вайт про эту  штуку,  -  он  резко
тычет рукой в сторону дерева и распоряжается о выдаче лопат.
 Никак не могу оторвать взгляда от дерева, смотрю  и  смотрю.  Возникает
желание сию минуту отомстить за политрука. Но трезвая мысль упорствует:  "Не
торопись!" Ползком покидаю окоп. Иду глубоким оврагом к небольшому  поселку.
Что-то надо сделать. Но что?.. В темноте теряются  домики.  Кто-то  движется
навстречу. Падаю в канаву. Прижавшись к мокрой земле, слышу топот ног, потом
разговор:
 - Фриц, что пишет Эльза?
 - Готовится к встрече.
 - Война идет к концу. Наши под Сталинградом.
 - Отто, говорят, ты сегодня продулся в карты?
 - Да. Но наши вышли к Волге.
 - Я могу тебе дать взаймы. Не грусти, Отто, наши в Сталинграде.
 Шаги удаляются. Но вскоре опять замечаю две  фигуры.  И  снова  тот  же
разговор:
 - Эрхард, Сталинград, считай, наш,
 - Шульц, мы с тобой выжили. Боже мой, выжили!
 Только под утро попадаю к своим. Молча ложусь рядом с Чупрахиным. Иван,
сняв с себя телогрейку, укрывает меня:
 - Они нас не одолеют, Бурса.
 Хочется спросить Чупрахина, почему он все время меня называет Бурсой.
 - Ну спи, спи! - говорит он,
 "Ну и пусть называет", - думаю я, закрывая глаза. А сон никак не берет.
Из головы не выходит Правдин. Если сейчас сообщу Ивану о  гибели  политрука,
он немедленно побежит к дороге, и кто знает, чем это может кончиться.
 Заметив, что я лежу с открытыми глазами, Чупрахин поднимается:
 - Ладно,  коли  не  спишь,  рассказывай,  что  видел...  Просыпается  и
Забалуев. Он берет шапку и идет к  ручейку.  Наполнив  шапку  водой,  Прохор
предлагает мне:
 - Освежи душу, устал, поди.
 Делаю несколько глотков, остальную воду выливаю на голову.
 - Ну, что видел? - повторяет Чупрахин.
 - Егора, Мухина и Беленького не заметил. Их, наверное, не  посылают  на
работы.
 - А Правдина?
 - Видел, на протезе ходит.
 - Как же Егорка мог оставить политрука одного? - Иван долго  ворчит  на
Кувалдина. Подбегает к фонтанчику, с шумом ополаскивает лицо.
 Прохор широко разводит руками!
 - А что он, Кувалдин-то, в плену -  не  на  свободе...  Рад  бы  помочь
товарищу, да нешто позволит фашист?
 Иван, расчесав пятерней жесткие, торчащие ежиком волосы, интересуется:
 - Как охрана у них, можно напасть, выручить своих?
 - Трудно.
 - Сказал тоже - "трудно". Ты мне ответь прямо: можно или нет?
 - Нельзя, было бы нас побольше, другое дело.
 Иван,  положив  локти  на  колени,  упирается  руками   в   подбородок,
задумывается.
 - Вот так, браток, влипли мы тут. Э-э-ха-ха! - вздыхает Забалуев. -  Ну
допустим, пробьемся к своим. А что скажем, как в глаза будем глядеть другим?
Спросят: "Из Крыма?" - "Да, оттуда". - "Эх вы, сколько  вас  там  было  -  и
попятились, паршивые овцы".
 - Это кто овцы?! - Чупрахин поднимается и  начинает  быстро  ходить  по
кругу.
 - Алексей! -  вдруг  вскрикивает  Чупрахин,  поворачиваясь  ко  мне.  -
Смотрите... он, он!..
 Мухин, оглядываясь  по  сторонам,  осторожно  спускается  в  расщелину.
Заметив  нас,  останавливается.  Мы  бежим  к  Алексею,   обнимаем   его   и
расспрашиваем, как добрался, не встречал ли Беленькою.

 - 3 -

 Рассказ Мухина

 Впереди полз человек. Я за ним. Изо всех сил работаю руками и ногами. А
тот жмет и жмет. Иван, думаю, кто же может без остановок так долго ползти...
