знаю: ты  спросишь
- для чего ты написал эту тетрадочку? И я  тебе  отвечу:  чтобы  никогда  не
повторилось! Чтобы у людей наших был зорче взгляд! Другой  цели  нет:  чтобы
зорче был взгляд!
 Мама, мы  сейчас  пойдем  в  атаку.  Враг  отступает,  и  мой  командир
лейтенант Егор Кувалдин приказывает прикрепить знамя к древку.
 Гитлеровцы на Северном Кавказе отступают! Мы сейчас ударим во фланг".

 Под большим шатром
 Голубых небес -
 Вижу - даль степей
 Зеленеется.
 И на гранях их,
 Выше темных туч,
 Цепи гор стоят
 Великанами.
 По степям, в моря,
 Реки катятся,
 И лежат пути
 Во все стороны.
 Посмотрю на юг:
 Нивы зрелые,
 Что камыш густой,
 Тихо движутся
 Мурава лугов
 Ковром стелется,
 Виноград в садах
 Наливается.
 Гляну к северу:
 Там в глуши пустынь,
 Снег, что белый в пух,
 Быстро кружится
 Поднимает грудь
 Море синее,
 И горами лед
 Ходит по морю..."

 Повозка скрипит, подбрасывает,
 - Потише можно?
 Синее небо. Пролетают самолеты. Впереди сидит Аннушка, правит лошадьми.
Голова у нее густо запорошена снегом, потом я догадываюсь: "Это бинты".
 - Егор принял роту,  -  притормаживая,  говорит  Аннушка.  -  С  ним  и
Чупрахин и Мухин. А тебе придется полежать.
 - Долго?
 - Пока заживут раны.
 "Ты слышишь, мама, у меня заживут раны, и я снова пойду в бой".
 Повозка скрипит и скрипит. А небо совершенно синее.  "Мама,  ты  видишь
это небо?"



 ПОСЛЕСЛОВИЕ К "ПИСЬМУ МАТЕРИ"




 Глава первая


 Поезд мчит меня в Керчь. В кармане моем приглашение керчан: "Приезжайте
к нам на праздник Победы. Керчане встретят с радостью Вас,  ведь  Вы  дважды
высаживались десантом на нашу многострадальную землю. Приедут и  Табунцы,  и
Остапишины, и Иван Данилович Демидов".
 Я уже знаю, кто эти люди, и в моем воображении рисуется картина...
 Катакомбы спят, спят тяжелым  сном.  Обвалы,  воронки,  прищурились  от
времени глазницы - входы в подземелье.  Молчат  каменоломни.  Но  вот  среди
камней показались два паренька. В руках одного из них  пила  и  фонарь.  Это
Валерий Лукьянченко. Ребята скрываются под землей. Прошли метров  триста  по
холодному и темному коридору. Остановились у глухой стены, заметили трещину,
вставили пилу... Едва начали пилить - часть стены рухнула, образовав широкий
лаз....
 Вошли в отсек. Он не имел выхода. Посветили фонарем и попятились...  За
столом, уронив голову на подложенные руки,  сидел  человек  в  кавалерийской
папахе. Рядом кровати, на них лежали умершие бойцы. И на полу трупы бойцов и
командиров. Сосчитали - двести. Обратили  внимание  на  командирскую  сумку,
которая лежала на груди, под руками у бойца.
 Около двадцати пяти лет лежат они тут. Кто эти, люди? Бойцы  Аджимушкая
подземного. В моем "Письме  матери"  об  этом  лишь  несколько  строк:  "Под
обвалом -  погребено  десятки  солдат.  Имен  их  я  не  знаю,  мама...  Они
готовились в ночную атаку и перед боем, как это часто здесь бывает,  пустили
по кругу шутку-прибаутку и тут последовал взрыв... Пыль  уже  осела,  она  в
катакомбах долго не держится. Я вижу синее  небо,  вернее  -  его  маленький
лоскуток,  стиранный-перестиранный  южными  дождями,   сушенный-пересушенный
горячими ветрами и жарким солнцем..."
 В сумке ребята нашли список личного состава. Валерий читает: "Лейтенант
Остапишин Андрей Сергеевич,  рядовой  Табунец  Захар  Владимирович,  младший
политрук Демидов Иван Данилович, Ярофеев  Иван  Егорович,  младший  политрук
Шепталин Иван Федорович, сержант Силыч Федор Артемьевич,  младший  лейтенант
Саенко Николай Степанович, рядовой Карацуба Леонид Григорьевич...
 Список длинный, и Валерию разом все не прочитать.
 Вспоминаю стихи Ильи Сельвинского:

 Кто всхлипывает тут?
 Слеза мужская здесь может - прозвучать кощунством.
 Встать!
 Страна велит нам почести воздать
 Великим мертвецам Аджимушкая.

