ищи, за  нашу  победу  мы  выпьем  потом.  А  сейчас  -  за
знакомство! Ведь мы как следует не знаем друг друга, a знать нам надо: в бой
идем, не на вечеринку. Выпьем и поговорим.
 Выпиваем: по сто граммов. Сомов закуривает:
 - Зовут меня Сергеем, величать не обязательно. Мне двадцать  пять  лет,
окончил Тамбовское пехотное училище. В боях был мало, но  был.  Родом  я  из
Воронежа. Характер у меня жесткий, люблю дисциплину, воинский порядок. Но  в
этом я не виноват, так  воспитали  в  училище.  Предоставим  слово,  товарищ
подполковник, командиру взвода Шапкину.
 Захар поднимается, брови смыкаются в переносье, в глазах суровый блеск.
 - Начну с хасанских боев, - будто  рапортуя,  говорит  он.  -  Мы  это,
значит, на них в штыки, а японцы-то маленькие...
 - Погоди, погоди, - останавливает его Шатров. - Родились вы где?
 - В станице...
 - Как в станице? Говорили же, в Крыму, во Владиславовне.
 - Правильно, во Владиславовке. Жил в станице...
 Шатров смеется, смеемся и мы. Растерявшийся Шапкин сильнее хмурит брови
и кое-как заканчивает рассказ, поглядывая в мою сторону, будто просит, чтобы
я подтвердил.
 - Он мой земляк, - наконец отзываюсь, чтобы успокоить Захара.
 - А вы что скажете? - обращается Сомов  к  Чупрахину,  рассматривающему
пустую кружку.
 - Маловато, товарищ  лейтенант,  еще  бы  по  махонькой:  градусов  для
красноречия не хватает. Но если нельзя, тогда я так,  без  красноречия,  как
могу... По рассказам моего дедушки, родился я в городе Каменске. Ну,  первым
делом назвали Иваном в честь деда. Тут и революция совершилась. Опять же как
было дело с моим крещением? Когда выздоровела мать - она после родов легла в
больницу - спросила отца:  "Крестил?"  -  "Нет,  говорит,  теперь  Советская
власть, можно и без попа обойтись. Ванюшкой назвали". Вот вы смеетесь, а мне
тогда было не до смеха, так как между родителями возникли настоящие  военные
действия.
 - Остановить бы, опять его прорвало, - наклоняется ко мне Кувалдин.
 - Пусть выскажется.
 - Врет же он, - сокрушается Егор, потом смеется вместе со всеми.
 - Мать говорит: "Нехристей в семье не должно быть. Это  надругание  над
верой христианской",  -  воспользовавшись  одобрительным  взглядом  Шатрова,
продолжает Чупрахин. - Отец стоит на своем: "Дура, говорит, что ты  смыслишь
в этой вере!" - "А то, - говорит мать, - что у нехристей не растут на голове
волосья. Какой девке полюбится плешивый парень?"  Дед  потушил  пожар.  "Вот
что, говорит,  аники-воины,  окрестим  мы  его  дома,  купим  у  горшечников
трехведерный кувшин и с богом обряд совершим". Так как деда в семье  считали
человеком рассудительным, согласились. Купили огромный  кувшин,  макитрой  у
нас называется, наполнили водой.  Дед  вооружился  какой-то  книжкой,  потом
выяснилось, что это был учебник по арифметике, прочитал молитву. Ну, значит,
бултых меня в эту посудину: расти Иваном. Так что я - дважды Иван. Это  надо
бы знать фашистам! - вдруг сурово восклицает Чупрахин.
 - Узнают, - в тон ему отзывается Шапкин.
 - А дальше моя биография неинтересная, - разводит руками Иван. - Кончил
ФЗУ, служил на флоте,  там  и  в  комсомол  приняли.  До  армии  работал  на
транспорте, в ростовском депо. За хорошую работу премию получал. Был со мной
такой интересный случай... Маленько к наркому на чай не  попал.  Приезжаю  в
Москву,  а  там  в  наркомате  выяснили,  что   нарком   другого   Чупрахина
приглашал... Море люблю... Это вам, наверное, неинтересно, - опуская  голову
на грудь, тихо заключает Иван.
