днялся  на  колени.  Он  смотрит  на
Крылову: "Телегин я... из Москвы родом... Водички бы глоток, доктор...  Нет,
значит. Ничего, полежу немного и встану". Он  падает  на  бок,  стараясь  не
выпустить из рук оружия. Винтовка с  грохотом  ударяется  о  камни.  Телегин
тянется к ней судорожно, торопливо.
 Подбегает Чупрахин. Он берет у меня фонарь и,  подняв  его  высоко  над
головой, кричит:
 -  Сейчас  мы  добудем  питание!  Держитесь  товарищи!  И  вода  будет.
Держитесь...
 Он подзывает Машу и сообщает:
 - Политрук организует группу добровольцев. Пшеница поспела в поле.  Уже
восемь человек изъявили желание пойти...
 Восемь... Политрук девятый: один или,  в  лучшем  случае,  двое  должны
обязательно вернуться. Остальные примут на себя огонь врага. Но уже сюда  не
возвратятся.  Так  решили,  так  договорились:  голод  вступил  с   нами   в
смертельный поединок, и в подземелье возвращаться уже нет никакого смысла.
 Восемь... Политрук девятый. Восемь стоят в сторонке.
 Правдин укрепляет  протез  веревкой.  Он  делает  это  спокойно,  будто
собирается на прогулку.
 Укрепив протез, Правдин постукивает ногой:
 - Сто километров можно идти... Ну, командир, какие будут указания?
 Какие у Кувалдина могут быть указания? Но все же Егор говорит:
 - Товарищи... вы понимаете... Восемь пар глаз смотрят на Егора.
 - Проверьте оружие, - наконец распоряжается Кувалдин.
 Нескладно, вразнобой щелкают затворы.
 Уходят. Правдин, обернувшись, скрещивает над головой руки.
 - Рожь будет! - кричит он. - Сообщите об этом  раненым!  Слышишь,  Егор
Петрович? Постараемся!..

 ...Вернулся только он один. Его подобрал у  входа  Чупрахин  с  группой
бойцов, дежуривших у восточного сектора. Маша осматривает кровоточащую ногу.
Правдин  вынимает  из-за  пазухи  колосья  и,   покусывая   от   боли   губы
рассказывает:
 - Ребята молодцы. Подняли такой шум, что фашисты приняли  их  за  целый
полк... Бой идет,  а  я  рву,  рву,  колосья  и  все  посматриваю,  как  они
дерутся... Не все, конечно, прорвались, но прикрывали  они  меня  здорово...
Ешьте, зерна созрели, - он вдруг стонет и закрывает глаза.
 Маша смачивает ему влажной ватой губы и  просит  не  разговаривать.  Мы
отходим в сторонку. Только один Егор не тронулся с места.
 Али выдает нам по колоску, остальные прячет в мешок, это для  тех,  кто
уже не может ходить - лежит в госпитальной галерее.
 В моем колоске оказалось двадцать зерен. Я чувствую их запах.  Зерна...
Значит, там, наверху, жизнь идет своим чередом, значит, она не остановилась,
значит, земля еще дышит и еще не поздно чем-то  помочь  этим  зернам,  чтобы
пламя войны не иссушило их в пепел. Значит, надо  держаться.  Чупрахин  жует
громко, Мухин спрашивает:
 - Ваня, чего ты так громко ешь?
 - Удовольствие получаю, - быстро отвечает Чупрахин. - Вот  зерно,  а  я
кладу его в рот,  как  большой  кусок  хлеба,  и  жую.  Здорово  получается.
Попробуй - сразу почувствуешь, что в желудке  полно.  Есть  такая  страна  -
Индия. Так вот там, дед мне рассказывал, все  так  едят.  Такой  прием  пищи
называется психоедой. Бурса, ты не слышал про это?
 - Нет, - коротко отзываюсь, глядя на Крылову, на ее потемневшее лицо. У
нее под глазами темные пятна и губы почернели.
 - А ты, Кирилл? - обращается Иван к Беленькому, сидящему возле плошки.
 - Глупости! Сколько ни воображай, от этого сыт не станешь...
 - Но это по-твоему, Кирилка, -  возражает  Иван,  -  а  по-моему,  если
хорошо воображать,  крепко  мечтать,  многое  можно  сделать.  Конечно,  что
касается психоеды, тут я спорить с тобой не буду, как  говорят,  образование
не позволяет, а насчет нашей победы могу утверждать: мечта помогает.  Иногда
так размечтаюсь, что вижу  себя  в  Берлине.  Будто  хожу  по  улицам  этого
проклятого города и так  вот  кулаком  показываю:  ну  что,  герры  и  фрау,
получили Россию!..  Придет  такое  время,  Кирилка,  обязательно  придет,  -
убежденно заключает он  и  направляется  к  Маше,  которая,  перевязав  ногу
Правдину, сидит, прислонившись к стене. Я замечаю, как Иван отдает  Крыловой
зерна. Маша, подержав их, возвращает Чупрахину. Но  он  протестует,  просит,
чтобы она съела.