Чувствую, силы мои на исходе, не  догнать  ползком  Чупрахина.  И  подняться
боюсь, заметят немцы, себя обнаружу и Ивана. А у него знамя...  Что  делать?
Отстану - один не найду место сбора. И так мне нехорошо,  тоскливо  на  душе
стало: из катакомб вырвался, а тут вот, почти на  свободе,  могу  попасть  в
руки фашистов. Честно говорю, ребята, так и подумал.
 Тот, кто полз впереди, вдруг  остановился.  Собрал  я  последние  силы,
поднатужился и настиг.
 - Ваня, - шепчу, - это я, Мухин.
 - А-а Алешка... Чего ты за мной увязался?
 Оказалось, что это Беленький. И сумка у него на спине.
 - Как чего? - спрашиваю. - Место сбора надо искать...
 - Какое место?.? Зачем оно нужно?
 - Мы же назначили, - отвечаю Кириллу. - Там соберемся и вместе обсудим,
что делать, Кирилл приподнялся на локте:
 - Слышишь, море шумит? Тут есть рыбачий поселок. Найдем лодку  и  ночью
махнем через пролив.
 - Нет, говорю, я приказ имею -  знамя  доставить  командованию...  Буду
искать ребят.	.
 - Глупый ты. Алексей, - отвечает он, - все, кончено, теперь каждый себе
командир и начальник, а ты о знамени.
 Я промолчал. Кирилл мне говорит:
 - Если хочешь свою мамашу повидать, слушай меня... Я, с одной  стороны,
- человек опытный, с другой - нюх имею, где плохо, а где хорошо.
 - Что ты предлагаешь? - спрашиваю.
 - Дождаться здесь утра. Убежден, фашисты решили, что из катакомб  вышли
все. Теперь они тут не очень насторожены. Утречком  осмотримся,  подумаем...
Согласен?
 - Согласен, - отвечаю и думаю: "Утром, может быть,  вспомню  то  место,
где назначили сбор".
 Но Беленький не мог сидеть на  месте,  ему  казалось,  что  вот-вот  из
темноты покажутся немцы.
 - Подальше от катакомб,  -  шептал  он  и  все  полз  и  полз.  Траншеи
попались. Кирилл предложил укрыться в них. Сидим. Кирилл молчит, и я  молчу.
Где-то под нами плещется море, гальку тревожит волна.  Беленький  спрашивает
меня:
 - Ты можешь грести?
 - Могу...
 И опять мы молчали. Я пытался вспомнить место сбора,  мысленно  вылезал
из траншеи, ходил и искал расщелину. Кирилл думал о своем. Я это понимал  по
его коротким вопросам:
 - За час можно пролив переплыть? - А волна лодку может опрокинуть? - Ты
не знаешь, какая глубина пролива?
 Я отвечал одним словом: да, нет.
 Наступил рассвет. Мы увидели на берегу лодку.  Кирилл  обрадовался.  Он
сбросил с себя сумку и протянул мне что-то похожее  на  кусок  затвердевшего
хлеба:
 - Возьми.
 Я не мог не взять. Хлеб оказался тверже железа. И все же я разгрыз... и
проглотил...
 Беленький непрерывно болтал. Он рисовал картину успешной  переправы:  И
когда он на словах уже переступил порог дома, обнимая и целуя многочисленных
родичей, я поднялся, намереваясь уйти на поиски расщелины.
 - Где же она? - вслух подумал я.
 - Ты о чем? - удивился Кирилл.
 - Ребят надо искать...
 - Разве ты не хочешь воспользоваться этой  лодкой?  -  обиделся  он.  -
Завтра будем на Тамани...
 Я отрицательно покачал головой.
 - Глупый, - нервно бросил в лицо мне Кирилл. - Пойми, что мы тут  можем
сделать?  Немцы  уже  под  Сталинградом!  Ты  знаешь,  сколько   отсюда   до
Сталинграда километров?
 - Не знаю!..
 - Вот-вот, не знаешь... А я знаю - тысяча, если не больше, -  кипятился
он.
 - Я не об этом, Кирилл, ребят надо искать. У них знамя дивизии.
 - Знамя! - произнес он. - Как же с  ним  пробьешься?  Попадешь  в  руки
фашистов - и верная смерть... Я мечтал после службы поступить в университет.
Ты был в Ростове, проспект Карла Маркса знаешь?
