Там находилось несколько человек. Тускло  горела
"пятилинейка". Я еще не успела  рассмотреть  людей,  как  Мария  представила
меня:
 - Это и есть Аннушка. Самый настоящий военный человек!
 А уже через час я была назначена командиром  патриотической  группы  по
освобождению из плена советских бойцов. Там, в подвале, я и  узнала  фамилию
Марии - Бурова. Она была связной между патриотическими  группами.  По  тому,
как уважительно к ней относились, как прислушивались к ее советам, я поняла,
что Бурова не только связная.

 ...Я иду с Густавом по улице. Он ведет меня под  руку.  Хотя  я  многое
знала о нем, знала, что он вместе со своими  войсками  второй  раз  попал  в
Керчь, что он коммунист, что он и прежде, в 1941 году, был связан  с  нашими
партизанами, помогал им, но все же,  как  взгляну  на  его  форму,  нашивки,
сердце заколотится: с кем я иду рядом!  Густав,  видимо,  догадывается,  что
делается в моей душе, успокоительно шепчет:
 - Держись, Анья. (Он так называл меня: "Анья".) Не все немцы - фашисты:
среди нашей проклятой армии есть люди,  им  тоже  очень  трудно,  они  умеют
держать себя...	. .
 И все же я не могла смотреть на него так, как на своего человека. Может
быть, это глупо, но я говорю правду...
 Густав должен был проводить меня через весь город, на окраину: там есть
местечко, откуда виден лагерь военнопленных, подступы к нему.
 Обратно возвращаюсь одна, не улицами, а дворами.  Темнота  неимоверная,
продвигаюсь ощупью. Вдруг лечу в какую-то яму. Кругом сыро, мокро  и  ничего
не видать. Протягиваю вперед руки - что-то лохматое, теплое. Пес! Он  рычит,
а я его глажу: успокойся, родной. Залает -  все  пропало:  на  шум  прибегут
патрули... А я - это уже не я. Я - глаза их, тех, кто послал меня на задание
изучить подступы к лагерю. Да, так подумала тогда и решила: что бы  со  мной
ни случилось, буду молчать, не закричу, хотя  так  хотелось  закричать,  так
страшно было, что сейчас уже и  не  передать.  "Кутюка,  кутюка,  миленький,
успокойся, не рычи, это я, Анна Сергеенко", - глажу пса, а у  самой  мурашки
по коже снуют. Минут через пять собака успокоилась, и,  когда  пошел  дождь,
она стала жаться ко мне, тихонько повизгивая. Теперь я уже не боялась...
 Начала изучать, куда попала, к счастью, обнаружила  лесенку.  Поднялась
на поверхность, пес так заскулил, что  пришлось  и  ему  помочь  вылезти  из
западни. Иду, и собака следом за мной  ковыляет,  то  чуть  приотстанет,  то
трется у моих ног. Хотела прогнать прочь, но она не уходит. Это была овчарка
довольно внушительного роста.
 В одном месте нужно было пересечь улицу. Только я шагнула  на  тротуар,
как чьи-то цепкие руки сзади схватили за плечи. Не закричала, только  громко
простонала. Раздалось рычание. Меня отпустили,  обернулась:  пес  со  злобой
рвал гитлеровца. Второй фашист, по-видимому боясь ранить  своего  напарника,
палил из автомата вверх. Воспользовавшись этим, я побежала  назад,  скрылась
за оградой...
 Только под утро попала к себе.
 Петр Сидорович сразу потащил меня в тайник. Там меня ждали всю  ночь  и
уже думали, что я не вернусь. Я подробно  рассказала  им  о  местности,  где
расположен лагерь, как к нему скрытно подойти, Мария Петровна оказала:
 - Вот ты и поведешь людей туда.
 И, помолчав немного, она добавила:
 - Это приказ командования...