 - 16 -

 Сверху через отверстие доносится:
 - Безумцы, выхо-о-о-ди-и-те!
 Так  продолжается  второй  день.  Взрывы  прекратились.  В   подземелье
тихо-тихо. И от этого громче слышится:
 - ...выхо-о-о-ди-и-ите!..
 Теперь мы все размещаемся на командном пункте. Западный выход  взорван,
несем дежурство только у восточного, наряды меняются через каждые два  часа.
Находиться на посту не так трудно, а вот перемещаться тяжело  -  эти  триста
метров, отделяющие КП от входа, стали непомерно длинными. Но никто  об  этом
не напоминает, будто ничего не изменилось.
 - Выхо-о-о-ди-и-ите...
 Мухтаров и Мухин приносят со склада ящик с гранатами. Егор спрашивает:
 - Сколько еще осталось?
 - Тридцать штук, - отвечает Али. Он берет ломик и вскрывает ящик. Ломик
соскальзывает, Али, потеряв равновесие, падает. Но тут же вновь  принимаемся
за работу, что-то бормочет.
 - Раздать? - обращается он к Егору.
 - Погоди, - Кувалдин окидывает взглядом сидящих бойцов. Он без шапки, с
засученными по локоть рукавами, натруди висит автомат.
 - Решили мы с политруком  пугнуть  этих  кричальщиков...  Кто  со  мной
пойдет?
 Поднимается десять человек.  Егор,  сняв  с  фитилька  нагар,  пятерней
поправляет упавший на глаза чуб.
 - Садитесь и слушайте, - говорит  он.  -  Утром  я  осматривал  пролом,
который немцы сделали в госпитальном отсеке. Сквозь  него  можно  проникнуть
наверх. Я поднимался. Метрах в ста  пятидесяти  от  пролома,  в  лощинке,  -
гитлеровцы, землеройные машины. Ударить бы по ним надо,  внезапно  налететь,
забросать гранатами.
 Сняв с себя автомат, он вытаскивает из-за голенища суконку  и  начинает
протирать оружие. В темноте кто-то просит глоток воды.  Политрук,  отстегнув
флягу, велит Крыловой посмотреть, есть ли  в  ней  вода.  Маша  отрицательно
трясет головой. Но все же поднимается и, слегка качаясь  на  ходу,  идет  на
стон. Кирилл, тяжело вздыхая, произносит:
 - Если бы сейчас десант высадили...
 - Егор, раздавай гранаты,  -  щелкнув  затвором,  говорит  Чупрахин.  -
Командир, слышишь, раздавай.
 Получив боеприпасы, мы ждем назначенного часа. Мухтаров выдает  нам  по
одной конфете: где и как он мог сохранить их -  неизвестно.  Наклонившись  к
Али, интересуюсь:
 - Откуда взял?
 -  НЗ  командира  батальона...  Сегодня  он  распорядился  выдать.  Это
последние.
 Возвращается Маша. Она едва переставляет ноги. Чупрахин  берет  ее  под
руку и, придерживая, ведет к политруку. Я подхожу к Кувалдину, сажусь с  ним
рядом. Откусив кусочек конфеты, он спрашивает:
 - Патроны в диске есть?
 - Есть.
 - Покоя нельзя давать гадам.
 - Это верно. Нам только бы запастись продуктами и водой.
 - Да, - коротко соглашается Егор и  тут  же  говорит  о  другом.  -  Ты
знаешь, сколько калорий содержит вот эта конфета?
 - Нет?
 - И я не знаю, - улыбается он. Егор улыбается так, как улыбался  тогда,
на марше, и в момент, когда объявили, что его назначили  командиром  взвода,
когда отозвали Шапкина готовить разведгруппу. Да, есть  же  такие  люди,  от
одной улыбки которых делается легче на душе.
 - Ты не забыл про Аннушку? - сам не знаю почему вдруг опрашиваю  Егора.
Он отправляет в рот остаток конфеты, рассматривает свои большие руки.
 - Аню, - вздыхает Кувалдин и тут же оживляется: - А я  тогда  соврал...
Помнишь, сказал тебе: Аннушка - жена моя. А ведь это не так.
 - Знаю.
 Он смотрит на меня с удивлением, прищурив один глаз.
 - Знаю, - повторяю я.
 - Откуда? - спрашивает он. - Не сочиняй, Николай. А я ее люблю, не было
