и
предполагал  Зандлер,   Мессершмитту   заполучить   не   удалось.   Хейнкель
просто-напросто отказался его продать. Кто-то  в  Берлине,  скорее  всего  в
управлении вооружений Удета, вставлял палки в колеса.
     Между прочим,  это  обстоятельство  настораживало  Зандлера.  Профессор
замечал, что, когда у Хейнкеля обозначался успех, кто-то умышленно  тормозил
его работу;  когда  ладилось  дело  у  Мессершмитта,  вредили  Мессершмитту.
Возможно, повинны в этом были сами конструкторы, ведущие между собой  давнюю
конкурентную борьбу. Возможно, кто-то другой был  заинтересован  в  задержке
работ над новыми типами самолетов и двигателей, игнорируя интересы рейха.
     Но Зандлер строил только догадки.  У  него  не  было  доказательств,  и
потому он молчал.
     На фирме "Юнкерс" проектировал двигатель доктор Франц.  Он  рассчитывал
его на тягу 600 килограммов при скорости полета 900 километров в  час  и  на
горючее - дешевое дизельное топливо.
     Пока  Франц  строил  свой  двигатель  109-004,   Мессершмитт   приказал
поставить на "Штурмфогель" двигатели фирмы "БМВ". Они делались в Шпандау. Их
привезли в Лехфельд, на стендах замерили тягу. Получилось 260 килограммов.
     Зандлер сообщил об этом шефу по телефону.
     - Да это же примус, черт возьми! - выругался Мессершмитт.
     - Я не могу рисковать планером, устанавливая на него двигатели "БМВ", -
сказал Зандлер.
     Мессершмитт  задумался.  Видно,  какое-то  обстоятельство  его   сильно
торопило.
     - Нет, профессор, вы должны поставить их на "Штурмфогель".
     - "Штурмфогель" не взлетит!
     - Должен взлететь! Новая авиация упрямо стучит в двери, Иоганн,  и  нам
надо спешить, каких бы забот это ни стоило.
     - Я не могу рисковать, - упрямо проговорил Зандлер.
     - Слушайте меня внимательно, профессор. (Зандлер уловил в  голосе  шефа
железные нотки.) Делайте  три  модели  планера.  Две  мы  развалим  на  этих
движках, третью сбережем для двигателей Франца - должен же  он  когда-нибудь
построить их!..
     Зандлеру   ничего   не   оставалось,   как   подчиниться.   Испытателем
"Штурмфогеля" с двигателями "БМВ" он  назначил  нового  летчика  -  капитана
Вайдемана.