 Поэт приезжал к нам во второй десант, высадившийся третьего ноября 1943
г. на Керченский полуостров. Он ходил с нами в катакомбы посмотреть, как  мы
сражались здесь в 1942 году. То, что он увидел, там, мастерски воспроизвел в
поэме "Аджимушкай", тогда же появившейся в газете нашей Отдельной Приморской
Армии.
 Изрытая воронками  земля  и  сейчас  еще  как  бы  кипит,  пенится,  то
поднимаясь, то оседая, то  застывая  многочисленными  холмами  и  провалами,
сквозь глазницы которых тянет терпким запахом, от которого по коже пробегает
озноб...
 ...С Керченского вокзала мчусь прямо в Аджимушкай.
 Знакомые места!
 Я отсюда "писал" письмо матери, писал его в своих мыслях дни и ночи.  Я
повествовал ей о людях, принявших на себя страшный удар врага во  имя  жизни
на земле. Я им давал свои фамилии, свои имена, ибо в мужестве своем они были
похожи друг на друга, как две капли воды, - я повествовал  своей  матери  об
образе аджимушкайца, солдате , подземелья. И часто придумывал фамилии.  Даже
себе придумал... Всю войну я не расставался с "письмом"  матери,  нашептывал
его под бомбами и снарядами, идя с полками, батальонами и  ротами  в  логово
врага.
 В Кенигсберге, на земле бывшей Восточной Пруссии, для меня, как  и  для
всех солдат Великой  Отечественной  войны,  прогремел  последний  выстрел  -
наступил День Великой Победы.
 И я сразу же засел, чтобы "Письмо матери" изложить на бумаге. И  именно
таким, каким я его выстрадал, все думая о солдатах, принявших на  себя  удар
врага на Керченском полуострове, в катакомбах Аджимушкая.
 Передо мною армейская юность...
 - Здравствуй, Коля Самбуров, нашептывающий письмо матери!..
 Знаменитые катакомбы!
 Здесь, в подземелье, в 1905 году находилась типография  большевистского
подполья Керчи.
 Здесь  в  годы  гражданской  войны  и  интервенции  сражались   красные
партизаны. Катакомбы были их крепостью.
 Здесь  в  ноябре  и  декабре  1941  года,  когда  гитлеровские   войска
оккупировали Керчь, действовал прославленный партизанский отряд керчан имени
Ленина. Его бесстрашные бойцы держали в своих руках  каменоломни  вплоть  до
тридцатого декабря 1941 года, когда Керчь  была  освобождена  нашим  морским
десантом, впоследствии отбросившим  гитлеровцев  за  акмонайские  позиции  и
занявшим Феодосию.
 Керчь - огненная земля для всех оккупантов. Оккупанты не раз сгорали на
ней дотла!
 Душой и цементирующей силой всей партизанской борьбы  были  коммунисты,
верные и стойкие бойцы нашей ленинской партии.
 В мае 1942 года гитлеровцам удалось вновь занять город Керчь. И с этого
дня началась одна из самых  героических  оборон  Аджимушкая,  продолжавшаяся
вплоть до начала ноября 1943 года.
 Коля Самбуров в силу своего положения (так  уж  сложилась  в  то  время
обстановка в катакомбах - большинство командиров были рядовыми  бойцами)  не
мог все знать и быть участником каждого события.  Теперь  он  повзрослел,  в
полковничьих погонах...
 Я стою в окружении солдат подземелья, приехавших  сюда,  как  и  я,  по
приглашению керчан, советских и партийных организаций.
 Передо мною живые и мертвые защитники Аджимушкая.  Павшие  молчали  под
огромными бетонными надгробьями, сооруженными в наши дни керчанами. Говорят,
что павшие не встают, А тут я слышу живые голоса  погребенных  под  обвалом.
Вот они сами:
 - Федор Артемьевич Силыч!
 - Николай Степанович Саенко!
 - Иван Данилович Демидов!
 - Рядовой морской пехоты Леонид Григорьевич Карацуба!..
 Так вот какой ты теперь, Иван Чупрахин!
 В своем "Письме матери" я не мог расстаться с тобою.  Как  будто  знал,
что еще встречусь.
 Воспоминания, воспоминания...  И  вновь  ожили  бои.  Ожили  катакомбы,
Теперь уж с подлинными именами и живых, и "вставших из гробов" и завалов,  и
тех, которые не встают, но в памяти народа живут вечно.