того дня, чтобы не думал о ней. Так она вонзилась в мою  душу,  что  и  слов
подходящих нет, чтобы рассказать об этом. Не веришь? Ну и что ж, откуда тебе
знать... Встретишь такую, тогда поймешь меня.
 - Егор, не надо об этом.
 - Не надо, так не надо. Это я так, только перед тобой  открылся.  -  Он
поднимается и смотрит на часы: - Нам пора. Кто  получил  гранаты  -  встать!
Чупрахин, проверить оружие.
 Пролом конусообразной формы с большим  наклоном.  По  нему  не  так  уж
трудно подняться наверх, выйти из подземелья. Обрушившиеся камни  подступают
к самому лазу, через который видно вечернее небо, низко нависшее над землей.
Кто-то  должен  подняться  первым,  осмотреть  местность  вокруг,   нет   ли
поблизости гитлеровцев, потом подать сигнал остальным. Егор подзывает к себе
Чупрахина.
 - Смотри тут, я полезу, - говорит он Ивану.
 - Нельзя тебе, - шепчет Иван. - Ты же командир, забыл, что ли?
 Наш гарнизон уже нельзя назвать ни батальоном, ни ротой - слишком  мало
осталось людей в строю: одни погибли под непрекращающимися обвалами,  другие
- в открытых схватках с врагом, третьи - от  истощения.  Осталась  небольшая
группа, и Кувалдин, конечно, понимает: теперь он и командир и рядовой боец.
 - Я знаю, что делаю. Смотри тут.
 - Егор, послушай, - настаивает Чупрахин, - я пойду.
 - Нет, оставайся здесь. Дело трудное, а у меня еще силы есть. Сэкономил
на командирской должности, - вдруг шутит Кувалдин. - Самбуров, пошли.
 Поднимаемся с трудом. Дрожат  ноги.  Егор  подает  мне  руку,  помогает
преодолеть последний метр. В вечерней мгле темным пятном  виднеется  стоянка
машин. Там немцы.
 - Ну! - шепчу Кувалдину.
 - Лежи, лежи, - тихо отвечает он.
 А лежать невозможно. Со стороны машин  ветром  доносит  запах  жареного
мяса. Фашисты ужинают. От одной этой мысли  кружится  в  голове,  я  уже  не
помню, когда мы в последний раз ели.
 - Посмотри направо, что там чернеет, не сады  ли?  -  говорит  Егор.  Я
всматриваюсь. Думаю: "Сады, ну и что из этого? "
 - Ну, - торопит с ответом Кувалдин*
 - Сады, - отвечаю.
 - За ними должен быть овраг, по нему можно проникнуть в город. Понял?
 - О чем ты, Егор? А как же остальные?  -  не  пойму,  на  что  Кувалдин
намекает.
 - Эх ты, - сокрушается Егор. - Я командир, отвечаю за каждого. Думаю  о
выходе из катакомб. Такой час настанет. Я жадный  до  жизни.  Прорвемся  или
погибнем в открытом бою. Но только заживо я себя здесь, в  этом  подземелье,
не похороню. Понял, о чем я мечтаю? А сейчас мы этим гробокопателям  шумовой
концерт устроим.
 Он берет камень и бросает  вниз.  Один  за  другим  поднимаются  восемь
человек. Егор дает знак: рассредоточиться в цепочку.
 ...Метров сто ползем по-пластунски.  Впереди  двигается  Егор.  Тишина.
Где-то  за  машинами  какой-то  гитлеровец  пиликает  на  губной   гармошке.
Неподалеку от Кувалдина вырастает фигура часового. Тихонько насвистывая,  он
топчется на одном месте.
 Мы сжимаем в руках гранаты.
 - По-олк, огонь! - кричит Кувалдин.
 Бросаем гранаты в  два  приема.  В  темноте  ярко  вспыхивают  разрывы.
Впереди образуется какой-то пляшущий клубок.  Трое  лежат  неподвижно  -  им
Керчи уже не видать.
 - Полк, в атаку! - повторяет команду Егор. Но это сигнал к отходу.
 У пролома на минуту задерживаемся.  Клубок  пляшет,  мечется,  надрывно
стонет. Откуда-то издали начинают бить минометы. Мы  скользим  по  конусу  в
свое подземелье.
 Внизу Егор, еще находясь в возбужденном состоянии, говорит:
 - Теперь они не будут  орать  "выходи"...  Поймут:  подземный  гарнизон
живет и борется.

