жает: - Наш десант - дело нешуточное,
товарищи. Таких десантов, как наш, и в такой  сложной  обстановке,  кажется,
еще никто не высаживал. Надо все взвесить, ко всему быть готовыми...  Пошли,
товарищи. А командиру дивизиона, Замков, все же передайте мои слова,  -  уже
выйдя из укрытия, напоминает Шатров лейтенанту.
 Передовой  наблюдательный  пункт  -  это  квадратная  землянка,  обитая
досками, пахнущими смолой. Посередине  стол,  на  котором  полевой  телефон,
конторская книга и большой жестяной  чайник  с  водой.  В  потолке  дыра,  в
которую пропущена труба перископа, а в стене узкая амбразура. Это  помещение
куда уютнее нашей землянки с вечными испарениями от портянок и обуви.
 - Что в матросском кубрике, - довольный порядком, определяет Чупрахин.
 Пользуясь тем, что Шатров задержался наверху, Кувалдин с видом  знатока
поясняет:
 - По всем признакам, мы попали на наблюдательный пункт самого командира
дивизии. Надо это иметь в виду, вести себя прилично...
 - Не дети, без напоминаний соображаем, -  парирует  Чупрахин,  беря  со
стола бинокль и устраиваясь у амбразуры.
 Входит  Шатров.  Заметив  Чупрахина  с  биноклем,  он  ледяным  голосом
говорит:
 - Между прочим, войсковой  разведчик  отличается  от  остальных  бойцов
высокой дисциплинированностью и выдержкой. Положите прибор на место!
 - Есть! - быстро отзывается Иван и вытягивается перед подполковником  в
струнку, но выражение лица остается прежним: вот-вот он  произнесет  то,  от
чего самая строгая душа отойдет, потеплеет.
 Шатров проходит к столу:
 - Прошу слушать внимательно. Вот журнал наблюдений, - берет он со стола
серую книгу. - Здесь есть графы: первая  графа  -  в  ней  отмечается  время
обнаружения объекта, вторая графа - район, место обнаружения объекта, третья
- что конкретно  замечено:  живая  сила,  огневая  точка  или  транспорт,  и
четвертая графа - выводы наблюдателя, ваши предположения и заключения. Ясно?
Какие будут вопросы? Нет? Прошу посмотреть журнал.
 Склоняемся над  книгой,  листаем  и  искоса  посматриваем  на  Шатрова,
стоящего у стереотрубы.
 - С оптическими приборами умеете обращаться?
 - Изучали, - хором отвечаем Шатрову. - Командир показывал.
 - Хорошо.  Вы,  товарищ  Кувалдин,  наблюдайте  в  стереотрубу.  Объект
наблюдения - южная часть крепости Еникале. Вы, товарищ Чупрахин, - в бинокль
через амбразуру, объект наблюдения - северная часть крепости.  Журнал  ведет
Самбуров. Обо всем замеченном докладывайте Самбурову. Вот  вам  часы,  -  он
подает их мне и распоряжается: - По местам!
 -  Время!  -  пушечным  выстрелом  гремит  Кувалдин.  От  неожиданности
подпрыгиваю, дрожащей рукой стараюсь попасть в нужную графу, докладываю:
 - Десять часов тридцать пять минут.
 - Южнее поселка тридцать метров, - продолжает Егор, - группа солдат  во
главе с офицером. Производят оборонительные работы.
 Подполковник  выхватывает  изо  рта  трубку  и,  оттолкнув   Кувалдина,
припадает к окуляру стереотрубы. Минуту он топчется на месте, потом уступает
место Егору:
 - Продолжай наблюдать, начало хорошее: - И подходит ко мне. - Записали?
Четче ведите журнал, не торопитесь.
