аться  ниже  ватерлинии,
держаться, как положено. Понял, Алеша? Где ты тут стоишь?  Вот  моя  рука...
Понял? Нет. Тогда не надрывайся, а  то  еще  воспаление  мозга  схватишь,  а
"скорой помощи", тут, по всей вероятности, нет...  Егор,  командуй,  ведь  я
тебя генералом нарек.
 Аннушка  кладет  флягу  на  грудь.  Прохлада  притупляет  боль.   Глаза
смыкаются. Хочется спать, я еще силюсь  услышать  голоса,  разобраться,  что
произошло, но дремота все крепче и крепче сковывает.

 - 2 -

 Я уже не сплю, лежу с  открытыми  глазами,  но  темнота  все  та  же  -
плотная, как повязка из черного крепа. В конце концов, что случилось, почему
ничего не вижу? Встаю на ноги, делаю  несколько  шагов.  Плечом  ударяюсь  о
ребристый камень.
 - Егор! Где вы?
 "Вы-вы", - отзывается далеко под  сводами  катакомбы.  -  Ловлю  чью-то
вытянутую руку. Без труда узнаю: это Аннушка. Сверху  доносятся  глухие,  но
настойчивые удары, напоминающие стук дятла.
 - Что случилось?
 Ладонь Аннушки скользит по лицу, лбу, пальцы теребят волосы.
 - Упала, совсем нет температуры, - радостным голосом говорит Сергеенко.
- Товарищи, у него нет температуры!..
 - Аня, почему я ничего не вижу?
 - Присядь, не стой на ногах. Сейчас все расскажу... Настойчиво трудится
дятел. Его стук отдается в голове.
 - Кто это стучит?
 - Теперь бы тебе крепкого чая...
 Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи:
 - Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не  боюсь.
Слышишь, ничего!
 - Ничего? -  после  минутного  молчания  спрашивает  Аннушка.  -  Тогда
слушай.
 Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой  вопрос
и боюсь, что ответ будет слишком суров.
 - Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно.  Мы
все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом.
 - Так, значит, я не ослеп! - от радости пытаюсь вскочить на  ноги.  Мне
уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы.
 - Чудак! - сдерживая меня, ласково говорит она. - Поднялся,  и  хорошо.
Теперь и нам будет легче.
 Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова
лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце.
 - Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка.
 - Товарищ интендант, отзовись!
 - Это Чупрахин, - поднимается Аннушка. - Они  идут  обедать...  Сюда-а,
прямо, прямо! Мы тут! - громко кричит она.
 По топоту ног догадываюсь:  впереди  идет  Кувалдин,  за  ним  бесшумно
шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить.
 - Прямо, прямо! - зовет их Аннушка. - Вот так... Садитесь.
 Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым  котелком  и  первым  позвала
Мухина:
 - Получай... Осторожно, не урони!
 - Тут же ничего нет...
 - Т-с-с... Чупрахин!
 - Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили -
порция на троих, а одному досталась.
 - Передай это Николаю.
 Иван дает мне кусочек твердого хлеба.
 - Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо  не  было.  Так  рекомендуют
врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает
Чупрахин.
 Подношу  к  губам  хлеб  и  тут  только  ощущаю  голод.  Но  я  не  ем,
прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится  Иван.  Он
подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным,
 - Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете...
 Егор берет меня за плечи:
 - Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял?
 Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой:
 - Запей, три глотка, не больше.. Вот так...
 - Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а
толку нет...
 - Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и  тогда  я
не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком.
 - Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей.
 - Аня! - взвизгивает Чупрахин. - Закрой потуже уши,  я  сейчас  отругаю
Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут.
 - Не запляшут, -  упорствует  Мухин.  -  Мне  все  равно.  Выхода  нет.
Слышите? Все равно...
 - Ах ты хлюпик! Где ты тут есть?
 - Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. - Егор усаживает Алексея  рядом
с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни.