 Густав всегда приходил ночью. Где он служил и что делал, я до  сих  пор
не знаю, пыталась узнать у Марии, но она или сама как следует не знала,  или
не хотела говорить. Однажды он появился в необычное время - утром.
 - Мария? - спросил он. Но Бурова уже ушла на работу.
 Густав присел на скамейку и стал наблюдать в окошко, выходящее во двор.
 - Передайте ей: из Севастополя  приходит  группа  подрывников,  получен
приказ в течение пяти дней ликвидировать катакомбы, всех, кто будет  взят  в
плен, отправить в Германию. Пусть торопится с нападением на  лагерь,  сейчас
там охрана ослаблена. Больше ничем помочь не могу.
 - Хорошо, передам, - сказала я и тут же спросила его: - Скажите, кто вы
есть? - Солдат, - коротко ответил он.
 - Почему же вы помогаете нам, советским людям?
 - Потому и помогаю, что солдат, а не фашист. - Он поднялся, прошелся по
комнате, вновь сел к окошку, заговорил: -  Да,  да,  товарищ  Анья,  есть  в
Германии люди, которые понимают, что Гитлер -  это  не  просто  Гитлер,  это
фокус, в котором отражаются все империалистические силы мира.
 Густав говорил не торопясь, но взволнованно. Я слушала  его  с  двойным
чувством: передо мной стоял человек в форме лютого врага, и в то же время он
произносил слова глубокой правды. Я спросила его:
 - С вами что-то случилось?
 - Вчера расстреляли моего товарища, - тихо сказал немец.  -  Рабочий  с
завода имени Войкова,  коммунист,  я  познакомился  с  ним  еще  в  сентябре
прошлого года. Он служил у  нас  полотером  в  комендатуре.  Больших  трудов
стоило мне устроить его к нам...
 - Вас подозревают? - прервала я его,
 - Пока нет, но оставаться мне в Керчи нельзя. Я отправлюсь  в  дивизию,
туда, в район катакомб.
 Он заторопился и уже в дверях снова повторил  то,  что  я  должна  была
передать Марии Петровне,
 Больше я его не видела,

 ...Густав? Не тот ли, который был у  нас  в  катакомбах?  Он  вел  себя
странно. Если бы тогда Егор не подошел к нам, Чупрахин  расстрелял  бы  его.
Мне хочется сообщить об этом Аннушке, но она спешит закончить свой рассказ:
 - Я здесь связана с надежными людьми.  Уже  начал  работать  подпольный
обком партии. По его приказу мы подготовили нападение на охрану  лагеря.  Но
чтобы все удачно прошло, Мария Петровна говорит, что  надо  одному  человеку
проникнуть к фашистам и забросать гранатами караульное помещение. Проникнуть
туда может только смелый, надежный человек.  А  ты,  Самбурчик,  к  тому  же
знаешь немецкий язык. Тебе легче это сделать.
 Аннушка садится на кровать и убежденно говорит:
 - Кувалдин мог бы убежать из лагеря. Он сильный. Но  не  сделает  этого
один, беспокоится о товарищах. Я знаю его, он такой.
 "Да, он такой, - думаю я. - Егор, Егор, она тебя любит..."
 - Пошли! -решительно заявляю я. - Пошли. Я проведу тебя к Чупрахину, он
ждет нас. Вместе решим, как нам действовать.
 ...Вот и ущелье. Только что проснулся дядя Прохор, но  не  кричит,  как
прежде, а сразу бросается ко мне:
 - Браток, матросик-то того... вроде помер.
 - Иван!
 - Покойника нашли! Я вас всех, желторотиков, переживу...
 - Эха-а-а! - вздыхает Забалуев. - А мне никаких признаков не показывал.
 - С мертвыми не разговариваю, - скрипит  зубами  Чупрахин.  -  Противно
слушать, долбит одно: "Эха-а-а, все  пропало!  Эха,  одна  дорога,  во  сыру
землю". Ну и топай по этой дороге, чего других-то тащишь, старый петух!
 - Ить какой злой, соленая душа. Не знаешь Прохора, а перчишься. Стрючок
ты водяной!
 Аннушка коротко повторяет свой рассказ, А когда речь  заходит  о  деле,
Чупрахин уже не может сидеть. Он встает на ноги, говорит:
 - Дело трудное, но Егорка - наш командир. Понимаешь,  Бурса,  командир.
Надо выручать.
 Забалуев кашляет, зажав рот шапкой. Откашлявшись,  встает,  расправляет
плечи:
 - Сегодня хотел козлом прыгнуть вот с  той  верхотуры.  Эх-ха,  вы  же,
мальцы, этого не понимаете... О чем это я хотел сказать?.. Да, но прыгать  я
не буду... Вот что, уважьте мне это заданьице. Прошу вас, уважьте!  Промашку
не дам.