 Рассказываем о себе часа полтора. Шатров слушает  внимательно,  кое-что
записывает.
 - А кто из вас поет? - интересуется подполковник.
 - Мухин, - отвечает Сомов и обращается  к  Алексею:  -  Спой,  Леша.  -
Лейтенант кладет на его плечо руку. Вижу на  руке  лейтенанта,  выше  кисти,
синий шов недавно зарубцевавшейся раны.
 Грудь Мухина поднимается,  и  с  его  почти  детских,  обветренных  губ
начинает литься ровная песня. Вначале тихо, потом все громче и громче.  Щеки
Алексея вспыхивают нежным румянцем. У  Мухина  приятный,  звонкий  и  чистый
тенор.
 Мухин обрывает песню. Несколько минут в землянке стоит  тишина.  Шатров
застегивает шинель, говорит:
 - Да-а, подходяще спето!.. Хорошие люди у тебя, Сомов.
 - Леша, спой "Варяга", - вдруг просит Иван.
 - Хватит, товарищи, отдыхайте, - распоряжается Шатров и уходит вместе с
Сомовым.
 А мы никак не можем  освободиться  от  мыслей,  навеянных  песней.  Все
куда-то исчезает. Передо мной степь... Далеко, где чистое небо  сливается  с
землей, идут тракторы. Тянется широкая лента пашни. Зябь  мягкая,  пушистая,
как сдоба, - так и хочется потрогать ее, взять в горсть, растереть на ладони
и вдыхать сыроватый, отдающий перегноем запах. Прошли теплые осенние  дожди.
Степь бурно зеленеет. Ожил мятлик, покрываясь свежим  зеленым  ворсом.  Ярко
краснеют морозоустойчивые солянки. Придет первый мороз  и  своей  неумолимой
рукой оторвет их от земли и бросит на потеху ветру, который соединит солянки
в большие шары и погонит по степным просторам до первого оврага или зеленого
заслона, где они найдут свой вечный покой.
 Люблю осеннее поле! С первыми ночными заморозками над степью  пролетают
птицы. Высоко в небе черными треугольниками плывут журавли. А воздух до того
прозрачен, до того чист и целебен, что чувствуешь, как  наливаешься  силами.
Забываются все мелочи жизни, и перед тобой только она, богатая,  необъятная,
сильная и вечно молодая наша земля!
 С шумом врывается Беленький:
 - Товарищ командир взвода! Сомов приказал выходить и строиться -  перед
посадкой на корабли митинг будет.
 - Одеться и проверить оружие! - командует Шапкин.
 Осматриваем   винтовки,    гранатные    сумки,    противогазы.    Захар
предупреждает, чтобы у каждого в брючном кармане имелся медальон с адресом и
фамилией. Медальон предназначен на случай гибели,  чтобы  потом  можно  было
опознать и сообщить родственникам по указанному  адресу.  С  легкого  словца
Чупрахина этот черный резервуарчик бойцы называют "пропуском в  рай".  Иван,
отвинтив  крышку  медальона,  с  озабоченным  видом  набивает  его  табаком,
старается засунуть туда пару спичек и кусочек терки. Проделав эту  операцию,
он подмигивает Егору:
 - Соображать надо, в море идем.
 Выходим на улицу.  Вечереет.  Грохот  штормового  моря  заглушает  наши
голоса. Будто пьяные, пляшут на волнах сейнеры. Они кажутся маленькими,  как
спичечные коробки, брошенные  в  огромный  водоворот.  Войска  выстраиваются
большим четырехугольником вокруг стоящего посредине грузового автомобиля. На
машину поднимаются командир дивизии,  комиссар  и  Шатров,  одетый  в  белый
полушубок.
 Митинг открывает комиссар дивизии. Голос у него  простужен,  хрипловат.
Положив руку на кобуру маузера, он говорит о священной мести врагу,  о  том,
что настал решительный час ударов по гитлеровским захватчикам,  что  Красная
Армия развивает наступление под Москвой, освобожден Ростов,  враг  отступает
на запад.