 Он садится у входа. Вновь  наступает  тишина.  Но  теперь  она  уже  не
томительная, какой казалась в начале  работы,  И  журнал  кажется  не  таким
сложным. Теперь даже можно немного помечтать. Сколько сейчас таких, как  мы,
наблюдают за противником! День и  ночь  непрерывно  они  следят  за  врагом,
регистрируют малейшее движение, замеченное на той стороне. И все это  где-то
в большом  штабе  суммируется,  обобщается,  наносится  на  карты,  делаются
выводы, предположения, намечаются планы. Сколько людей готовят  эту  трудную
десантную операцию! И в Москве, наверное, сейчас кто-то занят  нашим  делом:
может быть, так же вот, как и мы тут, ночи не спит -  думает,  планирует,  с
тревогой  и  надеждой  дает  указания,  получает  сведения  с  южного  крыла
гигантского фронта.
 - Бурса! - вдруг кричит  мне  Чупрахин.  -  Запиши:  сволочи  тянут  на
тракторе какое-то большое белое колесо. Не иначе как дот оборудуют у  самого
мыса. Запиши, чего смотришь?
 Шатров поднимается. Его лицо делается бурым, потом неожиданно  для  нас
подполковник улыбается.
 - Кто же так докладывает? Четкости нет,
 - Четкости? - еще находясь в первоначальном возбуждении, переспрашивает
Иван. - А суть, самую суть доложил?
 -  Суть-то  понятна.  Дайте  бинокль...  Та-ак,   правильно   схвачено.
Разведчику нельзя  ошибаться.  -  Он  достает  из  планшета  карту  и  синим
карандашом наносит условный знак. - Об этом надо доложить артиллеристам, они
возьмут эту огневую точку на учет, - поясняет он нам.
 Видимо довольный нашей работой, Шатров теперь стал  более  разговорчив.
Он рассказывает о проливе, о рельефе прибрежной части полуострова, о крутых,
скалистых  берегах.  Потом  узнаем,  что  подполковник  до  войны  служил  в
Бакинском пехотном училище, в начале войны командовал  стрелковым  полком  в
Крыму, оборонял Керчь  и  последним  переправился  через  пролив  на  плоту,
построенном из кузова автомашины и колес. Плот отнесло в море, и Шатров пять
дней болтался  там,  пока  его  не  подобрал  наш  сторожевой  катер.  Затем
полмесяца он пролежал в госпитале и вот снова на фронте.
 В блиндаж входит командир дивизии полковник Хижняков. За ним, осторожно
отсчитывая ступеньки, спускается генерал,  сопровождаемый  двумя  офицерами.
Шатров сразу принимает прежний официальный вид и с достоинством  докладывает
генералу:
 - Товарищ командующий, подполковник Шатров, начальник разведки дивизии.
Ведем наблюдение за районом крепости Еникале, Замечены оборонительные работы
и движения мелких групп противника.
 Командующий, с воспаленными  глазами,  гладко  выбритым  лицом,  подает
Шатрову руку:
 - Добро, добро... - И обращается  к  командиру  дивизии,  застывшему  у
стола в положении "смирно": - Видать, Хижняков, твои глаза хорошо  работают.
Но успокаиваться на этом нельзя. Наблюдать и наблюдать...
 Он устало  опускается  на  поданную  лейтенантом  табуретку  и,  видимо
вспомнив прерванный по дороге разговор, несколько оживляется:
 - Вчера поспорили с представителем Главного  командования.  Собственно,
спора, как такового, не было. Он говорил, я слушал. Он, как и ты,  Хижняков,
утверждает, несмотря на сложность высадки десанта, все же основная трудность
операции заключается  в  развитии  успеха,  в  организации  безостановочного
продвижения  наших  войск  в  район  Перекопа  и  затем  в  оказании  помощи
севастопольской армии. Конечно,  бой  в  глубине  обороны  противника  будет
нелегким. Но я придерживаюсь другого мнения.  Успешно  высадим  войска  -  и
дальше  у  нас  пойдут  дела  хорошо.  Поэтому  требую:  изучать  и  изучать
прибрежную часть полуострова, все внимание - высадке десанта.  Надо  вначале
перепрыгнуть, а потом говорить "гоп".