 - 6 -

 Море дышит ровно и безучастно.
 - Дядя Прохор, может быть, передумаете? - который раз спрашиваю.
 - Ни в жизнь, - отвечает Забалуев. - Ты не  сомневайся.  Я  все  понял.
Послушай. - Он подвигается ко мне вплотную. - Значит, сначала идти вот  этой
лощиной, потом поворачиваю вправо, ползу к проходным воротам. Ложусь  тут  и
жду темноты, а если часовой замешкается, то не  дожидаюсь  ночи,  забрасываю
караульное помещение гранатами и кричу, чтобы  привлечь  на  себя  охрану...
Не-ет, ты не сомневайся, дело это решу исправно...
 Он наклоняется ко мне и поправляет клок волос, выбившийся у меня из-под
шапки:
 - Мальчонка ты еще...
 Приближается установленное время. Даже замечаю,  как  движется  часовая
стрелка. А волны плещутся  по-прежнему  спокойно  и  лениво.  Видны  лагерь,
квадраты колючей  проволоки  и  копошащиеся  люди  за  ней.  Сегодня  начнут
вывозить их из Крыма в  Германию.  Мы  горсточка  обессиленных  голодом,  но
жаждущих вновь, возвратиться к своим, должны помочь этим людям вырваться  из
фашистских лап. А куда? Кругом гитлеровцы. Но земля, земля-то ведь  наша!  В
своем доме - и в плену!
 - Успокойся, - вдруг говорит Забалуев. - Я  знаю,  что  тебя  тревожит.
Напрасно мучаешься, не подведу. Слышишь, я же решил...
 Прохор Сидорович снимает шапку и  пытается  расправить  сутулые  плечи.
Глаза щурятся, наполняются блеском.

 Солдатушки, бравы ребятушки, -

 поет он, еле шевеля губами. Голос его дребезжит, но уже не  убаюкивает,
как прежде.

 Кто же ваши деды? -

 продолжает он мурлыкать.

 Наши деды - славные победы,
 Вот кто наши деды!..

 Напевает с каким-то упоением, словно почувствовал себя в  строю  ротных
молодцов.
 - Я ведь понимаю тебя, слышишь, Самбуров? - кончив петь, обращается  он
ко мне. - Совестливый ты  человек.  Как  же,  мол,  вот  я,  такой  молодой,
комсомолец, и вдруг допускаю, чтобы пожилой человек обогнал  меня  в  таком,
можно сказать, редкостном деле. Не думай так, войне не конец. Ты еще успеешь
словечко сказать, не опоздаешь... Хотя солдату и не положено так рассуждать,
боец всегда должен торопиться в бою, иначе крови больше  прольешь...  А  мне
что, силы на исходе, ложиться и ждать  смерти?  На  мне  же  красноармейская
форма..! И спасибо  Чупрахину,  хотя  он  и  злой,  но  рассудил  правильно,
поддержал мою просьбу. Кажись, пора, давай-ка сюда лимонки.
 Он проверяет гранаты, тянется ко мне:
 - Простимся, что ли, Николай? - Кладет руку на мое  плечо,  со  вздохом
шепчет:  -  Коли  доведется  переправиться  на  Большую  землю,  обязательно
попадешь в станицу Ахтанизовку. Просьба у меня к тебе: разыщи в  Ахтанизовке
мою жинку... Феклу Мироновну... Поклонись ей и скажи: "Прохор любил Родину".
Больше ничего не говори, она все поймет. Теперь прощай, матросу поклон.
 Обнимаемся.
 Прохор уходит.
 Долго гляжу ему вслед: он удаляется медленно.
 Прощай, товарищ Забалуев.

