лес.  Солнце  бледным
пятном проглядывало сквозь мокрые голые ветви. В воздухе висела  мучительная
напряженная тишина. С черных вязов бесшумно стекали мутные капли. Вдали,  по
автостраде,  тянулась  жирная  лента  грузовиков.  В  кузовах   покачивались
матово-серые шлемы солдат. Грузовики шли один за другим. И солдатам не  было
конца. И танкам с экипажами в  черных  комбинезонах.  И  бронетранспортерам,
окрашенным под цвет поздней весны.
     Пихт шел по  лесу,  бесцельно  глядя  на  чужую,  холодную  землю.  Под
сапогами сочились грязные ручьи. Под шинель забирался сырой ветер.
     Далеко-далеко, где-то у пределов  памяти,  теплилась  его  собственная,
настоящая весна.
     Он помнил ее, полную света, солнца, зелени, неба и  жаворонков.  Помнил
блестящие от долгой работы лемеха плугов. Они  поднимали  пашни,  распугивая
глянцевых черных скворцов. В логах шумели речки, качались ивы, и по вечерам,
когда остывал весенний день и  тишина  опускалась  на  деревни  Подмосковья,
далеко неслись бойкие девичьи песни.
     Все умирающее  в  той  весне  давало  жизнь  новым  цветам  и  краскам.
Круговорот природы был так  же  естествен,  как  счет  простой  человеческой
жизни. Но для него,  разведчика  Павла  Мартынова,  прожитое  не  измерялось
годами. Не быстротечность времени накладывала морщины. Нервы,  напряжение  в
ожидании опасности, в постоянной, даже во  сне,  страшной  работе  головы  и
сердца вели другой счет прожитому.

     Он прижал лоб к мшистому стволу вяза.  Дерево,  налитое  влагой,  слабо
постанывало. Кое-где не стаял снег. Он  лежал  грязными,  серыми  шапками  у
пней, у куч опавшей листвы. Черная ветка  задела  лицо  и  уронила  холодную
каплю.

     Пихт оторвался от  вяза  и  медленно  побрел  в  темную  глубину  леса,
чистого, опрятного и холодного, как парк. Этот лес не знал  тех  песен,  что
пел лес его родины; эта голая земля с гниющими в компостах листьями несла  в
себе другие запахи. И ветер гудел не тем гулом...
     Москва снова далеко отодвинулась от него, и то, что он там все же  был,
казалось неправдоподобным, шатким и  призрачным,  как  сон.  Чем  занимается
сейчас  Владимир  Николаевич  Зяблов,  его  Директор?  Конечно,   обдумывает
какую-нибудь  новую  ребусную  загадку,  за  кого-то  беспокоится,   кого-то
старается выручить из беды. Ведь таких, как Павел, у него,  наверное,немало.
И каждый по-своему близок ему, как хорошему командиру дорог солдат.
     Что поделывает Сеня Бычагин? Подучивает немецкие диалекты или прыгает с
парашютом? Тренируется на рации или стреляет в цель? Быстрей бы он  приезжал
сюда! Воевать вдвоем легче. Любопытно, что придумал Зяблов,  чтобы  устроить
его на экспериментальный аэродром Лехфельд? Конечно, в  Москве  снабдят  его
соответствующими документами. Но какая ему предстоит  проверка  в  имперском
управлении безопасности. Порядок  этой  проверки  Пихт  изучил  досконально.
Разветвленные, как конечности  спрута,  учреждения  имели  свои  собственные
методы исследования жизней  и  душ  граждан  рейха.  Каждый  поступающий  на
секретный завод изучался в шести отделах  -  в  уголовной  полиции,  военном
управлении,  государственной  тайной  полиции,  разведывательной  службе  за
границей, в управлении по выявлению мировоззрения врагов и в  управлении  по
расовым вопросам. Кроме  того,  нового  работника  испытательного  аэродрома
Лехфельда  проверяли   соответствующие   службы   абвера   и   контрразведки
люфтваффе...
     Когда Пихт пересек лес и вышел на опушку, уже вечерело. Заката не было,
просто кругом стало темнить. Вдали он увидел человека и пошел к нему.
     - Добрый вечер, господин офицер, -  первым  приветствовал  его  пожилой
мужчина в егерской куртке, потертых кожаных штанах и гольфах.
     - Здравствуйте, - ответил Пихт.