 - 17 -

 Взрывы не прекратились. После нашего налета немцы участили  их.  Теперь
они не оставляют проломы открытыми, засыпают землей  и  камнями.  Гитлеровцы
ищут нас, видимо, намереваются задавить обвалом.  Щупают  круглые  сутки,  а
напасть не могут. От  взрывов  ходуном  ходят  катакомбы.  Вчера  с  потолка
отскочил большой камень. В этот момент Крылова перевязывала  Правдину  ногу*
Ракушечник упал ей на спину. Она потеряла сознание. Через полчаса  пришла  в
себя. Но теперь не поднимается, лежит у стены рядом  с  политруком.  Правдив
сидит на разостланной шинели, прислонившись к ящику. Над  его  головой  чуть
дрожит  от  взрывов  полотнище  знамени.  При  свете  плошки  знамя  кажется
густо-багровым, словно залитым кровью.
 Егор, я и Чупрахин только что возвратились с восточного участка.  Ночью
мы, собрав ручные гранаты, расставляли их вместо мин неподалеку от входа. По
предложению Кувалдина мы вкладывали  запалы,  тонкой  проволокой  закрепляли
чеки и потом соединяли гранаты между собой: если за проволоку дернуть,  чека
соскочит с боевого взвода и гранаты начнут рваться. Теперь фашисты ни  могут
внезапно ворваться в катакомбы.
 Маша смотрит  на  нас  стеклянными  глазами.  Губы  у  нее  неподвижны,
набухли. Чупрахин, отстегнув флягу, предлагает ей воды. Мы  все  смотрим  на
Ивана. Словно поняв наш молчаливый вопрос, он говорит:
 - Там всего глоточек, берег на крайний случай. Пей, доктор.
 - Не надо, - вздыхает она, чуть повернув голову  к  Правдину.  Но  Иван
настаивает, подносит ко рту флягу.
 - Теперь легче? - спрашивает он.
 - Да... Только спать хочется. Я и дома была  порядочная  соня,  а  мама
сердилась. Товарищ политрук, а у вас есть родные? - вдруг спрашивает она.
 - Есть, Маша, и мать и отец. В Мурманске живут.
 - И жена есть? - Крылова  с  трудом  поднимает  голову  и  затуманенным
взглядом всматривается в лицо политрука.
 - Жены нет... Но будет, - стараясь улыбнуться, отвечает  Правдин.  -  А
впрочем, не знаю, пойдет ли кто теперь за безногого, - пытается он шутить.
 - Пойдет, Вася... Пойдет... Вы же, Вася...  хороший...  Ой!..  Вася!  -