 - Это верно, товарищ командующий. Но можно перепрыгнуть  и  не  сказать
"гоп": ноги подломятся, застрянешь на плацдарме, а  противник  тем  временем
оправится от удара.
 - Мрачные картины. - Генерал  говорит  тихо,  медленно.  Его  глаза  то
загораются, то, блекнут. Мы, затаив дыхание,  с  любопытством  рассматриваем
командующего. Я впервые вижу настоящего генерала, и  не  в  кино,  а  рядом:
простой,  самый  обыкновенный  человек.  Его  медленные   движения,   тихая,
неторопливая  речь  вызывают  симпатию  к  нему.  Только  непонятно,  почему
упорствует командир дивизии,  что  ему  стоит  согласиться  с  этим  усталым
человеком: ведь он командующий, все знает и, конечно, не может ошибиться.
 - Вам известны данные авиаразведки? - чуть склонив на  сторону  голову,
спрашивает генерал.
 -  Да,  начальник  штаба  знакомил.  По  ним  можно  предположить,  что
гитлеровцы не ожидают нашего десанта.
 - Вот, вот, - продолжает командующий. - Значит, главное -  вцепиться  в
прибрежную часть, перепрыгнуть через пролив. А там нас  никто  не  задержит.
Для большей уверенности в успехе операции  я  приказал  сразу  же  вслед  за
передовыми частями перебрасывать войсковые тылы. Имейте это в виду.
 Генерал поднимается и с минуту смотрит на Шатрова.
 - А вы что скажете?
 - Товарищ командующий, мы готовы выполнить любой приказ. Но вот  данные
авиаразведки, на мой взгляд, как раз говорят о том, чтобы  мы  здесь  больше
уделяли внимания бою в глубине обороны немцев,  организации  взаимодействия,
чтобы потом меньше тратить времени на эти вопросы...
 - Ух какие вы тут стратеги! - повышает голос, генерал, и  на  его  лице
появляется снисходительная улыбка. - Дайте-ка бинокль.
 Чупрахин  освобождает  место  у  амбразуры.  Командующий  припадает   к
глазнице и, согнувшись, тем же спокойным, неторопливым голосом продолжает?
 - Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Обзор хороший... Да,
а на Шипке затишье. Или они хитрят,  или  действительно  не  подозревают  об
угрозе. А что вы скажете, товарищ красноармеец? - спрашивает  командующий  у
Чупрахина.
 - Скажу вам, товарищ генерал, наше дело  -  бить  врага,  так  сказать,
разминировать, обезвреживать его, -  одним  духом  выпаливает  Чупрахин,  и,
посмотрев на Шатрова, добавляет! - Скорее бы  туда,  а  наблюдениями  их  не
запугаешь.
 - А не страшно через пролив да на такие кручи карабкаться против огня?
 - Страшно бывает только кассиру, когда он берет казенные деньги. А  мы,
бойцы, идем освобождать свою землю. Может  быть,  кому  и  страшно,  не  без
этого. Но я так понимаю, товарищ командующий, страх  живет  одну  минуту,  а
смелость всегда при человеке.
 - Орел! Молодец! - генерал вынимает  платок  и  вытирает  увлажнившиеся
глаза. - Пойдемте, Хижняков. - Он направляется к выходу, приглашая с собой и
подполковника Шатрова, который на ходу бросает нам:
 - Вечером вас сменят. Обо всем замеченном доложите командиру взвода,  а
он пусть передаст Сомову.
 - Ну что? - как только мы остались одни, спрашивает Чупрахин. - Поняли?
Все уже готово. Скоро будем в Крыму. А насчет Москвы - это болтовня, Егорка.
Никуда нас не пошлют, тут будем молотить фашистов.
 Кувалдин отвечает:
 - Для меня, Иван, Москва всюду, не только там, в Москве. Понял?
 - Очень даже. Не один ты так думаешь.