 - Ты бы спел, Алеша, - отзывается  Кувалдин.  -  Спой,  повесели  душу.
Знаешь, солдат - это крепкое дерево,  он  умирает  стоя.  Невелика  смелость
пустить себе пулю в лоб или  назойливо  повторять:  нет  выхода.  Надо  быть
такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с  песнями.
Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты  славною  смертью  почил"?  Эту  песню
любил Ленин...
 - Немного ослаб я, - признается Мухин. - Но вы ругайте,  ругайте  меня,
поднатужусь.
 - Каков, а? - комментирует Чупрахин. - С таким мы горы  свернем.  Егор,
приказывай долбить этот проклятый потолок.
 - Пошли! - распоряжается Кувалдин.
 Уходим  все.  На  месте  работы  меня  усаживают  на  шинель,  а   сами
поднимаются куда-то наверх. Раздаются  удары,  гулко  падают  камни.  Долбят
молча, только изредка слышатся отрывистые фразы:
 - Хватит, теперь я.
 - Передохни, Алексей, дай-ка лопату.
 - Рубай...
 - Долби...

 Смело, друзья! Не теряйте
 Бодрость в неравном бою.
 Родину-мать вы спасайте.
 Честь и свободу свою.

 Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью.
 Сбрасываю шинель и карабкаюсь наверх. Беру у Алексея лопату  и  начинаю
долбить. Кружится голова, и еще чувствуется боль  в  груди.  А  я  долблю  и
долблю до тех пор, пока вдруг не замечаю в потолке матовое окошко.
 - Свет! - кричу со страшной силой.
 - Свет! - повторяют другие.
 Кувалдин приказывает  расширить  пролом.  А  когда  дыра  увеличивается
настолько, что можно пролезть каждому из нас, Егор командует:
 - Хватит, давай все вниз.
 Разглядываем друг друга так, точно  впервые  встретились.  У  Кувалдина
отросла борода, на лбу синяки, ссадины. Но улыбка  осталась  прежней.  Мухин
тоже оброс, уже не выглядит  подростком.  Сильно  похудела  Аннушка.  У  нее
поседели волосы. Чупрахин почти не изменился, только слегка  заострился  нос
да  глаза  стали  менее  озорными.  Обнимаемся,  кричим  "ура",  позабыв  об
опасности.
 Иван, приведя себя в порядок, торжественно произносит:
 - Егорка, в честь победы за-ку-рим!
 Смотрим на него, и на  наших  лицах  нетрудно  прочесть:  "Сумасшедший,
нашел время шутить", но он хлопает себя по карману:
 - Вот они,  немецкие  сигареты.  Подходи,  угощаю.  После  перекура  по
команде Кувалдина один за другим через пролом покидаем подземелье.

 - 3 -

 Ползем цепочкой: впереди Егор, за ним Чупрахин, я, Аннушка и Мухин. Нам
хорошо известна эта местность, изучили ее  до  мельчайшей  складочки  еще  в
первые дни, когда высадился  десант.  Мы  держим  направление  на  небольшой
островок земли, окантованный со  всех  сторон  густым  частоколом  разрывов.
Время  от  времени  на  островке  вспыхивают  огоньки   ответных   орудийных
выстрелов. И  когда  они  гремят  сердито  и  звонко,  поднимаемся  и  бежим
согнувшись. Потом вновь ползем по изрытой бомбами и снарядами земле.
 К вечеру удается  глубокой  промоиной  проникнуть  на  "островок".  Нас
встречает сидящий у орудия лейтенант Замков. У него перебиты ноги,  на  лице
пятна  крови.  Неподалеку  от   второго   орудия   неподвижно   лежат   трое
артиллеристов. Егор подхватывает лейтенанта и пытается опустить его в окоп:
 - Товарищ лейтенант, сейчас перевяжем...