     - Гуляете? - подозрительно спросил мужчина.
     - Как видите... Я люблю лес.
     - О, все люди должны любить лес, - менторски произнес мужчина.
     - Вы здесь живете?
     - Да. На ферме у Лехфельда.
     - Вы крестьянин?
     - Что вы? - обиделся мужчина.  -  Я  дорффюрер  {Дорффюрер  -  сельский
староста}.
     - Прошу прошения, - пробормотал Пихт и заспешил  уйти  прочь  от  этого
благообразного "фюрера".


                                   - 3 -

     С тех пор как Пауль вернулся с  фронта,  Эрика  проницательным  женским
чутьем уловила, что он в чем-то изменился, почужел. Она тянулась к нему всей
душой, но иногда встречала холодное, даже враждебное к себе  отношение.  Она
мучилась, страдала и наконец решила поговорить с ним серьезно. Пауль,  думая
о чем-то своем, снял шинель и фуражку, машинально поцеловал ей руку.
     - Я вижу, ты снова не в духе, Пауль? - холодновато  спросила  Эрика.  -
Или я стала безразлична тебе?
     Пауль удивился ее тону и взглянул ей в глаза - они  быстро  наполнялись
слезами. "Белокурые красивые волосы, большие красивые синие  глаза  большие,
будто приклеенные ресницы, капризные губы - и все чужое", -  подумал  он,  и
вдруг ему стало жалко девушку: ведь она в сущности, добрая, милая, верная.
     - Я не знаю что со мной происходит, - искренне сознался Пихт. - Устал.
     - Может быть, папа даст тебе более легкую работу?
     - Нет, Эрика, меня мучает совсем другая усталость. Мы начинаем уставать
от войны. Эрика прижалась к нему щекой.
     - Я вижу, Пауль, понимаю...
     - Нас бросают в пекло, убивают, калечат, нам лгут, с нами не считаются.
     - Бедный мой Пауль! Я  так  люблю  тебя,  я  думаю  только  о  тебе,  -
проговорила Эрика. - Фрау Шольц-Клинк, эта первая женщина рейха, писала мне,
что сейчас надо встать рядом с мужчиной - настоящим арийцем и рожать  больше
детей,  будущих  солдат  фатерланда.  А  я  не  хочу,  чтобы  моими   детьми
распоряжались чужие люди, чтобы их мучили и убивали на войне.
     Пихт удивленно взглянул на Эрику:
     - Будь осторожна, детка. Тебя могут схватить черти.
     - Я хочу уехать из Германии куда угодно. Только подальше  от  войны.  В
Швейцарию, Бразилию, Африку, - мне все равно.  Только  спасти  тебя.  Только
спасти наше счастье.
     - Глупенькая... - Пихт ласково потрепал девушку по щеке. - С самого дня
рождения каждый мечтает о таком островке, но никто не находит его.  Мы  все,
как белки, влезаем в одно колесо и вертимся там до самой  смерти.  А  смерть
уже в пути к нам.
     - Неужели русские победят?
     - Россия оказалась более сильной, чем представлял себе фюрер.
     - Боже, эти азиаты уничтожат страну, как Аттила. - Эрика взяла в ладони
лицо Пихта: - Мне страшно за тебя, Пауль. Я буду молиться богу.
     - Какому богу? - усмехнулся  Пихт.  -  В  нынешней  Германии  нет  даже
приличного бога. Христианство мы  назвали  религией  иудеев  и  у  языческих
предков  стащили  Вотана  -  бога  ветра,  бури   и   войны,   объявив   это
буйволоподобное чудовище своим богом...
     - У меня есть свой бог. Здесь. - Эрика прижала руки к груди. - Это  ты!
Ты мой бот!
     Пихт грустно усмехнулся и пока-чал головой.
     - Мы родились в невезучее время, и  всех  нас  забрала  себе  война,  -
сказал Пихт, медленно поднимаясь с дивана.
     Было уже без  четверти  девять  вечера.  За  все  годы,  проведенные  в
Германии, у него, как и у любого немца, выработалось уважение к порядку.  На
фронте, на заводах, на аэродроме, в самых неожиданных условиях немцы  строго
соблюдали раз и навсегда заведенный порядок. Они вовремя завтракали, обедали
и ужинали, ложились спать, вставали на работу.
     Ровно без четверти девять  в  пивную  "Фелина"  приходил  механик  Карл
Гехорсман и заказывал вечернюю кружку. Пихт хотел встретиться с ним.