 Стоим неподвижно.  Глаза  наполнены  радостным  блеском.  Лица  у  всех
строгие, руки сжимают оружие. "Наконец-то, наконец-то, -  стучит  сердце,  -
заговорила и наша сила..."
 - Нам выпала честь первыми нанести удар по врагу здесь, на левом фланге
великого фронта, в районе Керченского полуострова. Клянемся, что  преодолеем
все трудности и точно выполним приказ Родины! - поднимаясь на носках,  рубит
рукой воздух комиссар дивизии.
 - Клянемся!
 - Клянемся!
 "Клянемся!" - вся земля вместе с нами произносит  это  слово,  заглушая
тяжелый шум волн.
 -  Согласно  боевым  расчетам,  по  кораблям!  -  приказывает  командир
дивизии.
 Живой черный квадрат раскалывается. Сомов ведет нас к причалу.  Высокая
волна с рокотом бросается под ноги.

 - 6 -

 Темная ночь. Упругий,  порывистый  ветер  силится  сбросить  с  палубы.
Сейнер то взлетает, то, срываясь с высоты, долго летит в пропасть.  Кажется,
не плывем, а болтаемся в воздухе, проделывая головокружительные петли.
 "Бьются два мира, бьются насмерть, - про себя повторяю  слова  Шатрова,
как-то услышанные от него на  наблюдательном  пункте.  -  Мы  верим  в  нашу
победу,  потому  что  ведем  справедливую,  освободительную  войну.  Сегодня
фашисты в экстазе от успехов, но завтра они рухнут..."
 - О чем задумался? - спрашивает Егор, дыша мне в ухо.
 - О победе.
 - Ты что, адмирал? - вступает в разговор Чупрахин. - Вот удивительно: в
такую маленькую головенку, а какая мыслища забрела! Слыхал,  Кирилл,  о  чем
речь идет?
 Беленький,  ухватившись  за  перила,  стоит  на  коленях.  Ему,  как  и
некоторым другим, не до разговоров. Качка начисто опорожнила его желудок,  и
теперь он при очередном приступе тошноты только мычит, ухватившись за леера.
 Порывы ветра делаются резче. Волны кажутся белогривыми львами. Вот они,
оскалив пасть, большими скачками несутся навстречу судну. Мгновение - и  как
щепку швыряет сейнер. Отряхиваемся от воды, жадно глотаем  воздух  и  только
успеваем раскрыть глаза, как с прежним ревом обрушивается на  нас  очередная
волна.
 Словно молодая необъезженная лошадь, упрямится баржа,  прикрепленная  к
корме сейнера длинным тросом. Она то встает на дыбы, то вдруг  шарахается  в
сторону, зарываясь в кудлатые  волны.  Надрывно,  жалобно  стонет  буксирный
трос.
 - Не выдержит, оборвется, - опасается Мухин.
 - А ты думай: выдержит, - отзывается Кувалдин.
 - Да ведь как треплет!
 - Все одно... лопаться тросу нельзя.
 На барже среди  бойцов  второго  взвода  находится  Аннушка.  Спрашиваю
Кувалдина, где и когда познакомился он  с  Сергеенко.  На  мой  вопрос  Егор
раздраженно кричит:
 - Нашел время спрашивать!
 - Смотрите!
 - Трос лопнул!
 Налетают очередные волны. Баржа, как подбитая птица,  то  исчезает,  то
вновь появляется на поверхности.
 - Пронеси, - слышится чей-то голос.
 - Я те спаникую! - кричит Чупрахин. - Пехота!
 - Надо бы,  товарищ  лейтенант,  помочь,  -  умоляет  Кувалдин  Сомова,
подошедшего к нам.
 - Разрешите,  прыгну  за  тросом?  -  сбрасывая  шинель,  обращается  к
командиру роты Иван.
 - Приготовиться к высадке! - не слушая Чупрахина, командует Сомов.
 Навстречу из мрака выплывает  берег.  Лейтенант  выхватывает  из  сумки
ракетницу и дает сигнал для высадки.