 С наступлением темноты покидаем наблюдательный пункт, идем не  берегом,
а прямо, кратчайшим путем. Местность - сплошной муравейник: то там, то здесь
слышатся команды, топот ног, глухие удары саперных лопат  о  мерзлый  грунт,
проходят взводы, роты, производятся тренировочные посадки на катера и баржи.
Пролетает вражеский самолет. Кругом все замирает, и  тотчас  же  в  стороне,
километрах в полутора от берега, вспыхивает яркий шар осветительной  ракеты,
сброшенной на парашюте фашистским летчиком. В мирное время можно было  бы  и
полюбоваться этим  висящим  в  небе  пучком  света.  Но  сейчас  он  кажется
зловещим, холодным светящимся пауком с вытянутым брюхом.
 В землянке застаем одного Шапкина, сидящего  с  газетой  в  руке  возле
фонаря. Заметив нас, он поднимается и кладет  раскрытую  газету  на  вещевой
мешок. Кувалдин докладывает о результатах наблюдения.
 - Значит, все-таки они там барахтаются, -  выслушав  Егора,  произносит
Шапкин. Его бесцветные, реденькие  брови  смыкаются  у  переносья,  а  плечи
поднимаются кверху. - Не понимаю! Откуда вы взяли такие данные?  Ведь  немцы
совершенно не подозревают о десанте. Проверю, возможно, рыбаков  приняли  за
фашистов. В термосе ваш обед, я пошел к командиру роты.
 Беру газету. Внимание привлекает заголовок "По фашистскому самолету  из
ручного пулемета". Читаю вслух:
 - "Рота  совершала  марш.  Неожиданно  в  воздухе  появились  вражеские
самолеты.  Командир  отделения   Захар   Шапкин,   пренебрегая   смертельной
опасностью,  смело  открыл  из  ручного  пулемета  уничтожающий   огонь   по
воздушному врагу. Вокруг  рвались  бомбы.  Но  мужественный  боец  продолжал
единоборство с фашистскими стервятниками да тех пор, пока самолеты врага  не
были отогнаны, Командир роты объявил Шапкину  благодарность.  А  недавно  за
новые ратные дела Шапкина назначили командовать взводом. Однополчане  горячо
поздравили мужественного бойца и пожелали новых славных боевых дел.
 Красноармеец К. Беленький".
 - Написал все же,  -  говорит  Кувалдин.  -  Надо  поздравить  старшего
сержанта.
 - Обязательно, -  соглашается  Чупрахин,  открывая  термос  с  горячими
пахучими щами.
 Вбегает Беленький. Он шепотом сообщает!
 - Только вам, по секрету, смотрите - никому... Через  два  дня  в  бой,
туда, - он показывает на оконце и тянет - Де-ла-а!  Пришла  пора  желанная,
пришла...
 - Писать будешь о нас? - спокойно, без тени иронии спрашивает Чупрахин,
набивая рот гречневой кашей. - Пиши, Кирилка, пиши. Ты теперь там, в верхах,
при командире, тебе виднее...
 - Да нет, товарищи, - поясняет Беленький. - Я  же,  как  и  все,  пойду
вместе со взводом. В штабе временно работал. Оно, конечно,  -  переходит  на
шепот. - С одной стороны, если бы кто-нибудь из  вас  сказал  политруку  обо
мне: так, мол, и так, газетчик с  другой  стороны,  нельзя  ли  его  как-то
зачислить ну, скажем, в медсанбат,  пусть  освещает  нашу  боевую  жизнь.  А
самому неудобно об этом говорить.
 - Конечно, - соглашается Чупрахин и трясет газетой. -  Читали,  как  ты
тут о взводном написал. Радуйся, философ, в люди выходишь. И  выйдешь,  если
тебя волной с палубы не сшибет.
 - Так бывает? -  интересуется  Беленький.  -  Нет,  серьезно,  Иван?  Я
никогда не бывал на море. Первый раз в жизни придется...
