-хо!" - перемешиваются с выстрелами  их
выкрики.
 Бьет наша артиллерия. Катящаяся гряда начинает редеть: в ней появляются
просветы,  одни  фигурки  отстают,  другие  спотыкаются,  неуклюже   падают,
замирают на месте.
 - Огонь! - заглушая выстрелы, командует Егор.
 "Трах-тах-тах... Тррр-тррр, тах-тах". Стреляем дружно, почти в упор.
 - Танки! - вскрикивает Беленький.
 - Что орешь? - одергивает Кирилла Кувалдин. - Перестань метаться!
 На гребне высотки вырастает длинная цепь неуклюжих коробок.  Тотчас  же
среди них вспыхивают яркие снопы разрывов.
 Неожиданно в траншее появляется Правдин.
 - За Родину! - он взмахивает тяжелой связкой гранат, но голос его сразу
тонет в гуле орудий и лязге гусениц.
 Я тоже сжимаю в руке гранату и смотрю  на  Егора:  он  уперся  ногой  в
стремянку окопа, нацелился в подползающий танк.
 - Получай!
 Машина, будто споткнувшись, останавливается, потом сердито кружится  на
месте, словно гигантское чудовище, лишившееся одной ноги. Из-за  подбитых  и
остановившихся черных коробок выползают другие - тяжелые, дышащие жаром.
 Минуту,  другую  танки  висят  над  головами,  плотно  закрыв   траншею
стальными днищами.
 Неподалеку падает снаряд. Комья земли поднимаются кверху, летят нам  на
головы. Раздается оглушительный взрыв. Траншея наполняется дымом.  Некоторое
время лешим неподвижно.
 - Это Замков влепил в танк, - едва слышу Чупрахина.  Усиленно  протираю
уши: в голове шум.

 ...Иван что-то говорит мне. Потом вытаскивает меня из траншеи.  Впереди
колышутся желтые языки пламени. Словно  лягушки,  лежат  в  зеленых  шинелях
трупы гитлеровцев. Гляжу на них и не чувствую ни злости, ни сожаления, будто
вижу какие-то предметы, на которых случайно  остановился  взгляд,  поскольку
они попали в поле зрения.
 Позади, в десяти метрах от траншеи, раздавленная танком сорокапятка. Из
укрытия вылезает Замков. Он подходит к остаткам  орудия,  долго  смотрит  на
изогнутые части,
 Наши продвинулись вперед,  и  теперь  высотка,  на  которой  находилось
боевое охранение, стала передним краем. Не вижу Мухина. Егор утверждает, что
Алексей был на своем месте до конца боя, а куда делся - не заметил.
 Я бросаюсь к нише: мальчика нет. Странная усталость давит на  плечи.  Я
сильно заикаюсь, Чупрахин советует  говорить  нараспев  и  тут  же  приводит
случай, который произошел с его бабушкой, когда она еще ходила в девках.
 - Волк напугал ее, - рассказывает он, угощая меня папиросами и тыча под
бок Кирилла, сосредоточенно рассматривающего немецкий автомат. - Но  она  же
барышней была. Кто заику полюбит? Начали лечить. И каких трав не давали  ей!
Поди, с тонну она съела всякой растительности, а заикание не проходит. Тогда
один старичок посоветовал: "Вы ее еще раз напужайте  -  пройдет".  Напугали.
После этого она месяц хворала. Старик говорит: "Перепускали. А  перепуженных
одно средство лечить - пусть песий играет". И начала бабушка петь. Все поет:
разговоры поет, с родителями говорит - поет. И что вы думаете,  так  развила
голосовые штуковины, что потом в церковный  хор  ее  приняли.  Так  что  ты,
Николай, не отчаивайся, а говори спасибо, что тебя  маленько  пришибло,  все
нараспев тяни, потом Лемешева заменишь в Большом театре.