 Содрогается воздух. Это открыли огонь корабли, прикрывающие  десант.  С
тяжелым,  надсадным  кряканьем  рвутся  снаряды,  окантовывая  желто-красным
поясом выступ полуострова.
 Метрах  в  ста   левее,   освещенная   заревом   разрывов,   беспомощно
раскачивается на волнах буксирная баржа.
 Кричу Егору:
 - Смотри, их гонит к берегу!
 - Вижу!
 Но в это время баржа, высоко поднятая на  волнах,  тяжело  кренится  на
борт. И сразу вокруг нее, будто брошенная горсть  семечек,  заколыхались  на
воде черные точки бойцов.
 Сейнер резко стопорит. По коленям хлещут волны. Справа и слева, вровень
с нами, останавливаются другие корабли.
 - За Родину! Вперед! Урр-а-а! - что есть силы кричит Сомов и скрывается
за бортом.
 - Урр-а-а! - подхватывает клич Чупрахин и прыгает вслед за лейтенантом.
 - Вперед! - призывает Егор, борясь с отливными волнами, которые, ударяя
в грудь, стремятся отбросить его назад.
 В воде сталкиваюсь с лейтенантом Замковым. Он,  чертыхаясь,  кричит  на
артиллеристов,  выкатывающих  противотанковое  орудие  на   берег.   Замечаю
Правдива. Он переправляется с третьим взводом. У него в одной руке пистолет,
в другой граната.
 - Шапкин, бери правее! - командует политрук.
 - Черт возьми, уперлись в отвесную кручу!  -  поглядывая  по  сторонам,
сердито отзывается Захар.
 Чупрахин прыгает в сторону, бежит вдоль обрыва:
 - За мной, братва, здесь выход!
 Устремляемся вслед за Иваном.  Неожиданно  на  пути  вырастает  пулемет
противника.  Падаем  между   камней.   Пули   звонко   секут   скалы.   Егор
поворачивается к Шапкину:
 - Надо убрать этого гада. Разрешите?
 - Погоди...
 - Что "погоди"! - возражает Чупрахин, ерзая на животе. - Пошли, Егорка,
линия одна - вперед! - поднимается он.
 Ползем к проходу. Одна за другой рвутся гранаты. Карабкаясь по  скалам,
преодолевая кручи, наконец достигаем  небольшого  плато.  Впереди  виднеется
населенный пункт. Оттуда бьют немецкие минометы. Мины падают почти рядом. Их
разрывы похожи на тявканье молодых собак. Снова вижу политрука.  У  него  на
левом рукаве пятна крови.
 - Кто здесь коммунисты? - громко спрашивает он залегших бойцов.
 - Все мы сейчас коммунисты.  Я  коммунист,  -  быстро  орудуя  саперной
лопатой, отвечает Кувалдин.
 - А я комсомолец, матрос, - кричит  Чупрахин,  продолжая  наблюдать  за
поселком.
 К политруку, запыхавшись, подбегает Беленький:
 - Товарищ политрук, командир роты тяжело ранен, не может встать.
 - Приготовиться к атаке! - раздается голос  политрука.  -  Я  командир,
слушай мою команду!
 Из-за  скалы  артиллеристы  выкатывают  орудие.  Замков   подбегает   к
Правдину.
 - Сейчас поможем, - говорит он и  тут  же  подает  команду  расчету:  -
Огонь!
 - В атаку! - зовет Правдин и, согнувшись, бросается  вперед.  В  правой
руке он держит автомат и стреляет на ходу.
 Догоняю политрука. Чувствую, что он задыхается. Рядом замечаю Кувалдина
и Чупрахина. Стараюсь не отстать от них.
 - Урра-а! - басовито кричит Кувалдин.
 Десятки голосов подхватывают призывный клич. Кто-то,  сраженный  пулей,
падает справа, слева, впереди... Но остановиться уже  нельзя:  до  вражеской
траншеи  не  более  двадцати  метров.  Отчетливо  видны  перекошенные   лица
гитлеровцев.