     - Я пойду с тобой, - решительно проговорила Эрика.
     Поколебавшись, Пихт согласился.
     Они увидели Гехорсмана зверски пьяным. Старый механик сидел за  угловым
столиком и тупо глядел на полупустую бутылку дешевого венгерского  рома.  По
щекам его текли слезы. Он не смахивал  их,  они  скапливались  в  щетине  на
подбородке и капали на измятый френч.
     Пихт и Эрика молча сели рядом.
     Подбежал кельнер.
     - Бутылку "Гюблю", - заказал Пихт. Гехорсман поднял глаза и  долго,  не
узнавая, смотрел на Пихта :
     - Пауль?
     - Что случилось, Карл?
     Гехорсман из внутреннего кармана извлек  белый  стандартный  конверт  с
изображением орла, широко распластавшего крылья.
     - Он пал за честь Германии и ее фюрера... Последний!
     Кулак Гехорсмана рухнул на стол, отчего  бутылки  и  рюмки  прыгнули  и
зазвенели. Карл полез в карман куртки, достал пачку фотографий и рассыпал по
столу.
     - Один под Смоленском, двое у Пскова, четвертый в Одессе... Уезжая, они
говорили мне: "Старик, мы победим! Победим даже тогда, когда  окончится  эта
кампания и начнется другая. До тех пор пока на земле будет  жить  хоть  один
немец, который умеет стрелять, он будет воевать". Теперь он...  последний...
Не в бою. Просто русские выбили их из окопов в открытую степь, и он замерз.
     Пихт покосился на Эрику. В ее глазах блестели слезинки.  Ей  было  жаль
старика Гехорсмана.
     - Я вижу их трупы. Они валяются в сугробах в самых безобразных позах!
     - Тише, тише, - попытался остановить его Пихт, но  Гехорсман  оттолкнул
локтем его руку.
     - К черту! Я  не  могу  сейчас  говорить  тихо.  Мои  глупые  мальчишки
кричали: "Мы, молодые, в обиде на вас, стариков. Вы проиграли одну  войну  и
бросили Германию на растерзание. Мы, идущее за фюрером  молодое,  энергичное
поколение, плюем на вашу робость! Мы поставим мир на  колени!"  -  Гехорсман
круто обернулся к Эрике и, казалось, теперь обращался только к  ней:  -  Они
маршировали с лопатами на плечах, когда попали на трудовой фронт. "К  чертям
белоручек! Труд оздоровит нацию!"  Каково?  "Нация  солдат"  приучала  своих
сограждан к труду. К какому? Двое моих парней строили. Но  что?  Автострады.
По ним пошли танки и машины. Двое  других  строили  заводы.  На  них  делали
самолеты, которые сыпали  бомбы  на  чужие  города.  Один  варил  сталь  для
"Фердинандов"... Они строили, чтобы распространять смерть по земле.
     Гехорсман уронил рыжую голову на стол и затрясся от рыданий.
     Посетители,  опасаясь  неприятностей,  отошли  со  своими  бутылками  и
кружками подальше от столика, где сидели Гехорсман, Пихт и Эрика.
     - Что же мы, немцы, сделали с собой? - застонал Гехорсман. - Глупцы! По
какому праву мы пошли туда и пытаемся отнять у русских их землю? Ведь они не
шли к нам, они занимались своими делами и ничего не просили у нас!
     Пихт сильно сжал локоть Гехорсмана и тихо, но внушительно проговорил:
     - Карл, если ты не замолчишь сейчас же, тебя, и меня, и Эрику упекут  в
концлагерь или вздернут на виселице, мы превратимся в ничто, так ничего и не
успев сделать для Германии.
     Гехорсман долго, не мигая, смотрел на Пихта и, что-то поняв, проговорил
тихо:
     - Из всех немцев я больше всего верю тебе, Пауль...
     - Ты неосторожен, - шепнула Эрика Пихту.
     Пихт и сам уже подумал, что сказал лишнее.
     ...Проводив Эрику домой, он поехал  к  себе,  снова  и  снова  думая  о
"Штурмфогеле". Павел соглашался с Зябловым в том, что сейчас нужно  наделать
шума на всю Германию, то есть взорвать "Штурмфогель", а для этого ему  нужен
был Гехорсман.
     Удобнее всего это сделать во время  ночной  бомбежки.  Но  тогда  будет
отсутствовать главное, ради чего задумывалась операция.
     Надо ведь сделать так, чтобы все  почувствовали,  что  самолет  взорван
специально. Нужна явная диверсия!