 - Смотрите! - Шапкин показывает вдоль траншеи. По косогору  поднимается
Мухин. Впереди Алексея шагает  гитлеровец  с  поднятыми  руками,  а  чуть  в
сторонке с видом бывалого вояки идет Генка с трофейным автоматом.
 - Убежать хотел, - докладывает Алексей взводному. - Ох и шибко  бегает,
зверюга! Вот Геннадий помог мне.
 Егор подходит к мальчугану и берет его за подбородок:
 - А ты, малыш, откуда взялся тут?
 - Так я же, товарищ командир, служу у вас!
 - Как служишь? Давно? - удивляется Кувалдин.
 - Да уже часов двадцать, - бойко отвечает Геннадий.
 - А лет тебе сколько?
 - Осенью будет четырнадцать.
 - Кто это его взял? - обращается к нам Егор. Чупрахин, взглянув на меня
и, видимо, поняв все, спешит объяснить:
 - Егорка, пацан, видать, с  морской  закалкой.  Я  его  вчера  запер  в
подвале, а он, чертенок, оказался на передовой.  Чего  ты  на  него  шумишь,
малыш уже обстрелянный.
 - "Обстрелянный", - повторяет  Егор.  -  Надо  отвести  к  Шатрову,  он
устроят его в тылах, а здесь ребенку не место.
 Окружаем гитлеровца. Он отчаянно моргает, словно еще не веря, что попал
в плен. Шапкин приказывает Мухину отправить пленного на КП роты.
 - Зачем? Шлепнем его здесь, и пусть себе отдыхает в Крыму, - предлагает
Чупрахин, тыча стволом автомата в живот немцу.
 Фашист прячется за Шапкина.
 - Понимает, кто здесь старший, - удивляется  Иван.  -  Вот  сейчас  как
трахну по твоей чугунной башке, красной юшкой умоешься!
 - Убери  оружие,  он  пленный,  -  останавливает  Шапкин  Чупрахина,  -
отвоевался. Ведите, Мухин.
 - Погоди, товарищ командир, - просит Кувалдин.
 На лице у Егора вздуваются желваки,  глаза  темнеют,  округляются.  Вот
такое лицо было у него, когда мы прыгали с сейнера в воду.
 - Дай солдатской душе  потолковать:  Студент,  ты  по-ихнему,  кажется,
можешь говорить? - Кувалдин поворачивается ко мне: - Можешь?
 - Мы-мы-ммогу.
 - А ты говори нараспев, - советует Чупрахин. - Спроси у него, почему он
полез на нас.
 - Правильно, - поддерживает Егор. - Попытай, много их тут в Крыму-то?
 Стараюсь говорить, но у меня  получается  сплошное  заикание.  Чупрахин
злится:
 - Вот дурья башка, тебе советуют: пой, пой, нараспев говори. А то  я  с
ним сам, он поймет меня на всех языках!
 - Ска-жи, м-мно-но-го ва-ас, в Крым-му-у? - пою по-немецки.
 - Чуйт, чуйт, софсем чуйт...
 - Слышите? - сверкает глазами Чупрахин. -  Заговорил  по-русски.  Тогда
слушай, фриц, что я спрошу.
 - Мы ни фриц, ни, ни...
 - Не возражай, когда с тобой говорит  Ванька  Чупрахин.  Это  я  Ванька
Чупрахин Понял? А вот это - Егор Кувалдин. Это - Мухин. А вот этот - Кирилл
Беленький. Вот, значит, мы тут промеж себя такое дело порешили: отучить вас,
колбасников, в чужие хаты факелами швыряться. Осилим эту задачку, а?
 - О-о! Да, да! Гитлеру капут, рус большой медведь.
 -  Ах  ты  гадина,  медведем  обзываешь!  -  Чупрахин  замахивается  на
гитлеровца. - Я твой танк спалил и твоего Гитлера прикончу!..
 - Не смей! - останавливает его Шапкин. -  Мухин,  отведите  пленного  к
командиру роты и сдайте его под расписку. Выполняйте. И мальчишку  захватите
с собой...