 - Урра-а!..
 - Аа-аа-аа, - откликается на флангах.
 - Аа-аа-аа, - напрягаю голос и прыгаю через траншею.
 Кто-то хватает меня за ногу. Падаю, повернувшись назад, вижу:  бледный,
с оскаленным ртом фашист. Пытаюсь вырваться. На помощь подбегает  Мухин.  Он
бьет гитлеровца прикладом по голове.
 Поле боя уже не оглашается сплошным гулом. "Ура" гремит лишь в  местах,
где немцы еще оказывают сопротивление.
 - Не останавливаться! - предупреждает политрук. - Выходить на  западную
окраину поселка. - У Правдина черное лицо,  раненая  рука  лежит  на  груди,
подвязанная поясным ремнем. Без шинели, в ватной телогрейке, он кажется  еще
выше.
 Залегаем у каменной ограды.  Наступает  затишье.  Вдруг  с  крыши  дома
ударил автомат. Пытаемся определить направление огня. Шапкин приказывает мне
узнать, кто это стреляет. Делаю несколько коротких бросков - и вдруг с крыши
падает на мерзлую землю фашист.
 - Ха-ха-ха, - кто-то хохочет вверху. - Не бойся, он обезвреженный.
 Задираю голову: Чупрахин  прилаживает  к  коньку  крыши  кусок  кумача.
Вражеская мина рвется за оградой.
 - Ишь как злятся, цвет им не нравится. Водрузив флаг,  Иван  спрыгивает
на землю.
 - Воюем!  -  говорит  он.  -  Знамя-то  развевается...  Красное,  наше,
советское.
 Из окошка подвала выглядывает стриженая головка мальчика.
 - Дяденька, теперь можно? - спрашивает паренек Чупрахина.
 - Теперь вылезай, - отвечает Иван и протягивает руку, помогая мальчишке
выбраться из подвала. Мальчик по-взрослому докладывает Чупрахину:
 - Геннадий Захарченко, разведчик из катакомб.
 Иван тащит его за угол, в безопасное место, и рассказывает мне:
 - Подполз к дому, вижу: из подвала смотрит на меня  эдакая  симпатичная
рожица и серьезно предлагает мне свою помощь. Сиди, говорю,  там,  без  тебя
управлюсь. Ты как же сюда попал? - спрашивает Иван у Геннадия.
 - Я из катакомб. Ночью ходил в село за картошкой, а когда  возвращался,
фашисты взорвали вход в каменоломни. Наши, конечно,  там  погибли.  Пришлось
обратно в село идти. Спрятался в  подвале.  Пять  дней  сидел...  И  тут  вы
пришли. Возьмите меня с собой. Я здесь все  тропы  знаю,  умею  стрелять  из
автомата. Возьмите, не пожалеете. У меня  даже  граната  есть,  -  похвастал
вдруг он и достал из кармана завернутую  в  тряпицу  лимонку.  -  Настоящая,
только нет запала.
 - Нет, хлопец, останешься здесь. Вот тебе дом, и хозяйничай  в  нем,  -
решительно возражает Чупрахин и отводит мальчика в подвал.
 Политрук вновь поднимает роту в атаку. Огородами и  садами  выходим  на
западную окраину поселка. Далеко в складках местности теряются мелкие группы
отступающего противника.
 Поступает распоряжение окопаться.
 - Фриц бежит, а мы остановились, -  недовольно  замечает  Кувалдин,  па
минуту разогнув спину.
 - Разговорчики! - обрывает его  Шапкин,  примостившийся  в  воронке  от
снаряда. Его лицо испачкано пороховой гарью, вырван кусок шинели,  и  сквозь
дыру виднеется нательная рубаха. Вспоминаю,  что  в  моей  ушанке  приколота
иголка с ниткой. Предложить разве взводному в роте, не сообщать о  нем  тому
"косолапому матросу", который запер его в подвале.
 - Как же ты сюда попал?
 - Как все, - с серьезным видом отвечает он. Я  советую  ему  залезть  в
нишу и сидеть там, пока не наступит ночь.