 - В газете писали: эту улицу разрушили немцы, -  заметил  я,  продолжая
смотреть на холмы, изрытые воронками.
 Кирилл умолк. Он повернулся в сторону  моря.  Лодка  качалась,  гремела
цепью. На берегу было пустынно. Когда  море  и  лодка  скрылись  в  темноте,
Беленький, поеживаясь от прохлады, улегся спать. Но лежал  он  недолго.  Сел
против меня, начал грызть сухарь. Где-то в стороне прогремели два  выстрела.
Кирилл поделился со мной сухарем.
 - У меня тоже есть мать, - сказал я ему. - Отец был ранен на фронте. Не
знаю, вышел он из госпиталя или нет.
 - Ты расскажи мне,  как  лодкой  управлять  на  море,  -  попросил  он,
прерывая меня.
 - Дело несложное. - Я начал объяснять  ему,  как  грести,  как  ставить
лодку против волны. Я взял его за руки, они у  него  дрожали  и  были  очень
слабы. Мне вдруг стало как-то не по себе.
 - Чего ты такой? - спросил я у Кирилла.
 Он не ответил.
 Я вылез из траншеи. Было тихо.
 - Ты уходишь? - поднялся Беленький. Мне  не  хотелось  разговаривать  с
ним, и я молча направился в поле. Шел  медленно,  присматривался  к  каждому
бугорку. Я искал знакомые места, чтобы  по  ним  определить,  где  находится
расщелина. Вскоре мне попалась высота. Я сразу узнал ее.  Здесь  у  нас  был
наблюдательный пункт, сюда приходил Шатров. Я узнал окоп, в котором Чупрахин
разжигал  костер.  Помните,  шоколадом  угощал,  предлагал  сменить   мокрое
белье... "Черти мокрые, вы же простудитесь!" - "Вот пехота, матушка-рота..."
Все я вспомнил,  но  никак  не  мог  определить,  в  каком  направлении  она
находится... расщелина.
 Возвратился в траншею. Беленького не было. Я тихо позвал его:
 - Кирилл!
 - Опять ты! - раздраженно отозвался Беленький.
 Он сидел у самого обрыва. Я подошел к нему  и  сразу  заметил,  что  он
раздет до нижнего белья. Рядом лежал узелок, связанный поясным ремнем.
 - Боюсь, что завтра лодки здесь не будет. Спешить надо. С одной стороны
- такую возможность упускать нельзя, с другой - нет смысла ждать.
 - Беги... потом как будешь смотреть  товарищам  в  глаза?  -  попытался
образумить Беленького.
 Кирилл поднялся. Была лунная ночь. Море  искрилось.  Дрожало  у  берега
черное пятно. Это качалась лодка.
 - Я не бегу, - наконец понял меня Беленький. - Я спасаюсь,  желание  не
попасть в руки фашистам - не бегство... - Он говорил очень  длинно,  пытаясь
доказать, что поступает правильно. Я ему не возражал, но и не соглашался.  Я
молчал, занятый своей думой. Однако позвал все же:
 - Кирилл Иванович! Кирюша...
 Кирилл Долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг  лодки,  слышал,
как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке.  Вскоре  Беленький
начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой,  скалистый.  Я  уже  слышал  его
тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь
о камни, покатился вниз.
 Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в  яму  и  засыпал
галькой.
 Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой  верой  -  обязательно
найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь
мы вместе - легче будет...

 - 4 -

 Я весь - натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина.
 Не  смог  молчать,  рассказал  Ивану  о  политруке.  Дня  три   он   не
разговаривал. Потом заявил:
 - Я должен отправиться в лагерь: Не могу так: мы на свободе, а товарищи
за колючей проволокой. - Иван передал мне  знамя  и  сказал:  -  Бурса,  дай
десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным.
 Немецкий язык оказался для  Чупрахина  непосильным.  С  возмущением  он
вскрикнул:
 - Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!
 Он ушел поздним вечером. Возвратился через  три  дня  на  четвереньках,
весь в ссадинах и кровоподтеках.
 Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него  камень,  покрытый
стеганкой.  Рядом  стоит  Забалуев.  Прохор   сейчас   похож   на   большую,
обессиленную в жестокой схватке птицу:  телогрейка  изорвана,  рыжая  борода
почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.