 - Эх ты, Чупрахин, испортил все, - вздыхает  Егор  и  садится  на  свое
прежнее место.
 - "Испортил", - отзывается Иван. -  Как  тут  можно  удержаться,  когда
перед глазами такой экспонат. На кой черт Мухин привел его сюда? Они  нашего
брата под расписку не сдают. А тут, видите ли, сдайте под расписку. Как это,
по-твоему, Кирилка, хорошо? Молчишь? Значит, нехорошо?
 -  Злой  ты  человек,  -  замечает  Шапкин,  помогая  Кириллу  зарядить
трофейный автомат. - Этого пленного допросят в штабе, возможно,  он  сообщит
важные сведения. Понимать надо!
 - Злость на врага человеку не помеха. Правду говорю, Егор?  -  роясь  в
вещевом мешке, парирует Иван.
 Кувалдин молчит. О чем он  думает?  Подхожу  к  нему.  Вчера  узнал  от
политрука, что Аннушка выплыла на берег, сейчас  находится  на  КП  дивизии.
Сообщить об этом?
 - Слышал, Аннушка спаслась? Герой, а? - стараюсь ободрить Егора.
 Кувалдин ничего не разобрал.
 - Ты что промычал? - наконец говорит он. - А ну пропой, слышишь, пой!..
 - А-анну-уш-шка-а, на-а-а ка-а пэ-э...
 - Врешь, все успокаиваешь...
 - Ки-ке-кляну-усь.
 Кувалдин хватает за плечи, трясет. И начинает смеяться, смеется  долго,
заразительно. Потом вдруг говорит:
 - А знаешь, Николай, ты уже  годишься  в  подносчики  патронов.  Хорошо
сегодня дрался... Значит, Аннушка жива. Ты не смотри так! - прикрикивает  он
и переходит на шепот: - Тебе откроюсь, знаешь, что для меня Анна?
 И, сбив шапку на затылок, мечтательно рассказывает, как познакомился  с
Аннушкой, переписывался с ней. Перед войной на  одном  занятии  Егор  сильно
ушиб ногу. Его положили в госпиталь. Полк ушел  на  фронт,  а  он,  разыскав
Сергеенко в Ростове, где она училась на курсах радистов, вместе с ней  попал
на  формировочный  пункт.  Рассказывает  неумело,  сбивчиво   и   неожиданно
заключает:
 - Аннушка - моя жена.
 - Чи-чи-что?
 - Хватит, сказал - больше ни слова!
 Вздохнув,  принимает  прежнюю  позу.  Ослышался  или  действительно  он
сказал: Аннушка его жена? Лучше бы этого не слышать.
 А Егор говорит о другом:
 - Тишина какая!  Будто  и  не  было  боя...  Окопается  на  Акмонайских
позициях, тогда придется лишнюю кровь проливать. Сидеть нам тут не дело.
 - Опять он свое. Куда пойдешь, когда так контратакует.
 - Немцы, они хитрые, у них боевого опыта больше, -  словно  отвечая  на
мои мысли, продолжает Кувалдин.  -  Частью  сил  контратакуют,  а  остальные
отводят на более выгодные рубежи.
 Шапкин  тихонько  останавливается  за  спиной  у  Егора.  Вытянув  шею,
настораживается, замечает мой взгляд, произносит:
 - Гений! Талант! Эх, Кувалдин, шел  бы  ты  помощником  к  командующему
фронтом. Болтаешь тут всякую глупость... Собирайся, пойдешь за ужином.
 Через  час  Егор  возвращается.  Вместе  с  ним  приходит  Шатров.   Он
расспрашивает о вновь выявленных у противника огневых  точках.  Вооружившись
биноклем, устраивается в отдельном окопе. Сидит  там  до  утра.  Со  стороны
Керчи  доносится  какой-то  гул.  Шапкин   предполагает:   фашисты   готовят
контратаку, и приказывает подправить  разрушенные  места  траншеи.  А  когда
Шатров покидает окоп и спускается к нам, задаем ему вопрос:
 - Фашисты готовят контратаку?