 - Уйди, говорю... Вон там, в нише, ящик со снарядами, давай их сюда.
 Чупрахин прыгает в окоп и быстро возвращается с ящиком:
 - Есть снарядики!
 - Подавай! - щелкая затвором, командует лейтенант. Припав к прицелу, он
шепчет что-то и нажимает на спуск.
 Орудие вздрагивает. Раздается звонкий выстрел.
 - Подавай!
 - В душу им! - кричит Чупрахин.
 - Подавай!
 - Еще!
 - Подавай! - Замков отталкивается от орудия и падает на спину.
 Егор занимает его место.
 - Подавай! - громовым голосом кричит он.
 - Молодец, Егор, получай! - Чупрахин, сверкнув глазами, посылает снаряд
в приемник.
 Танки сползают в лощину, обходят стороной.
 Темнеет. Замков пытается сесть. Слабым голосом он говорит:     .
 - Я тут оборонял командный пункт... Хижняков  дважды  вызывал  на  себя
огонь артиллерии... Воздуху мало, душно... Это пройдет... А Хижняков там,  в
блиндаже. И знамя там...
 И тут Замков упал замертво.
 - Чупрахин и Самбуров, за мной, - распоряжается Кувалдин.
 Бежим вслед за Егором в блиндаж. Руками разгребаем  заваленный  взрывом
вход. Проникаем в убежище. Иван чиркает спичкой. Вспыхивает  свет.  Хижняков
как смотрел  в  бинокль,  в  таком  положении  и  стоит,  подпертый  столом,
перевернутым на попа. На спине большое кровавое пятно.
 - Ну... - коротко отзывается Чупрахин, зажигая новую спичку.
 - Что? - спрашивает Кувалдин и  никак  не  может  оторвать  взгляда  от
полковника.
 - Ну, гады, - повторяет Иван. -  Теперь  у  меня  нет  сердца  и  я  не
человек, а пуля, снаряд... Бомба - вот кто я теперь.
 И он тихо подходит к телу Хижнякова, прикладывает руку к голове:
 - Товарищ полковник, я клянусь вам, что беспощадно буду  мстить  врагу,
буду рвать фашистов на части!
 - Похороним, - предлагает Егор. - Здесь, в блиндаже, на боевом посту. И
Замкова сюда принесем. Знамя и документы возьмем с собой.

 ...Ночь темная. Идем уже несколько  часов.  Впереди  движется  багровое
зарево.  Это  затухающий  бой  откатывается  к  Аджимушкаю.  Пробираемся  по
бездорожью, на ощупь. Часто  приходится  останавливаться,  прислушиваться  к
каждому шороху. На высотке замаячила небольшая колонна людей. Бесспорно, это
гитлеровцы. Кувалдин приказывает залечь.
 - Что-то зябко, братишки, - говорит Чупрахин.  И,  помолчав,  резко:  -
Лежим, прячемся. Пусть они боятся нас. Я хочу, чтобы меня  боялись.  Боялись
всюду!
 - Тише, успокойся, - строго предупреждает Егор.
 - Душа горит, - стонет Иван.
 - Соленая душа! Мы-то ладно, но знамя, слышишь, знамя!
 - Понимаю, - соглашается Чупрахин.
 К утру попадаем в поселок Войково. Решаем переждать до следующей ночи в
глубокой, заросшей травой канаве. У меня под  шинелью  сумка  с  документами
полковника. В ней лежат партийный билет Хижнякова  и  еще  какие-то  бумаги,
которые  мы  не  успели  просмотреть.  Иван  ведет  наблюдение  за  дорогой,
проходящей отсюда в тридцати метрах.
 - Наших ведут! - нечеловеческим голосом сообщает Чупрахин. Замечаю, как
темнеет лицо у Ивана. Приподнимаемся и, приготовив  оружие,  смотрим  сквозь
траву на колонну людей.