вскрикивает она,  словно  боясь  чего-то,  отшатывается,  запрокинув  голову
назад.
 Вечером мы хороним ее в центре "вестибюля". Политрук неотрывно смотрит,
как растет каменистый холмик. А погодя, когда, уже похоронив Машу, мы  вновь
садимся возле Правдина, он произносит:
 - Выходила меня, сама ушла.
 Весь день мы говорили о жизни, о делах, которые  Маша  и  ее  товарищи,
оставшиеся здесь навечно, не успели совершить.
 Мухтаров шепчет:
 - Взорвали последнюю амбразуру. - И, помолчав  немного,  спрашивает:  -
Как ты думаешь, Гитлера повесят? - Али смотрит на меня, ожидая ответа.
 - Повесят, - произношу и не узнаю своего голоса: слабый,  тихий  вздох,
не больше.
 - И я так думаю. Только после этого не забыли бы  о  наших  катакомбах.
Привести бы сейчас всех империалистов сюда, в подземелье,  и  носом  бы  их:
"Смотрите, это дело рук ваших гитлеров..."
 - Что будем делать? - спрашивает Беленький у политрука.  -  Все  выходы
взорваны, один остался...
 - Что же мы?  Совесть  чиста,  воинский  долг  не  нарушили...  Фашисты
думают, что прижали нас в катакомбах. Нет! - восклицает Правдин. - Это мы их
схватили за ноги. Рады бы они уйти отсюда, да не могут.
 - Пи-ить, - стонет кто-то в стороне.
 - Самбуров, напои, есть немного, - подает мне флягу Правдин.
 - Товарищ политрук, у  вас  больше  нет,  оставьте  у  себя,  -  говорю
шепотом.
 - Берите, - настаивает он.
 Со  стороны  еще  не  взорванного  входа  слышен  хрип:  сегодня  утром
гитлеровцы установили там репродуктор и сейчас вновь предложат нам сдаться.
 - Русские солдаты! К вам обратится генерал Львов, - трещит репродуктор.
- Кончайте свое безумие. Слушайте генерала Львова.
 Против таких передач немцев у нас есть одно оружие - песня.
 - Давай, Алешка! - просит Чупрахин. - Давай...
 Широка страна моя родная. - слабым голосом начинает Мухин. Подхватывают
другие:

 Много в ней лесов, полей и рек.
 Я другой такой страны не знаю,
 Где так вольно дышит человек.

 - Солдаты! Слышите меня? - летит со стороны выхода.
 Дружно отвечаем:

 Всюду жизнь и вольно и широко,
 Точно Волга полная, течет,
 Молодым везде у нас дорога,
 Старикам везде у нас почет...