 Подполковник  набивает  трубку  табаком  и,  словно  рассуждая   вслух,
говорит:
 - Не то, не  то...  Товарищ  старший  сержант,  усильте  наблюдение  за
выходом из Керчи. Похоже на то, что противник готовится к отдыху.
 Он уходит. Сейчас, видимо, доложит командованию о своих наблюдениях, и,
возможно, завтра пойдем вперед, Скорее бы.

 - 8 -

 Заря расплескала краски. Розовая заводь занимает  полнеба.  Чувствуется
приближение дня. И от этого радостнее становится на душе.
 В ночь на 29  декабря  были  высажены  новые  десанты  наших  войск  на
побережье в районе Керчи и Феодосии. Гитлеровцы дрогнули. Мы совершили рывок
на сто километров и вышли на Акмонайские позиции: впереди крымский  простор,
а там - Севастополь, где ждет нас  Приморская  армия,  вот  уже  много  дней
отбивающая бешеные атаки гитлеровцев.
 - Вот так, Алеша,  русский  немцу  всыпал  перцу!  -  Чупрахин  угощает
очередным  случаем,  который  произошел  с  ним   во   время   преследования
противника.
 - Вгорячах-то маленько  вырвался  вперед,  -  рассказывает  Иван,  -  а
останавливаться неохота, потому как злости не позволяет. Я, когда разозлюсь,
могу самого себя поднять одной рукой. Да! Вот так возьму  за  воротник  -  и
будьте любезны, Иван, повисите в пространстве. А  впереди  же  немцы!  Какой
резон русскому солдату перед фрицами останавливаться. Жму  на  самой  высшей
скорости и слегка поругиваюсь. И вдруг впереди огневая  точка  затараторила.
Пули так и поют над  ухом.  Эх,  думаю,  худо  бы  не  вышло.  И  поблизости
лейтенанта Замкова нет. Он бы со своими боженятами быстро  усмирил  фашиста.
Осмотрелся на ходу: с бугорка сечет. Я немного  в  сторону.  Заметил,  змей!
Прижал меня к земле, и нет никакой возможности подняться...
 - А дальше? - воспользовавшись тем, что Чупрахин  раскуривает  погасшую
папиросу, спрашивает Беленький. - И злость не помогла?
 - Помогла! Моя злость на врагов без осечек. Сбросил с себя шинель, сбил
ее попышнее и оставил на виду у фрица,  -  а  сам  в  сторонку  да  лощинкой
ловчусь с тыла зайти. Подполз к нему и глазам не верю: обер-лейтенант  лежит
за пулеметом и мою шинель дырявит. Думаю: возьму живьем и  заставлю  штопать
каждую дырочку. И в этот миг он поворотил ко мне  голову:  глазищи  навыкат,
брови на лоб, губы буквой "о" - испугался, значит. Руки вверх, говорю!  Нет,
не поднял, то ли от испуга, то ли офицерский гонор в нем заговорил... Самому
придется штопать шинель. Но ничего, обер не последний!  -  восклицает  Иван,
обжигая окурком пальцы.
 Приходит  Кувалдин.  Его  вызывал  к  себе  командир  роты.  Он   молча
подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает  автомат.
Тщательно протерев оружие, говорит:
 - Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает.
 - Шагает здорово, в генералы попадет, - замечает Чупрахин.
 Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам  вовсе
не Шапкин, наверное,  по-другому  все  сложилось  бы.  Случай  этот  кажется
настолько далеким и ничтожным, что  неудобно  и  вспоминать  о  нем.  Шапкин
растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о  человеке,
а вот столкнулся он с настоящими трудностями - стал другим.
 - А кто же взводом будет командовать? - спрашивает Мухин.
 - Приказали мне, - отвечает Кувалдин.