                                   - 4 -

     Было еще темно и очень холодно, когда Вайдеман в сопровождении  техника
и дублера выехал к самолету. "Штурмфогель"  стоял  в  самом  конце  взлетной
полосы. Возле него возились  инженеры  и  механики  с  отвертками,  ключами,
измерительными приборами.
     - Как заправка, Карл?
     - Полностью, господин капитан,  -  ответил  Гехорсман,  вылезая  из-под
мотора.
     Вайдеман не спеша надел паршют, подогнал ремни и  залез  в  кабину.  За
время, проведенное в Лехфельде,  он  изучил  каждую  кнопку,  переключатель,
винтик и мог отыскать их с закрытыми глазами. Днями просиживая в кабине,  он
мысленно представлял полет, почти до автоматизма отрабатывал свои действия в
любой сложной ситуации. Но сейчас, когда, удобно устроившись  в  кабине,  он
взялся за ручку  управления  машины,  то  почувствовал  неприятную  дрожь  в
пальцах. Тогда Вайдеман опустил руки и несколько раз глубоко вздохнул -  это
всегда помогало успокоиться.
     "Не валяй дурака, представь, что ты на привычном "Ме-109".  Представил?
Отлично".
     Он включил рацию и в наушниках услышал близкое дыхание Зандлера.
     - Я "Штурмфогель", к полету готов, - сказал Вайдеман.
     - Хорошо, Альберт. Итак, задача у вас  одна  -  взлететь  и  сесть.  Не
вздумайте только делать что-нибудь еще.
     - Понимаю.
     - И внимательно следите за приборами. Запоминайте малейшие отклонения.
     - Разумеется.
     - К запуску!
     Вайдеман включил кнопку подачи топлива  в  горючие  камеры  двигателей.
Через  несколько   секунд   загорелись   лампочки-сигнализаторы.   Зарокотал
бензиновый моторчик  -  ридель,  раскручивающий  турбины.  Глухо  заверещали
лопатки компрессоров.
     Альберт включил зажигание.  "Штурмфогель"  вздрогнул.  Оглушил  резкий,
свистящий рев. Машина, удерживаясь на тормозах,  присела,  как  бегун  перед
выстрелом стартера. На приборной доске ожили стрелки.
     Вайдеман протянул руку к тумблерам, щелкнул  переключателями,  проверяя
приборы, еще раз окинул взглядом свою тесную кабину... "Кроме всего, что  ты
знаешь, нужна еще удача", - подумал он и нажал кнопку передатчика.
     - Я "Штурмфогель", прошу взлет.
     - Взлет разрешается. Ветер  западный  три  метра  в  секунду,  давление
семьсот шестьдесят...
     Привычное  сообщение  Зандлера  успокоило  пилота.  Вайдеман   отпустил
тормоза, двинул ручку подачи топлива вперед. Двигатели взвыли  еще  сильней,
но не увеличили тяги.  Ручка  уже  уперлась  в  передний  ограничитель,  вой
превратился в визг.
     Наконец истребитель медленно тронулся с места.  Компрессоры  на  полных
оборотах, температура газов за турбинами максимальная... Но  самолет  нехотя
набирает скорость. Вайдеману не хватает рева винта,  упруго  врезающегося  в
воздух, тряски мотора, в которой чувствуется мощь. На поршневом  истребителе
Вайдеман давно был бы в воздухе, но этот "Штурмфогель" уже  пробежал  больше
половины взлетной полосы, раскачиваясь, вздрагивая и не  выказывая  никакого
желания взлететь.
     Вайдеман торопливо потянул ручку на себя. Нос самолета приподнялся,  но
встречный поток не в силах был подхватить тяжелую  машину  с  ее  короткими,
острыми крыльями. Уже близок конец полосы, виден редкий кустарник, за ним  -
ореховый лес.
     И тут Вайдеман понял, что машина уже не взлетит.  Машинально  он  убрал
тягу. Завизжали  тормоза.  В  одном  двигателе  что-то  булькнуло  и  бешено
застучало. Самолет рванулся в сторону. Вайдеман попытался  удержать  его  на
полосе, двигая педалями. Единственное, что ему надо было сделать  сейчас,  -
это спасти дорогостоящий самолет от разрушения, погасить скорость.
     "Штурмфогель" пронесся к кустарнику,  рванул  крыльями  деревца,  шасси
увязли в рыхлой,  болотистой  земле.  Вдруг  стало  нестерпимо  тихо.  Левый
двигатель задымил черной копотью. Через несколько минут до слуха донесся вой
санитарной и пожарной машин.
     "Не  надо  показывать  страха..."  Вайдеман  провел  ладонью  по  лицу,
расстегнул привязные ремни.
     - Что случилось, Альберт?  -  Зандлер  выскочил  из  открытой  легковой
машины.
     - Об этом вас надо спросить, - ответил Вайдеман, садясь на сухую кочку:
его бил озноб,
     - Двигатели не развили тяги?
     - Конечно. Они грохотали  так,  как  будто  собирались  выстрелить,  но
скорость не поднялась выше ста, и я стал тормозить в конце полосы, чтобы  не
сыграть в ящик.
     - Вы правильно сделали, Альберт. Едемте ко мне!
     Вайдеман сел рядом с Зандлером. Машина выбралась на бетонку и понеслась
к зданию конструкторского бюро.
     - Значит, двигатели не выдержали взлетного режима, - как  бы  про  себя
проговорил Зандлер, закуривая сигарету. - Сейчас же  составьте  донесение  и
опишите подробно весь этот неудачный взлет. А потом садитесь за аэродинамику
и руководства по "Штурмфогелю". К  несчастью,  времени  у  вас  опять  будет
много...