     Значит, взорвать или сжечь его требуется среди  бела  дня.  Тогда  его,
Павла, ожидает верная смерть. А чем может помочь Гехорсман? Не полезет же он
сам в  петлю.  Хорошо  бы  поднять  "Штурмфогель"  в  небо.  Истребитель  за
несколько минут забирался на высоту в двенадцать тысяч метров и  там  мчался
со скоростью 850 километров в час, так что никакие поршневые  "мессершмитты"
и "фоккеры" там его не догонят. Но он не долетит ни до линии фронта,  ни  до
партизанского отряда. Остается рисковать. Рисковать ему, Павлу.

                                   - 4 -

     Прошло полтора месяца после сталинградской катастрофы. Она потрясла  не
только  вермахт,  который  лишился  самых  боеспособных,  кадровых   дивизий
довоенного призыва, но и многих немцев, до сих пор веривших в  непобедимость
германской армии. Они задумались над будущим. Уныние сразу же отразилось  на
работоспособности механиков,  техников,  инженеров  аэродрома  в  Лехфельде.
Чувствуя это, Зейц решил созвать митинг.
     Крыло  одного  из  самолетов  накрыли  красным  полотнищем.   Служащие,
рабочие, летчики выстроились на бетонке. Зейц быстро взбежал по стремянке  и
оглядел разношерстную толпу. Он был в  черной  парадной  форме,  перетянутой
блестящей портупеей, в белоснежных перчатках.  На  рукаве  алела  нацистская
повязка.
     - Я горжусь тем, - начал он громким, вибрирующим голосом, - что  говорю
это немцам, людям  той  же  крови,  которая  течет  в  моих  жилах.  Сыновья
фатерланда  дерутся  на  Восточном  фронте,  во  Франции,  Греции,   Африке,
Сиицилии. Для них  мы  куем  новое  оружие  -  оружие  возмездия,  смерти  и
разрушения. Победа или большевизм? Эти два пути встали сегодня  перед  нами.
Мы хорошо помним девятнадцатый год, когда были обезоружены и  лишены  защиты
от  произвола  победителей.  Победу  мы  завоюем  только  сплочением  нации,
объединением ее под национал-социалистским  знаменем.  Национал-социализм  и
Германия - одно и то же. Тот, кто не верит в фюрера, - предатель.  Мы  будем
драться не на живот, а на  смерть,  чтобы  спасти  Германию  от  славянского
нашествия... - Зейц оглядел толпу. - Огонь ненависти мы чувствуем под пеплом
Европы. Французы и сербы, поляки и англичане, словаки и чехи только  и  ждут
случая, чтобы умертвить германскую нацию. Но мы спасем себя,  свою  историю,
свой народ, своих  потомков.  Объединим  наши  усилия  в  работе  над  новым