 - Хальт! - кричит немецкий офицер,
 Пленные останавливаются. Многие бойцы ранены, а у пожилого,  что  стоит
ближе к канаве, оторвана кисть левой руки: кровь тяжелыми каплями падает  на
землю.
 Чупрахина сейчас нельзя удержать,  он  пружинится,  вот-вот  вскочит  и
бросится на фашистов. И Егор об этом догадывается. Он поворачивается ко мне,
шепчет:
 - Сейчас ударим по конвою. Внимание, открываем  огонь  сразу  и  кричим
нашим, чтобы они разбегались.
 Колонна  рвется  на  части,  с   шумом,   будто   разметанная   ветром,
расползается по садам. Стреляя на ходу, прыгаю в кювет. Попадаю  в  какую-то
яму, притаившись, лежу там. Потом ползу в заросли, обнаруживаю Аннушку.  Она
лежит навзничь, без шинели, в разорванном платье. Трясу ее за плечо:
 - Аня!
 Выстрелы рвут воздух. С какой-то неслыханной злостью шуршат осколки.
 - Аня!
 Она приподнимается, дрожащими руками прикрывает обнаженную грудь.
 Когда стихают выстрелы, предлагаю Ане проникнуть в дом, укрыться в нем.
Домик небольшой, с каменной оградой. С нашей стороны он прикрыт  садом.  Еще
там, в канаве, Егор наметил его для сбора, возможно,  остальные  ребята  уже
там.
 - Я отнесу тебя, - настаиваю. - Переоденешься, никто не тронет.
 В сенях встречается старик. Он  держит  в  руках  керосиновую  лампу  и
растерянно пятится назад.
 - Сюда наши заходили? - спрашиваю я. Не дожидаясь приглашения,  прохожу
в сени, в комнаты. Старик смотрит на меня подозрительно.
 Аннушка торопит:
 - Уходи. Я  останусь  здесь,  что-то  с  ногами  неладно.  Ну,  прощай,
Самбурчик. Останешься жив, не забывай.
 Не могу сдвинуться с места. Ноги приросли к полу, руки одеревенели: как
же я оставлю ее одну, что скажет Егор?
 - Что же стоите? - заметив мою нерешительность, говорит старик. -  Коли
так, я вас спрячу, - продолжает он. - В жизни не найдут. Идите  за  мной.  -
Потом, остановившись, задумался: - Девушка пусть останется здесь, в комнате.
Переодену, сойдет за внучку. А ты - пойдем...
 А ноги по-прежнему не могут сдвинуться с места.
 - Иди, Коля... Слышишь, опять выстрелы!
 "Что мне выстрелы! Аннушка, Аннушка! Ты понимаешь меня?  По-ни-ма-ешь?"
Сергеенко тянется ко мне.
 - Иди, родной, - целует она. - Мы еще встретимся.
 В сенях старик упирается в шкаф:
 - Подсоби отодвинуть. - И поясняет: - Это еще в гражданскую подпольщики
оборудовали тайник. Тут они находились при Врангеле. Теперь там погреб.
 Обнажилась стена. Кряхтя, дед становится на табуретку ж рукой  нажимает
на крюк, торчащий у самого потолка. У моих ног неожиданно образуется дыра.
 - Полезай, не бойся, надежное место.
 Опускаю ноги и вдруг, поскользнувшись, падаю в темноту, сразу попадая в
объятия чьих-то крепких рук. Молчу, сжавшись в  тугой  комок:  "Неужели  дед
обманул?"
 - Егор, тресни его по башке, ответит.
 Из сотни  голосов  я  мог  бы  сразу  узнать  этот  голос.  От  радости
спазматический комок перехватывает горло. Мычу что-то  невнятное,  никак  не
могу отчетливо произнести слово. Чупрахин уже дает второй совет:
 - Под девятое ребро для начала... Аккуратно, без шума.
 - Самбуров! - точно выстрел, раздался голос Кувалдина. -  Я  его  сразу
узнал.