 Глава вторая


 Шла вторая половина мая сурового 1942  года.  В  штабе  немецких  войск
царило оживление: командиры немецких  частей  доносили  своему  командующему
группировкой о взятии последней переправы через Керченский пролив.  Ошалелые
от успехов штабисты поздравляли друг друга с наступившей тишиной,  им  очень
хотелось тишины, хотя бы на несколько дней. И гитлеровцам казалось, что  она
наступила,  ибо  советские  войска  отошли  на  Тамань,   правда,   какая-то
небольшая,  очень  небольшая  горстка   "безумцев"   окопалась   у   поселка
Аджимушкая, тоже маленького, очень маленького, и продолжает  отстреливаться.
Но это - пустяк, не пройдет и двух часов, как "безумцы" поднимут руки...
 Горела Керчь. В порту и  пригородных  поселках  рвались  артиллерийские
склады, с тяжелым шуршанием пролетали над домами снаряды. Падая  на  улицах,
они дырявили каменные ограды. В одном из рваных проемов появилась  вихрастая
голова: глаза задиристые, волосы хохолком - непокорные.  Паренек  огляделся,
свистнул кому-то и скрылся за оградой. Вскоре к стене подбежал  черноголовый
подросток. Он позвал:
 - Братеня, Дима, где ты? Слышишь, я знаю, где лежат  гранаты.  Бабахнем
по фрицам...
 - Я тебе бабахну, Мишка, - вновь показался вихрастый паренек. - Товарищ
Блохин, ты чего шумишь!  -  шикнул  он  на  меньшего  по-взрослому  и  помог
пролезть в проем...
 Дымился смрадным дымом и поселок Аджимушкай. Припав грудью к обожженной
земле, лежал в воронке, неподалеку от крайнего дома, сухощавый полковник. То
был Ягунов Павел  Максимович,  бывший  начальник  отдела  боевой  подготовки
армии. Бывший... Не верилось, но  что  поделаешь,  штаб  на  Тамани,  а  он,
полковник Ягунов, остался здесь, в окружении. Мысль  об  этом  сверлила  его
голову лишь одну минуту. Он отогнал ее прочь, как назойливую муху, и  окинул
взором взлохмаченную снарядами и бомбами землю, заметил неподалеку  от  себя
батальонного комиссара, и ему стало как-то легче. "А  комиссар-то  из  штаба
фронта, - вспомнил он, где видел этого человека. -  Кажется,  Парахин,  Иван
Павлович. Комиссар на месте - теперь и командиру веселее".
 Он еще не знал, чем будет командовать -  полком  или  дивизией:  Ягунов
видел, как в течение нескольких  дней,  когда  шли  жаркие  бои  за  поселок
Аджимушкай, со  всех  направлений  шли  сюда  ротами,  взводами,  небольшими
группами и в одиночку бойцы и командиры из  частей,  прикрывавших  переправу
наших войск на Тамань, и Ягунов отводил им участки, позиции, и люди дрались,
не помышляя об  отступлении,  не  пугаясь  вражеского  окружения.  Полковник
проводил взглядом две автомашины и пароконную повозку, скрывшиеся  в  черном
зеве каменоломни, прошептал: "Будем сражаться и под землей".
 Об этом же думал и старший лейтенант Михаил Григорьевич  Поважный.  Он.
находился в северной части поселка и не знал, что в километре от него,  там,
где маячит Царский курган, находятся советские бойцы и  что  незнакомый  ему
полковник Ягунов уже собирает силы в единый кулак. Для уточнения  обстановки
не хватало времени. С севера, со стороны Азовского моря, наседали немцы: они
решили разделаться с "безумцами".  Батальон,  которым  командовал  Поважный,
принял бой. Схватка длилась недолго. Враг вынужден был отойти.

 Еще до подхода  к  Аджимушкаю  вышел  из  строя  командир  полка  майор
Голядкин. Обливаясь кровью, он подозвал к себе Поважного и сказал:
 -  Передаю  вам  командование  полком,   приказываю   не   отступать...
Держитесь, Михаил Григорьевич, до последнего дыхания...
 Голядкина и раненого комиссара полка старшего,  батальонного  комиссара
Евсеева унесли с поля боя. Поважный не знал, успели  ли  переправить  их  на
Тамань. Теперь он во главе полка. Когда  немцы  отошли,  Михаил  Григорьевич
собрал сведения о наличии  людей:  оказалось  шестьсот  человек.  Через  час
начал