секретным оружием, над нашим "Штурмфогелем". Хайль Гитлер!
     Потом на крыло поднялся летчик с перебитым носом - Новотны {Н о в о т н
ы, впоследствии командир отряда первых фронтовых "Ме-262"}.
     - Мы не отдадим  Германию  Иванам!  -  пролаял  он  и  выбросил  вперед
короткопалую руку. - Хайль Гитлер!
     - Хайль! - еще громче гаркнула толпа.
     После появления "москито" англичане попытались дважды бомбить Лехфельд,
но  их  тяжелые  "ланкасте-ры"  были   отогнаны   истребителями   воздушного
обеспечения. Тем не менее  несколько  бомб  упало  на  прежний  аэродром,  и
взлетную площадку пришлось отнести еще глубже в лес.
     "Но и здесь ты не спасешься, "Штурмфогель", -  подумал  Пихт,  уходя  с
митинга.
     Пихт сел в свой "фольксваген" и медленно  поехал  в  Лехфельд.  Сильный
мотор гудел ровно, почти бесшумно. По обе  стороны  дороги  иекли  ручьи.  С
тонким свистом шумел ветер  у  бокового  стекла.  Ощущение  скорости  всегда
успокаивало Пихта. В эти моменты его мозг работал более ясно и четко.
     Пихт стал анализировать свои отношения с теми, с кем в  течение  многих
лет встречался.
     Вайдеман быстро отходил от него. Вероятно,  после  случая  с  Юттой  он
начал его в чем-то подозревать. Стало быть, сам Пихт где-то допустил ошибку,
возможно, был более откровенен, чем следовало.
     Зейц его избегал. Не мог простить ему Эрику. Да  и  Испания  не  давала
Зейцу покоя. Если бы воля Зейца, он бы глазом не моргнул,  чтобы  избавиться
от свидетеля, который  жил  рядом  и  постоянно  напоминал  о  шаткости  его
положения.
     Коссовски все пристальней присматривался  и,  несомненно,  ворошил  его
дела, наводил справки, упрямо шел по следу. Пихт мог бы пустить ему  пулю  в
лоб - такой контрразведчик не  менее  опасен,  чем  даже  "Штурмфогель".  Но
Коссовски всегда появлялся в тот момент,  когда  что-либо  уже  должно  было
случиться, как случилось, например, в ночь гибели Ютты.
     Вспомнил Пихт товарищей по борьбе: Виктор погиб во Франции, Регенбах  -
Перро - в Берлине, Ютта - в Лехфельде, Эрих... Где Эрих? Очевидно,  он  ушел
через германо-швейцарскую границу, по самой безопасной  дороге,  по  которой
каждое утро проходят домохозяйки : в Швейцарии  дешевле  кофе.  Не  на  кого
опереться. Только Гехорсман. Теперь он готов для  борьбы.  После  встречи  в
кафе Пихт виделся с ним один на один. Старый  механик  обещал  помочь,  если
Пихт призовет его.