 Два гранатных взрыва эхом наполняют окрестность.  И  тотчас  же  взрывы
раздаются в другом конце лагеря. Там  Аннушка  со  своими  людьми.  Выстрелы
нарастают, торопятся. Звонко лают овчарки. Люди бегут в горы, рассыпаются по
склонам... Теперь оставаться здесь опасно.
 Надо  пробираться  к  Чупрахину.  Если  все  удачно  кончится,  в  нашу
расщелину возвратится Аннушка, и, может быть, не одна. Ведь в  лагере  людей
не так много, возможно, и Егора встретит...
 - Ни о чем нас не  расспрашивай.  Хочешь  воды?  А  вы  что  стоите?  -
прикрикивает Аннушка на остальных. - Торопитесь!
 - По местам! - командует Егор.
 Аннушка приносит в каске воды.  Жадно  глотаю,  становится  легче.  Она
сообщает:
 - Фашисты прочесывают каждую лощину,  оставаться  здесь  опасно.  Будем
пробиваться в горы. Мария обещает достать моторную лодку, и уйдем на Большую
землю, к своим.

 - 7 -

 Укрываемся в горах, в тридцати километрах южнее Феодосии. После  налета
на лагерь Бурова получила задание провести нас в горы. Аннушка говорит,  что
теперь Марии Петровне возвращаться в  Керчь  нельзя  и  она  временно  будет
находиться в селе, расположенном в семи километрах отсюда. Мы поддерживаем с
ней связь. Она помогла нам  обнаружить  подходящий  для  захвата  небольшой,
человек на пять, немецкий катер.
 - Посуда не ахти, моторчик слабенький, - говорит  Чупрахин.  -  Но  нас
устроит. Техника подведет, весла выручат. Главное - захватить этот  паршивый
катеришко.
 Я с Чупрахиным по заданию Кувалдина каждый  день  ведем  наблюдение  за
морским постом гитлеровцев. "Наш" катерок редко покидает гавань, все  больше
стоит у причала, покачиваясь на волнах. Немцы ведут себя так, словно нет  на
земле войны. К ним часто приходят другие матросы, видимо, с соседних морских
постов. Они поют песни, пьянствуют, купаются в море, загорают на пляже.
 Фронт  отодвинулся  далеко  на  восток.  Побережье  только   один   раз
подвергалось бомбежке нашими самолетами. Чупрахин очень тревожился,  боялся,
что катер мог быть потоплен и мы остались бы, как говорится,  на  бобах.  Но
катер остался невредим.
 Егор установил  строгий  распорядок  дня,  назначил  часы  учебы.  Иван
инструктирует меня, как брать фашистского матроса, который по ночам  дежурит
у катера.
 - Мухин, - обращается он к  Алексею,  -  вообрази,  что  ты  на  посту.
Повернись лицом сюда. Вот так. Бурса,  притворись  пьяным  и  иди  прямо  на
Мухина ночью...фашист сразу не опознает, кто к нему идет.
 Добросовестно исполняю команду, подхожу к Алексею.
 - Не так! - кричит Чупрахин. - Остановись! Что ты,  ни  разу  не  ходил
"под мухой"? - возмущается он. -  А  потом  надо  же  что-нибудь  по-немецки
лопотать. Они, подлецы, выпивши не молчат. Валяй  что-нибудь  хвалебное  про
Гитлера, дескать: "Фюрер, фюрер, собачий сын, как я предан  тебе,  сволочь".
Шуми, да покруче!
 Сильно качаясь, пою по-немецки.
 - Стой, кто идет? - подражая немецкому часовому, окликает Мухин.
 Подхожу к Алексею.
 - А дальше что? - спрашивает он Чупрахина.
 - Дальше? - Иван морщит лоб, поглядывая на  Кувалдина.  -  А  черт  его
знает, что дальше! Если бы это на меня вот так шел фриц, тогда другое  дело,
я бы сказал: "Покойник любил выпить".
 Егор смеется. Он берет мешок и говорит Ивану?
 - Становись на место Мухина.
 Егор, тяжело переваливаясь с ноги на ногу,  приближается  к  Чупрахину.
Тот, вытянув вперед голову и скривив рот, готов прыгнуть на "противника".	.
 - Где ваш катер? - спрашивает Егор. Иван быстро оглядывается  назад.  В
тот миг Кувалдин набрасывает на него мешок,  дергает  за  ноги,  и  Чупрахин
оказывается пойманным. Он что-то кричит. Освободившись, с удивлением смотрит
на Егора.