 - Прохор Сидорович!
 "Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.
 - Прохор Сидорович!
 - Чего тебе?
 - Пожалуйста, не молчите...
 - Эха-а-а! - через чполчаса тянет Забалуев и  опять  надолго  умолкает.
Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его  накормили  картошкой.  И
теперь он больше спит, чем бодрствует.
 Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце,
 - Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать...
 - Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю.
 - О чем это вы? - вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.
 - Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана.
 - О конце заговорили. - Он  сильно  скрипит  зубам,  голова  словно  на
шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. - Слышал все, - со  стоном
продолжает он. - С нами знамя, вы подумали об этом?
 Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и
рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне  войны,  соседа  Трофима,
прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников  за  то,  что
они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.
 - Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович.
 - Кто? - спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил.
 - Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать!
 - А о чем же?
 - Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать...
Дурак твой Трофим! - Мало ему ста  двенадцати  лет  жизни.  А  что  ж  ты-то
скажешь, что он скажет? - показывает на Чупрахина. - Что скажет Мухин? Он же
еще мальчонка. При таких летах в огне гореть...
 Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится,  свернувшись
калачиком.
 Я уже дважды пытался  увидеть  Аннушку.  Но  домик  оказывался  пустым.
Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу  застать,  ее
на месте, прихожу не в тот час.
 - Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь.  Сходи,
а? - словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. -  А  хочешь,
вместе сходим? - Куда тебе, лежи...
 - А разве я не лежу? -  Чупрахин  разглядывает  свою  слегка  припухшую
ногу. - Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.
 Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов.
 - Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда.  -
Он садится на свое место и повторяет: - Сходи, сходи, что ж без  дела  время
проводить,..
 Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но  сон  у  него  короток.
Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!"  Я
поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по  скалистой  круче.  В  огромном  черном
пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть  поселок.  Ноги
помимо воли отсчитывают шаги. Из  ущелья  вслед  мне  доносится:  "Окаянные,
перестаньте бомбить!"
 Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его,  не  иду,  а  лечу
знакомым путем: оврагом, садами...
 Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к  окошку.  Значит,  опять
никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг:
 - Самбурчик!
 Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все
равно услышал бы его, опознал, отличил. - Аннушка!
 Распахивается окно. Сергеенко подхватывает  меня  под  мышки,  помогает
подняться.
 - Аннушка! - так много хочется  сказать,  но  мешает  проклятый  комок,
некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней..
 - Собралась куда-то?
 - Да, - выскальзывает она из рук. - Хорошо,  что  пришел.  Скоро  наших
должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже  все
подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен
проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка...
 Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:
 - Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и,
положив руки на плечи, произносит:
 - Слушай, Коля...
 - Слушаю, Аня.

 - 5 -

 Рассказ Аннушки

 Я сижу одна на кровати, нога распухла, горит огнем... Ты ушел, куда - я
не знала. В доме такая тишина, что и в могиле-то,  пожалуй,  бывает  не  так
глухо. Старик, который тебя увел,  не  появлялся  всю  ночь.  Где-то  что-то
горело,  вспыхивало,  освещая   временами   комнату.   У   меня   повысилась
температура, но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение.
Больше всего боялась надругательств,  думала,  вот  сейчас  ворвутся  они  и
начнется...
 Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на  пороге  фашиста.  Он
был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо,  словно
увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное.
 -  Боишься?  -  наконец  спросил  он  на  ломаном  русском   языке.   Я
отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: - Вот как! Молодец! - И вдруг,
посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: - Мария, Мария... Где она? - Это
он про хозяйку нашу.
 - Не знаю...
 - А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее,
завтра в час ночи жду ее.
 На улице послышались выстрелы, и немец поспешил за дверь. Это было  для
меня как сон. Попробовала подняться, осмотреть квартиру.  Пересиливая  боль,
сделала несколько шагов, и тут вошел он, наш знакомый старик. Он  помог  мне
снова лечь в постель. Укрыл меня одеялом, сказал!
 - Твоих товарищей проводил в катакомбы, они теперь в безопасности.
 Потом он осмотрел мою ногу,
 - А ну, потерпи-ка. - Старик сильно дернул за  ступню,  боль  пронизала
все тело. Погодя немного я почувствовала облегчение.  Рассказала  старику  о
солдате...