 За окном поднимается ветер. Он гудит  протяжно,  с  надрывом.  Чупрахин
успокаивает Беленького:
 - Ничего, Кирилка, море как море.  Перепрыгнешь.  Только  зайцы  боятся
воды.

 - 5 -

 Завтра во взаимодействии с  моряками  Черноморского  флота  и  Азовской
флотилии пойдем на штурм Керченского  полуострова.  Только  что  закончилось
открытое  партийное  собрание  собрание,  В  нашей   разведроте   -   восемь
коммунистов и  пятнадцать  комсомольцев.  Почти  все  выступили  в  прениях.
Чупрахин говорил, что он будет разминировать фрицев аккуратно,  без  лишнего
шума, но так, что от страха закрутятся в гробу  ихние  большие  и  маленькие
фридрихи и кайзеры, а Гитлера по этой же причине хватит падучая болезнь.
 Кувалдин, как всегда, был  немногословен.  Теребя  в  руках  шапку,  он
пробасил:
 - Как командир первого отделения приказываю всем быть в первых рядах. А
остальное я доскажу в бою  автоматом  и  гранатой.  Фашист,  он  такой  язык
понимает лучше.
 С подъемом произнес речь Беленький. Говорил  он  долго,  делая  большие
отступления "в глубь веков". От усердия у него нос покрылся обильным  потом.
Закончил призывом бить германца по-шапкински, не зная страха. Сам Шапкин  не
выступал. Он только с места заявил:
 -  Я  человек  беспартийный.  Но  свой  голос  присоединяю   к   словам
коммунистов и комсомольцев.
 Решение было коротким. Его зачитал политрук:
 - "Мы, коммунисты и комсомольцы, бойцы и командиры разведроты, заверяем
советский народ, родную партию в том, что без страха  и  колебания  идем  на
штурм Керченского полуострова и, чего бы это нам ни стоило, с  честью  будем
сражаться за полное освобождение советского солнечного Крыма  от  фашистской
оккупации. Всем коммунистам и комсомольцам  быть  в  первых  рядах,  штыком,
огнем автомата и гранатой  бить  гитлеровцев  до  полного  разгрома.  В  бою
поддерживать друг друга, не оставлять в беде товарища".
 Потом пели "Интернационал". Его подхватила в стороне соседняя  рота.  И
песня покатилась по всей окрестности.  Пели  артиллеристы,  саперы,  моряки,
танкисты, пели авиаторы в капонирах полевого аэродрома.
 Звуки гимна и сейчас еще продолжают звучать в ушах.  Беленький  готовит
корреспонденцию о прошедшем собрании. Кирилл уже не раз бегал  к  политруку,
и, кажется, Правдин сказал ему: "Пиши - отошлем". Теперь Беленький всем  нам
не дает покоя: требует, чтобы выслушали начало, или, как он говорит, запевку
к статье. Это начало он дополняет и изменяет через каждую минуту и сразу  же
после этого просит послушать. Больше всех достается Егору: он  коммунист,  и
ему нельзя отказать в просьбе Беленькому, но Кувалдин на  слова  удивительно
туг, ему легче  отрыть  окоп  в  полный  профиль,  чем  на  глазах  у  людей
произнести десяток слов.
 Кирилл хватается за голову и начинает отчаянно тереть виски. Он  всегда
так делает перед чтением своих корреспонденции. Кое-кто  пытается  выскочить
из землянки. Но Беленький спешит загородить собой выход:
 - Товарищи, дело общественное, я, собственно, для вас же стараюсь.
 - Ведь слышали же! - говорит Мухин.  Беленький  уходит.  Мухин  тут  же
начинает вспоминать, как первый раз прыгнул с причала  в  воду  и  удивился:
очень холодная.