 - Не ошибись! - предупреждает Иван. - Дерни его  за  ухо.  Дерни  -  не
умрет.
 - Товарищи, это я... я...
 - Он, конечно он, - Егор крепко прижимает меня к своей широкой груди.
 Так сидим минут двадцать...
 - Егор, Аннушка тоже здесь, - сообщаю я. Кувалдин молча жмет мне  руку.
Потом тихонько говорит:
 - Не надо  об  этом.  Своими  глазами  видел  взрыв,  и  она  взмахнула
руками... А проверить уже не мог.
 - Честное слово. Я ее принес сюда.
 - Значит, спас, - дышит он в лицо. - Откуда ты такой взялся: маленький,
тощий, а цепкий?
 - Если бы не было знамени, бился бы до последнего фашиста.  А  чего  на
них смотреть, на то они и фашисты, чтобы бить их, - отзывается Чупрахин.  И,
помолчав, снова: - Самбуров, что притих? Кури, Егор, передай ему сигарету...
Не знаю, какой она марки.
 - Где достал? - интересуется Кувалдин.
 - У фрица, они все при сигаретах ходят, порядочного курева у них  никто
не имеет.
 - И стоило к нему в карман лезть?
 - Хо, за кого ты меня принимаешь! В поганый карман, что ли, полезу? Он,
гад, подбежал ко мне, и, видимо, с перепугу принял  меня  за  своего,  начал
лопотать по-своему, показывает в сторону садов, где наши скрылись. Смотрю на
гада и думаю: "Давай, давай высказывайся, скорпион". Потом,  повернувшись  к
забору, фистулой: "Шнель!". Ну, я его тут прикладом в затылок: будь  здоров!
Он повис на  заборе  вниз  головой,  а  тылом  кверху.  Конечно,  при  таком
положении в карманах ничто не удержится.
 Мы знаем: Иван приукрасил историю с сигаретами, но не возражаем ему.
 В полночь в убежище спускается старик. Он  сообщает:  оставаться  здесь
опасно, гитлеровцы ходят по домам  и  разыскивают  русских  пленных.  Решаем
немедленно  покинуть  подвал.   Но   куда?   Старик   обещает   провести   в
Аджимушкайские катакомбы. Егор соглашается.
 - Веди, дедушка, чего же мы тут будем прятаться? Наше дело  воевать,  а
не в подвалах сидеть.
 В полночь прощаемся с Аннушкой: она остается у старика, у нее  с  ногой
совсем плохо. По одному проникаем в сад.  Оборачиваюсь  и  долго  смотрю  на
домик. Хочется навсегда запомнить его. Замечаю  пролом  в  каменной  ограде:
сюда попал снаряд. В воздухе висят осветительные ракеты, слышатся  выстрелы.
Определяю по знакомым ориентирам: отсюда до Керченского  пролива  не  больше
десяти километров, а до катакомб еще ближе.

 - 4 -

 -  Тут,  -  говорит  старик  и  плечом  упирается  в  огромный  камень.
-Катакомбы имеют много входов, но этот, кроме моей дочери  Марьи,  никто  не
знает. Она у меня партийная, Марья-то. Ну, вот извольте,  готово.  Прощайте.
Вход закрою, а насчет девушки не беспокойтесь, укроем.
 Держась друг за друга, идем цепочкой. С каждым шагом раздвигаются стены
тоннеля.
 - Стойте!  -  раздается  позади.  Из-за  камня  вприпрыжку  выскакивает
согнутый человек с разбухшим за спиной вещевым мешком.
 - Беленький! - произносим одновременно. Кирилл подходит вплотную и, еще
не веря своим глазам, смотрит на нас удивленно.
 - Как попали сюда? - спрашивает он.
 - Вот сквозь землю просочились,  -  показывая  на  своды,  говорит  ему
Чупрахин.