 - В этой войне все может случиться, так что не удивляйтесь, дочка.  Как
вас зовут? - спросил он.
 Я ответила. Старик, о чем-то подумав, произнес!
 - Густав... Значит,  он  здесь.  Это  неплохо,  неплохо.  Он  вышел  из
комнаты. В коридоре кого-то позвал.
 Заходи, есть приятные новости.
 Вместе со стариком вошла маленькая женщина. Она выглядела  так  молодо,
что сразу трудно было определить, сколько ей лет.  Знакомясь  со  мной,  она
певучим голосом сказала:
 - Мария Петровна, а это мой отец, Петр Сидорович.
 - А кто он? - спросила я.
 - Вот поживешь с нами, узнаешь сама, - ответила Мария Петровна.
 Остаток ночи и  весь  следующий  день  прошел  спокойно.  Я  лежала  на
кровати. Старик хлопотал по дому, Марии не  было.  Она  пришла  вечером.  Мы
поужинали и легли спать: Мария Петровна со мной на кровати, а Петр Сидорович
в сенцах на диванчике.
 - Как у тебя с ногой? - спросила Мария.
 - Боль  прошла,  могу  ходить...  Проводили  бы  меня  в  катакомбы,  -
попросила я.
 Мария не сразу ответила. Она поднялась, рукой пошарила  на  подоконнике
и, найдя папиросы и спички, закурила.
 - Я работаю в немецкой комендатуре, то  есть  еще  не  работаю,  раньше
работала.  Густав  снова  рекомендует  устроиться  на   прежнюю   должность,
машинисткой.
 Она умолкла. Я чуть привстала и отодвинулась в сторонку. Мне  стало  не
по себе: эта женщина, оказывается, служит фашистам. Я готова была вскочить с
постели, убежать из этого дома. Но тут Мария вновь заговорила.
 - А ты смогла бы работать рядом с немцами? - спросила она, повернувшись
ко мне лицом. В зубах Марии тлела папироса, и я  видела  ее  чуть  припухшие
губы, подбородок. Она была по-своему довольно симпатичной и, можно  сказать,
красивой. Но в эту минуту она мне показалась страшной.
 - Нет! - твердо ответила я. - Это гадко, подло, - задыхаясь от  прилива
ненависти, я вдруг заплакала. Она швырнула папиросу  в  темноту  и  положила
свою руку на мою голову:
 - Да что же ты так на меня! Аннушка, милая. Ты умница, умница... Я тебе
не могу все рассказать... Но скажу, одно:  мы  будем  вместе...  Нас  много,
понимаешь?
 В полночь кто-то приходил  к  Петру  Сидоровичу.  Мария  поднималась  с
постели и выходила в сенцы. По тому, как часто приходили и уходили  люди,  я
догадывалась, что они находятся где-то близко, возможно, тут же, в доме.
 Так продолжалось неделю. Потом Мария  Петровна  куда-то  исчезла  и  не
появлялась дней пятнадцать. Все это время я  не  выходила  со  двора:  такое
условие поставил Петр Сидорович. Да, откровенно говоря, я и сама не решалась
показаться  даже  за  ворота.  Время  от  времени  в  городе  еще  слышалась
перестрелка, полыхали  пожары,  по  квартирам  сновали  фашистские  солдаты,
разыскивая укрывшихся в домах красноармейцев. Но  к  нам  они  почему-то  не
заглядывали, и я все больше приходила к  выводу,  что  хозяйка  находится  в
каких-то близких связях с гитлеровцами, а меня пытается обмануть.
 И однажды я прямо спросила старика: - Петр Сидорович, что Мария, она  с
немцами заодно? Он посмотрел на меня, поднялся со стула, сказал:
 - Не знаю. Одно скажу, дочка, Марья  партийная.  И  выбрось  из  головы
дурное о ней.
 Вскоре появилась она. О чем-то пошептавшись с отцом, Мария  взяла  меня
за руку и сказала:
 - Идем!
 - Куда? - спросила я.
 - Сама увидишь и все поймешь.
 Мы вышли в коридор. Петр Сидорович  поднялся  на  табуретку,  нажал  на
крюк, торчащий выше старенького шкафа. В стене образовался лаз.  Через  него
мы спустились в подземелье.