 Усталые и охрипшие, стоим, взявшись за руки.
 - Я генерал Львов. Сообщаю вам: Крым полностью занят  немцами.  Красная
Армия  потерпела  крах  под  Барвенковом,  Лозовой  и  Ростовом.  Ее   части
беспорядочно  отходят  к  Сталинграду.  Ваше  сопротивление  бессмысленно...
Предлагаю...
 - Гад! - Иван бежит к выходу.
 - Стой! - приказывает Егор. - Куда ты?!
 - Он у меня сейчас подавится, - не останавливаясь, отвечает Чупрахин.
 - Ошалел матрос, - замечает Беленький, и тут же пытается идти вслед  за
Чупрахиным.
 - ...Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут.  Они  гарантируют
вам жизнь и возвращение к своим родным очагам, - продолжает вещать враг.
 Скрипя зубами, пытается подняться  политрук.  Он  застегивает  фуфайку,
поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью.
 - Мухин, пой! - просит он.
 - ...Я знаю, у вас  нет  ни  хлеба,  ни  воды.  Вы  погибаете  голодной
смертью. Во имя спасения слыши... Раздается  сильный  треск,  и  репродуктор
глохнет.
 - Это Чупрахин! - догадывается Беленький.
 С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во  все  стороны,
свинцовым дождем падают на камни.
 Минуту молчим,
 В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье.
Мелкие поленья сгорели  дотла.  Только  одна  головешка  продолжала  дышать,
подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе  и  ближе  подступает  к
очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг
налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А  мутная,  пенящаяся  вода
так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего  вечера.
И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. "А ведь жар
больших  сердец  сильней",  -  приходит  на  память  строчка  из   какого-то
стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком  стихотворении  вычитал
эту строку.
 -  Иван!  -  кричит  Кувалдин,  прерывая  мои   мысли.   Из-за   камней
показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден.
 - Как стукнул булыжником - и здорово  живешь:  захлебнулся,  подлец!  -
говорит он, садясь рядом  с  политруком.  -  Шум  подняли,  не  понравилось.
Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с  немецкой
овчаркой?..
 Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок.
 - Бери, - предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него  рука:  видимо,
нелегко ему было там, у входа. Закурив, Чупрахин повторяет:
 - Генерал Львов... Нашли дурачков, так и поверили им.  -  И  уже  более
спокойно говорит Кувалдину: - Ты уж, Егор Петрович, извини, что, не  доложив
тебе, помчался. Характер у меня такой: загорится в душе - не  могу  сдержать
себя. А тут такое: "Ваше сопротивление бессмысленно". Учитель нашелся... Гад
вонючий!.. - Он расстегивает ворот гимнастерки и продолжает: - Вырваться  бы
только из этого подземелья... Ох и бился бы я с ними!  Этакой  жар  в  душе,
столько ненависти накопилось, что сто лет жизни не остудят. Да-а, крепко они
разозлили меня! - помолчав, говорит Иван. - А ведь  до  войны,  например,  у
меня никакой злости не было на немцев. Не верите?  Точно  говорю.  У  нас  в
паровозном депо работал Эрлих. Человек как человек, дружбу с ним  водил,  на
свадьбе у него гулял. И вдруг после войны придется с ним встретиться, а? Что
будет?
 - Загадываешь далеко, - робко подает свой  голос  Беленький.  Он  сидит
рядом с Мухтаровым, посасывая влажный камешек.
 - Далеко? - спрашивает Чупрахин. - Не знаю, как ты, Кирилл, а  я  верю:
встреча такая состоится. Может быть не с Эрлихом, а с другими...
 - Конечно, именно ты встретишься, - иронизирует Кирилл.
 Чупрахин снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится на спину. Его
взгляд устремлен в потолок. Там, вверху, когда-то было большое мокрое пятно,
и оттуда падали капли воды. Ракушечник выплакал все  свои  слезы,  и  темное
пятно исчезло, даже и следа от него  не  осталось.  Когда  же  это  было?  Я
начинаю вспоминать, но никак не могу припомнить точно день.

 - 18 -

 Мы с Алексеем идем вдоль центральной  галереи.  Свет  плошки,  рассекая
темноту, освещает знакомые, исхоженные места. Замечаю  провода.  Держась  за
них, мы перемещались по катакомбам, поддерживали связь  с  боевыми  постами,
находили пути к амбразурам  и  бойницам.  А  вот  вправо  тянется  провод  в
госпитальный отсек. Там когда-то Маша ухаживала за ранеными. Теперь в отсеке
тишина, никто не  просит  утол