 - Сатана! - наконец произносит Иван и оборачивается ко  мне:  -  Видал?
Вот это прием! Обманул. Понимаешь, Чупрахин оказался в мешке. Егор,  прикажи
тренироваться до седьмого пота. Мухин, становись сюда.
 Через полчаса, обессиленные  тренировкой,  мы  с  Алексеем  подходим  к
Егору, который возится с автоматом, проверяя подобранный в горах диск.
 - Стрелять будет, - обещает Кувалдин.
 Приходит Аннушка. Она ходила, к условленному  месту  встречи  с  Марией
Петровной, принесла от нее записку. Кувалдин читает нам:
 - "Дорогие товарищи! Вам необходимо сегодня  захватить  катер.  Имеются
точные сведения, что фашисты после возвращения с моря  будут  отмечать  день
рождения своего командира. На заставу пошлем  своего  человека  (девушку)  с
корзинкой вина. Все подготовлено, действуйте смелее".
 Этого момента ждали двадцать дней. И теперь он наступил.  Но  захватить
катер нелегко, да и в море всякое может быть.
 - Давайте лучше подумаем, - робко предлагает Мухин. - В Крым  наши  все
равно возвратятся...
 - Не то говоришь, Алексей, - замечает Егор/
 - Конечно, не то,  -  подхватывает  Чупрахин.  -  Переждать  мог  бы  и
политрук Правдин. Да вот этот самый моторчик, - Иван хлопает себя по  груди,
- не соглашался с сидячим положением он у него гудел,  гудел,  выговаривая:
"Не жди, не жди, действуй, коли ты настоящий матрос..." Так я говорю, Егор?
 - Так, Иван.
 - Дед не раз напоминал мне, - оживляется  Чупрахин.  -  "Ванюшка,  коли
попадешь под ружье, да к тому же на фронт, не  будь  обозником  авангард  -
самое подходящее место для солдата. Там, -  говорил  дед,  -  в  этом  самом
авангарде, все люди  правильные,  сиднем  не  сидят..."  А  ты  мне  на  что
намекаешь? - вдруг набрасывается Иван на Алексея.
 - Идем, все остается, как решено, -  прерывает  Чупрахина  Кувалдин.  -
Прошу готовиться.

 ...К берегу выходим  извилистым  ущельем.  Над  притихшим  морем  висит
вечерняя дымка. Только что возвратился  "наш"  катер.  Гитлеровцы  не  спеша
сходят на берег, громко разговаривают, смеются.
 - Помилуй бог! Торговка! - вдруг кричит один из них.
 Видим, как из-за выступа появляется девушка с ношей в руках.  Наверное,
она не раз сюда приходила, и ее встречают как хорошую знакомую.
 - Шнапс есть? О, кстати!
 Ее окружают, отбирают корзину, кричат:
 - Теперь шнель,  быстро  назад!  Ком,  ком..*  Весело  переговариваясь,
фашисты идут к домику, примостившемуся под скалой. Потом  слышим  их  пьяные
голоса, песни. Постепенна все  это  умолкает,  и  вокруг  наступает  тишина.
Только  часовой  у  катера,  от  скуки   пританцовывает,   шуршит   галькой,
посвистывает.
 Егор толкаем в бок, но  не  произносит  ни  одного  слова:  мне  и  так
понятно, что делать. Руки тянутся к мешку.
 Хрустнул под ногами сухой стебель травы, догнал шепот Чупрахина:
 - Если бы знал этот дурацкий язык... пошел бы сам...
 Выхожу на тропинку, ведущую от домика к катеру.  По  очертаниям  фигуры
определяю: фашист стоит лицом к домику. Сильно качаюсь, пою вполголоса.
 - Черт возьми, какой день, а мне вот приходится торчать у этого корыта,
- возмущается часовой.
 - А ты не торчи здесь, иди и выпей, - издали говорю и медленно, шаг  за
шагом, приближаюсь к фашисту. - Ты что же,  море  охраняешь?  Где  катер?  -
спрашиваю по-немецки, сильно заикаясь.
 - У пьяных обычно двоится в глазах, а у вас... - гитлеровец  смеется  и
лениво поворачивается к морю.
 Одним взмахом набрасываю мешок. Бесшумно подбегает Чупрахин.
 - Не спеши, - - шепчет  он.  -  Главное  -  покрепче  связать.  Фашисту
доверять нельзя. Кляп ему в рот. Вот так, готово.
 Безмолвно садятся в лодку Кувалдин, Мухин, Аннушка. Опущены весла, и мы
уходим в море, дальше и дальше.