 Чупрахин, заметив на прикладе автомата  грязь,  торопливо  счищает  ее.
Мухин расправляет на груди  лямку  противогаза.  Губы  Егора  вздрагивают  в
легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только  один
Беленький остается неподвижным. Он вздыхает:
 - Что-то из редакции не  дают  поручений.  И  в  животе  штормит  -  не
разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, - обращается он к Кувалдину.
 - Иди, коли штормит, - отпускает Кувалдин, - только доложи политруку.
 Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре  исчезает  за  поворотом
траншеи.
 - Штормит, - посылает ему вслед Иван. - Слово-то  какое!  -  И  немного
погодя трогает Кувалдина за плечо: Егорка, то есть товарищ командир, надо бы
того, - Иван выразительно щелкает по шее, - обмыть твое назначение.  У  меня
трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина.
По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего,
ту улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли,  товарищ
командир?
 - Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу.
 - Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти
оберы, вкус в нем понимают.
 Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом:
 - Запах приятный.
 - Ангельский напиток, - хвалит Чупрахин. -  От  всех  хвороб  микстура,
примешь сто граммов - и чувствуешь себя Ильей Муромцем.
 - Пробовал? - интересуется Кувалдин,
 - Воздержался.
 - Почему?
 - Забыл.
 - Хорошо сделал, что забыл. - И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин
некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина.
 - Это как же понимать? Товарищ командир? - ледяным  голосом  спрашивает
Иван.
 Кувалдин стоит перед ним, высокий, с широкой грудью,  с  опущенными  по
швам руками.
 - Запрещаю! Отравиться можно. По местам!
 Закурив, Егор смотрит в сторону противника. Впереди слегка всхолмленная
местность, припудренная легкий снежком. В  утренних  лучах  солнца  искрится
земля.
 - Нехорошо получилось.
 - Что нехорошо?
 Кувалдин гасит папиросу, отбрасывает окурок в сторону.
 - Ты вот скажи мне, - оживляется он, - много  видел  пленных?  Отпрянул
фашист, поэтому мы так быстро проскочили эти сто  километров.  Проскочить-то
проскочили, а хребет фашисту не сломали. Главное в бою - сломать  противнику
хребет, а потом бери его - не уйдет. Нынче война не та, что раньше... Раньше
пространство брали, города завоевывали, а теперь надо живую силу брать. А  у
нас получилось не так, не так. - И признается мне: - Это не мои слова. Когда
я был в штабе, Шатров так говорил комдиву. И полковник Хижняков соглашался с
ним.
 - Он же -полковник. А мы - маленькие люди.
 В воздухе появляются немецкие самолеты. Они идут друг за другом длинной
вереницей, словно нанизанные на шпагат.
 Бомбы падают между первой и второй траншеями. Комья  земли  попадают  в
окопы. Отряхиваемся и смотрим  вслед  уходящим  бомбардировщикам.  Стрекочут
пулеметы, рвут воздух ружейные выстрелы, серыми кляксами вырастают  на  небе
разрывы зенитных снарядов. Чупрахин таращит глаза на тающие в воздухе  точки
немецких бомбардировщиков и кроет наших зенитчиков:
 - Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за  такую  работу.
Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить!  Лоботрясы!  Кашу
съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения
нет.
 - "Ястребки" наши! - кричит Мухин.
 Вспыхивает воздушный бой. Он длится не более трех минут. А когда сбитый
вражеский бомбардировщик падает в море, Иван потрясает автоматом:
 - Молодцы, свалили одного чижика-пыжика!
 Чупрахин долго не может уняться.
 - Хватит, разошелся! - стаскивает его с бруствера Кувалдин. -  Подправь
окоп. И ты без дела не стой, - обращается он ко мне,  -  займись  нишей  для
боеприпасов.
 Повесив автомат на грудь, Егор уходит по траншее на левый фланг взвода.