 - И ты никому не говори. Ладно? - выглядывая из укрытия, обращается  он
к Мухину.
 - Хорошо, - соглашается Алексей.
 В  траншее  появляется  Замков.   Вытирая   платком   лицо,   лейтенант
интересуется:
 - Ну, как вы тут, товарищи, устроились? Что-нибудь заметили  подходящее
для нас? Мои огневики не подведут! - Он ползет к Шапкину и оттуда  наблюдает
в бинокль за противником.
 Кувалдин развязывает вещевой мешок и открывает банку консервов.
 - Ешь, - предлагает мне, но сам не ест, а, сев напротив, молчит.
 - О ней думаешь? - спрашиваю Егора. -  Может  быть,  выплыла.  Говорят,
многих спасли, - утешаю Кувалдина, а заодно и себя.
 - Не до них было.
 - Почему?
 - Ладно меня успокаивать. Вон Кирилку успокой, а то совсем парень скис.
Попрыгай - замерзнешь, - советует ему Егор.
 - Вот бездельники,  -  укоряет  нас  Чупрахин,  появившийся  с  большой
вязанкой поленьев на спине. - Я и дров принеси, и  соломы  для  растопки,  и
нишу для очага ковыряй. Черти невысушенные, ведь простудитесь. Сейчас устрою
вам комфорт.
 Он быстро разводит костер.
 На левом фланге гулко разрывается несколько снарядов.
 - Злится, - замечает Иван, старательно отвинчивая  крышку  медальона  и
извлекая оттуда кусочек терки и спичку.
 Политрук сообщает, что наши  части  подошли  к  Керчи,  десант  успешно
справился с боевой задачей.
 - Это хорошо, но вот  остановились  мы  напрасно,  оторвется  фашист  и
уйдет, - басит Кувалдин.
 Я замечаю, с какой строгостью посмотрел на него Шапкин.
 - Ты что все долбишь: напрасно, напрасно! - прикрикивает он  на  Егора,
когда  уходит  политрук.  -  Ты  что,  лучше  командующего  разбираешься   в
стратегии?
 В костре шевелятся синеватые языки  пламени.  Падают  легкие,  пушистые
снежинки. Слышатся раскаты шторма.
 Иван предлагает мне плитку шоколаду:
 -  Бери  и  помни:  -  где  Чупрахин,  там  знай  наших!  Ребята,  кому
подштанники заменить, у меня есть чистое белье. Люблю порядок. Это у меня от
деда такая наследственность.  Жил  у  нас  в  селе  гражданин,  по  прозвищу
Митрофан - незаштопанный сарафан. Ух как не любил его дед! Однажды  Митрофан
у деда рубль взаймы попросил...
 Глаза слипаются, сквозь дрему слышу, как сокрушается Иван:
 - Здрасте, я им про Митрофана, а они спят. Ну и пехота, матушка-рота.
 Ночью во взводе появляется Шатров. Он предупреждает:
 - Если гитлеровцы  пойдут  в  атаку,  высоту  не  сдавать,  постараться
захватить пленного. Вас будет поддерживать дивизионная артиллерия.

 - 7 -

 Впереди полыхают разрывы небо дымное,  черное.  В  двух  метрах  сидит
Кувалдин и, как это он часто делает, грызет сухарь,  медленно,  долго.  Меня
это раздражает.
 - Перестань!
 Егор и ухом не ведет. Подползаю, дергаю за рукав:
 - Слышишь?
 Егор лениво смотрит в лицо, на скулах шевелятся желваки.
 Час назад фашисты опрокинули на окопы огромную чашу огня  и  металла  и
льют эту тяжелую смесь без конца. Я тревожусь за Генку: он еще  в  нише,  и,
если Егор узнает о нем, он устроит мне нахлобучку.
 - Хилый ты, студент! - кричит  Кувалдин,  пряча  в  карман  недоеденный
сухарь. - Сейчас они пойдут, готовь гранаты.
 ...Гитлеровцы идут плотными рядами, плечом к плечу: издали кажется,  не
цепи, а зеленые морские волны. "Хо-хо