 "..Вокруг ни одного огонька. По расчетам, уже давно должен  быть  берег
Тамани. Но его нет и нет, Может быть, потеряли курс  и  теперь  кружимся  на
одном месте?
 Начинает штормить. Натруженно  кашляет  мотор,  вот-вот  он  заглохнет.
Ожидаем, что скажет Чупрахин. На небе видна робкая полоска  рассвета.  Мухин
не выдерживает молчания, встает.
 - Берег, товарищи! Земля!

 - 8 -

 Вот-вот наступит рассвет. Выбираем, место дневки.  Кувалдин  отправляет
Чупрахина и меня наблюдать за дорогой, проходящей по лесу,  в  километре  от
выбранного нами места.
 - Ведите себя осторожно. Небольшая  опасность  -  возвращайтесь,  будем
отходить в глубь леса.
 В пути Чупрахин замечает:
 - А Егорка и тут хорошо командует. Нюх у Кувалдина  точный,  словно  он
всю жизнь ходил по тылам врага.
 По дороге проскакивают два мотоциклиста. Потом  появляются  танки.  Они
идут на малой скорости с закрытыми люками.
 На  некоторое  время  движение  по  дороге  прекращается.  Чупрахин  не
переносит тишины. Она угнетает его. Он начинает ерзать, вытянув шею.
 - Бурса, листовка, - вдруг показывает  он  на  маленький  серый  клочок
бумаги, дрожащий на ветру.
 Иван вскакивает, берет листовку и, сев поудобнее, читает:
 - "Граждане кубанцы! Красная Армия разбита..." Что? - Что они пишут!  -
багровеет Чупрахин. - Ах, подлецы!
 - Читай дальше, - советую Чупрахину.
 - Сам читай, - передает он листовку.
 - "Просим вас соблюдать спокойствие и порядок. Не давайте коммунистам и
партизанам взрывать промышленные предприятия,  организуйте  охрану  нефтяных
районов, берегите хлеб, скот. Это пригодится вам.
 Красноармейцы! Не слушайтесь комиссаров, бросайте оружие и переходите к
нам. Мы гарантируем вам жизнь, отправку к своим семьям".
 - Дай сюда, - вырывает Чупрахин листовку. Он рвет ее на мелкие клочки.
 - Карандаш и бумага у тебя есть?
 - Есть, - отвечаю.
 - Пиши...
 - Кому и что писать?
 - Пиши, по-ихнему пиши: "Проезжий фриц, остановись! Вправо  от  дороги,
под кусточком, лежат штабные документы: очень важные, весьма  откровенные  и
абсолютно достоверные сведения для вас.
 Кубанец".
 - Написал? Дай-ка сюда.
 Прицепив бумажку к сломанной ветке, Чупрахин  ползет  к  дороге  и  там
втыкает ее в землю.
 - Порядок, - довольный, занимает свое место. - Грамотные прочтут, а  мы
п