 - Где наша рота, где Правдин? - спешит спросить Кувалдин.
 - Впереди, тут, - отвечает Кирилл и сообщает нам, что  вокруг  катакомб
немцы, а в подземелье нет никакого порядка и что встретил  он  подполковника
Шатрова, который здесь же находился на излечении. Госпиталь эвакуировался на
Большую землю, а Шатров остался, ходит тут с костылем, еле двигая ногами.
 Бежим к выходу. Попадаются небольшие  группы  бойцов,  какие-то  ящики,
узлы. Никто не обращает на нас внимания, словно мы превратились в невидимок.
Бежим до тех пор, пока не преграждает  путь  высокий,  одетый  в  изорванную
фуфайку боец.
 - Куда?
 - Товарищ политрук! - кричит Чупрахин. - Это мы...
 Правдин ведет нас за  выступ.  Рядом,  где  мы  только  что  стояли,  с
надсадным треском рвется снаряд. Осколки  секут  камни,  наполняя  катакомбы
металлическим званном. Осматриваюсь  вокруг,  замечаю  Шатрова,  сидящего  с
закрытыми глазами у рации. У его ног  лежит  костыль.  Подполковник  торопит
красноармейца, прильнувшего к телефонной трубке:
 - Вызывай, вызывай... Должны ответить...
 - "Волга", "Волга"!.. Я - "Звезда", я - "Звезда"... "Волга", "Волга"!.,
Я - "Звезда"... - одним тоном повторяет радист.
 Правдин поясняет нам:
 - Тамань вызываем. Штаб фронта туда переправился, А с  командующим  нет
связи. Генерал где-то здесь, среди войск. Шатров решил организовать  оборону
Аджимушкая. Он уже дважды водил в контратаку.
 - Разрешите доложить, товарищ политрук? - вдруг спрашивает Кувалдин.
 - О чем? Как ходили в разведку? Не надо. Я знаю, Мухин уже рассказал...
 - О знамени, товарищ политрук. Вот оно, смотрите.
 - Наше, дивизионное! - восклицает Правдин и,  шагнув  к  Егору,  крепко
обнимает его.
 - Есть Тамань! -  громко  кричит  радист.  Шатров  колыхнулся,  схватил
телефонную трубку.
 - "Волга", "Волга"! Я - "Звезда"...
 Требую поддержки. Прием. - Подполковник настолько  увлечен  разговором,
что не замечает развернутого знамени, с которым  подошел  к  нему  политрук.
Лицо его мрачнеет:  -  К  черту  вашу  шифровку!  Высадите  десант  моряков.
Слышите, требую немедленно!
 Выслушав ответ, Шатров передает трубку радисту. Подхватив  костыль,  он
вытягивается перед знаменем.
 - Откуда оно? - наконец спрашивает он.
 - Вот они принесли, - сообщает политрук.
 - Рассказывайте, что произошло в разведке, где взяли знамя,  -  говорит
Шатров. Опершись  о  костыль,  он  слушает  с  закрытыми  глазами.  Кувалдин
докладывает подробно о том, как шли в разведку, как  Шапкин  пытался  выдать
нас немцам, как похоронили командира дивизии и со знаменем пробились сюда, в
катакомбы.
 Подполковник открывает глаза, пристально смотрит на Кувалдина, потом на
меня и садится на прежнее место. Он сидит молча, уперев взгляд  в  полотнище
знамени.
 - У кого есть курево? - спрашивает он тихо, расстегивая ворот шинели.
 - Сигареты, - предлагает Чупрахин.
 Сделав две-три затяжки, Шатров говорит:
 - Десант высадят. Москва уже распорядилась.  Но  на  большую  поддержку
рассчитывать не будем: в районе Барвенкова и Лозовой  гитлеровцы  перешли  в
наступление, продвигаются в сторону Ростова.
 Кирилл  протискивается  вперед.  Топчется  на  одном  месте   и   робко
спрашива