                                   - 5 -

     Циклон, ворвавшийся в Европу из арктических областей,  вконец  испортил
погоду. Дожди расквасили полевые  аэродромы,  дороги  и  тропы,  по  которым
просачивались  войска.  В  ночном  небе  не  гудели  самолеты,  не  блуждали
прожекторы.   Наступило   временное    затишье.    Только    однажды    пост
противовоздушной обороны засек пролетевший на большой высоте самолет. Радары
долго вели его, но потом потеряли.
     ...Первое, что ощутил Семен Бычагин, был удар - тугой поток швырнул его
в сторону, под стабилизатор. Во тьме он успел заметить два красных языка  от
моторов и тень от самолета.
     "Четырнадцать, пятнадцать... двадцать... Пора!"
     Семен дернул кольцо, распахнулся ранец, зашелестел купол и  рванул  его
вверх.
     Звезды исчезли. Семен почувствовал на лице капли.  Попал  в  тучи.  Ему
показалось, что он висит и никуда  не  движется.  Поудобней  устроившись  на
лямке, он посмотрел вниз. Сплошная мгла обнимала его  со  всех  сторон.  "Не
ошибся ли штурман?" - подумал Семен  с  беспокойством,  вспомнив  маленького
веснушчатого штурмана, шмыгающего носом - болел гриппом.
     Вдруг он услышал ровный, глуховатый гул. Это шумел внизу лес.  "Что  ж,
для начала неплохо..."
     Шум леса слышался все сильней и  сильней.  Бычагин  поджал  ноги,  руки
положил на привязные ремни.  Где-то  вдали  мелькнул  огонек.  Ветки  больно
хлестнули по лицу. Упав на землю, Семен быстро подтянул стропы. "Хорошо, что
не повис на дереве". Саперной лопаткой он стал рыть под  стволом  яму.  Пока
рыл, совсем взмок. Опустил руку в яму - глубоко, не меньше метра. В  парашют
сложил перчатки, шлем, лопатку, комбинезон, завернул в брезентовый  чехол  и
все это зарыл. Утоптав землю, он натаскал прошлогодних листьев  и  разбросал
их вокруг. На мгновение посветил фонариком - кажется, следоз не осталось.
     Из второго ранца Бычагин вынул шинель, деньги,  кепи  и  трость.  "Если
штурман не ошибся, надо идти на север".
     Достал компас. Фосфоресцирующая стрелка показала направление.

     "Ну, а теперь я хотел бы познакомиться  с  господином  оберштурмфюрером
Зейцем", - подумал он и двинулся в путь.
     Несколько раз он попадал на одинокие хутора в  лесу.  Собаки  поднимали
неистовый лай, тогда приходилось делать крюк. Наконец, уже перед  рассветом,
Бычагин вышел на автостраду. Идти стало легче.  Ни  попутных,  ни  встречных
машин не попадалось.  Немцы  проводили  время  в  приятных  сновидениях.  Из
предрассветных сумерек выплыли кладбищенские кресты из  серого  песчаника  и
могилы мертвых пилотов с воткнутыми в  землю  самолетными  винтами.  "Вот  и
Лехфельд", - догадался Бычагин.
     Городок был знаком ему по многочисленным фотографиям, которыми  в  свое
время снабдил Центр Эрих Хайдте.
     Он узнавал кирхи, замок Блоков, пивные, дорогу, ведущую к авиагородку.
     В семь утра Бычагин остановился перед особняком Зейца,  осмотрел  себя,
тщательно вытер с ботинок налипшую глину и позвонил.
     Зейц брился. С удивлением он оглядел  незнакомца  и  отступил  в  глубь
комнаты.
     - Простите за раннее вторжение, оберштурмфюрер,  -  нагловато  произнес
Бычагин, бросая в угол ранец. - Лейтенант Курт Хопфиц.
     - Слушаю вас.
     Бычагин из кармана френча достал пакет и передал Зейцу. На  пакете  был
изображен личный гриф штандартенфюрера Клейна, непосредственного  начальника
Зейца, и штамп: "Секретно. Государственной важности".
     Зейц всегда робел, читая эти слова. "Секретно" означало  для  него  то,
что он удостаивался особой чести знать, чего не  знают