Чупрахин бросает ему вслед:
 - Круто Егорка берет! Но ничего, он парень, видать, с искрой в голове.
 - Командир, - говорю я, вынимая из чехла саперную лопату.
 - Коньяк загубил,  а  так,  что  же,  солидный  командир.  -  Чупрахин,
поплевав на ладони, приступает к делу. - Люблю ковырять землю.  И  откуда  у
меня такой талант - сам не знаю.
 Возвращается Беленький. Он разглядывает нас так, будто мы вернулись  из
преисподней.
 - Целы? А бомбы? - не говорит, а ловит воздух. - А там угодило в тылы.
 - Врешь! Убитые есть? - подбегает к нему Мухин.
 - Не рассмотрел...  Из  санроты  прямо  сюда.  И  зачем  так  близко  к
передовой расположили медиков?
 Вижу, вприпрыжку бежит Егор.
 - Ты правду говорил: выплыла  она.  Смотри  тут.  Правдину  звонил,  он
разрешил на часок. К ней бегу. И, не задерживаясь, уходит.
 - Что это с ним? Никак, немецкого генерала взяли в плен?  -  спрашивает
Чупрахин.
 - Похоже на то, - отзывается Мухин со своего места.
 - Это он побежал к знакомой девушке, - поясняю ребятам.
 - К бабе, и так бегать? - удивляется Чупрахин.
 - Смотри, сам не так побежишь! - замечаю Ивану.
 - Чупрахин ни за одной юбкой пока не бегал, - расправил плечи Иван. - Я
к нежностям не расположен. А без нежностей, какая же, любовь  -  так,  вроде
этой обгорелой спички: огня не жди.
 - А Машу Крылову сразу приметил, - напоминаю Ивану о докторе.
 - Это хирурга-то? Ничего девушка, только она же врач.  Боюсь  одного  -
вдруг меня ранят, и я попаду в ее руки... Спаси меня, боженька, от вражеской
пули и осколка, - дурашливо крестится Иван.
 Отчетливо  представляю  Аннушку,  их  встречу  с  Кувалдиным.  Какая-то
чертовщинка волнует сердце, волнует и щемит.  На  минуту  перестаю  замечать
все, что окружает меня, вижу только одно лицо Аннушки с большими глазами,  в
которых сверкают живые звездочки.

 ...Кувалдин приводит с собой красноармейца с рыжей бородой и такими  же
рыжими усами, крупным носом и щербатым ртом. Он представляется нам деловито,
словно пришел учить нас какому-то важному ремеслу, в котором  мы  совершенно
не разбираемся.
 - Прохор Сидорович Забалуев, - подает  каждому  из  нас  свою  шершавую
руку. - Значит, вот такая статья, - добавляет он, -  будем  вместе  немчишку
постреливать. - И, заметив у Чупрахина под ногами валяющийся боевой  патрон,
прикрикивает: -  Добро  топчешь,  подними!  Соображать  надо:  ведь  в  этой
боеприпасе твоя же сила, парень! Учить вас надо!
 Иван круто поворачивается к Забалуеву, с удивлением смотрит на него:
 - Это ты, отец, мне?
 - Не таращь глаза, подними!
 - Слушаюсь, товарищ генерал! -  нарочито  вытягивается  Чупрахин  перед
Забалуевым. Подняв патрон, говорит: - Скажи мне, Прохор Сидорович, на  какое
расстояние полетит вот  эта  самая  "боеприпаса",  если  пульнуть  из  твоей
винтовки? И может, ты ответишь  заодно  на  такой  пустячный  вопрос:  когда
кончится вот эта канитель, которую называют войной?
 Забалуев поглаживает бороду. Его взгляд останавливается на Мухине.
 - Когда я был вот таким мальчонкой,  -  показывает  он  на  Алексея,  -
первая мировая война шагала по планете. Потом началась гражданская. Так  вот
эту боеприпасу я, брат, четыре года пулял...
 Начинаем спорит