 - Неженка! - режет Чупрахин. - Лично я с детства привычный  к  холодной
воде. Когда мне было двенадцать  лет,  один  дружок  посоветовал  обливаться
холодной водой. Говорит: "Ты, Ванька, хилый, полезай  в  колодец  и  закаляй
организм". - "Как же туда полезу?" - спрашиваю.  Отвечает:  "Пара  пустяков!
Садись в ведро, я тебя спущу". Согласился, дурак. Дело было вечером. Опустил
и кричит: "Ванька, поболтайся там маленько, я отнесу воды  домой!"  Понес  и
забыл про меня, подлец. Сижу,  совсем  окоченел.  И  кричать  боюсь  -  отец
выпорет. И сам выбраться не могу. "Ну,  думаю,  пропала  моя  организма!"  К
счастью, в это время у  колодца  остановились  старик  со  старухой  лошадей
напоить. Опустили ведро. Я, конечно, сел в него и  молча  держусь  за  цепь,
боюсь слово произнести: как бы дед с испугу вновь не  окунул.  Только  начал
приближаться к срубу, как прыгну - и уцепился  за  край  сруба.  Старик  как
заорет: "Свят, свят, свят! Водяной!" Старуха - в  обморок.  Кони  рванули  в
сторону. Беда-а...
 - И ты проснулся? - замечает кто-то.
 - Это правда. Потом отец так закалил мне ремнем одно место,  что  месяц
не мог сесть. Ел стоя.
 Бойцы  смеются.  Чупрахин,   довольный   своим   рассказом,   хитровато
улыбается, поглядывая по сторонам. В землянку заходят Шатров и Сомов.
 - Весело живете! - говорит подполковник  и  обводит  строгим  взглядом,
кажется, вот-вот с его  уст  слетит  команда.  Он  строен,  подтянут,  будто
собрался на парад и забежал что-то сообщить нам.
 Иван уступает Шатрову место у печки:
 - Погрейтесь, товарищ подполковник.
 - Спасибо. Не замерз. Скажите, кто из вас в Крыму бывал?
 Поднимается Шапкин:
 - Я.
 - Где и когда?
 -  В  поселке  Владиславовка.  Родился  там,  но  жить  почти  не  жил.
Мальчонкой уехал оттуда в Ростовскую область.
 - Это и у меня бабушка родилась в Багерово, - хихикает Чупрахин,  держа
в руках полено.
 - Шутки неуместны! - поворачивается к  нему  Сомов.  -  А  вы,  товарищ
Мухин, где жили? - спрашивает лейтенант Алексея.
 - В Развильном, что под Сальском.
 - Значит, никто из вас не жил на Керченском полуострове? -  продолжает,
подполковник.
 Он прикалывает к стенке газету, на которой красным карандашом аккуратно
вычерчена карта полуострова.
 - Смотрите сюда. Это, - говорит  он,  показывая  карандашом  на  черные
кружочки, - населенный пункт Мама-Русская, это  мыс  Зюк,  мыс  Тархан,  мыс
Хрони,  это  крепость  Епикале,  город  Керчь  и  южнее   населенный   пункт
Камыш-Бурун... А вот здесь Аджимушкайские катакомбы.
 Рассказав  о  населенных   пунктах,   прибрежных   высотках,   подробно
охарактеризовав место высадки дивизии, нашей роты, он заключает:
 -  Запомните,  все  это  пригодится.  -  И,  повернувшись   к   Сомову,
спрашивает: - Водку сегодня получали?
 - Получали. Но все берегут, чтобы в море погреться.
 - А закусить у вас есть чем?
 - Найдется! - отвечаем хором.
 - Тогда будем веселиться, что же скучать.
 На импровизированном столике вырастает гора  консервных  банок,  хлеба,
сухарей, появляются кружки, раскрытые фляги.
 - А за что же, товарищ подполковник, выпьем? - спрашивает Шапкин.
 - За нашу победу! - звенит Чупрахин. - Что тут спрашивать! Помнится мне
один случай...
 - Погоди трещать, - останавливает его Кувалдин.
 - Нет, товар