                                   - 5 -

     Через неделю "Штурмфогель" был отремонтирован. На нем установили  новые
двигатели, которые снова прислала фирма "БМВ" взамен выбывших  из  строя.  В
носовую гондолу, предназначенную для пушек, был поставлен обычный  поршневой
мотор "Юмо-211" - он должен был помочь "Штурмфогелю" оторваться от земли.
     Мессершмитт вместе с Зандлером осмотрел самолет и бросил недовольно:
     - Не курица и не самолет.
     - Зато на нем испытателя не постигнет неудача, - сказал Зандлер.
     Он хорошо знал, что от конструктора зависит жизнь пилота.  Это  жило  в
его сердце, в его мозгу, когда он обдумывал, рассчитывал, строил,  отделывал
самолет. Мессершмитт же больше заботился об удаче или  неудаче  собственного
имени,  хотя  безразличие  к  судьбе  испытателя  не  мешало   ему   бросать
превосходные идеи. Шеф прошел на взлетную полосу и широкими  шагами  измерил
ее длину:
     - Мала площадка, профессор. Ее надо удлинить по крайней мере на пятьсот
метров.
     Он остановился у того места в кустарнике, где увяз  Вайдеман,  и  круто
обернулся к Зандлеру:
     - А не находите ли вы, профессор, ошибки в  том,  что  у  "Штурмфогеля"
центровка рассчитана на заднее колесо?
     - Вы хотите сказать, что это сильно увеличивает  угол  атаки  крыла  на
взлете?
     - Вот именно!
     Зандлер в который раз поразился проницательности конструкторской  мысли
у этого суховатого, резкого человека с рубленым  удлиненным  лицом,  высоким
лысеющим лбом.
     Мессершмитт остановил взгляд на Зандлере:
     - Вам не хватает, профессор, широты, размаха, смелости, что ли. А у нас
смелость - первый шаг к успеху.
     "Но вы в случае неудачи теряете лишь немного денег, с меня  же  снимете
шкуру", - подумал Зандлер.
     - Хорошо, я рассчитаю и попробую несколько переместить центр тяжести, -
произнес он вслух.
     - Рассчитывайте, - разрешил Мессершмитт. - Только поскорей!
     ...А еще через две недели, 4 апреля 1941 года, капитан Вайдеман  поднял
"Штурмфогель" в  воздух.  Покрашенный  в  серебристый  цвет  самолет,  треща
мотором и воя двумя турбореактивными  двигателями,  подскочил  вверх,  низко
прошел  над  аэродромными  бараками,  развернулся  и  сел.  Наберет  ли   он
когда-нибудь большую высоту и сможет ли выполнять фигуры высшего пилотажа  -
этого еще никто не знал. Но первая победа была одержана.
     К полету Вайдемана можно  было  бы  применить  слова  парижских  газет,
которые когда-то писали о том, что Блерио перелетел Ла-Манш, "не касаясь  ни
одной частью аэроплана поверхности моря".
     Альберт выскочил из  кабины  и  радостно  стиснул  попавшего  под  руку
механика Карла:
     - Полетел, полетел "Штурмфогель"! Видал, Гехорсман?!
     - Отчего же ему не полететь, - проворчал Карл.
     - Вечно ты недоволен,  рыжий  дьявол!  -  засмеялся  Вайдеман,  шутливо
хлопнув по голой рыжей груди механика.
     Зандлер, расчувствовавшись, пожал руку Вайдеману:
     - Хоть курица, но полетела...
     - С вас причитается, профессор, - поймал Зандлера на слове Вайдеман.
     - Что делать... - развел руками конструктор. - Прошу сегодня вечером ко
мне.
     - Разумеется, с друзьями?
     - Конечно.
     После осмотра техники обнаружили, что сопло  левой  турбины  наполовину
расплавилось.

                                   - 6 -

     О чем может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя  девушка,
смахивая пушистой заячьей лапкой невидимую глазу пыль с полированной  мебели
в чужой квартире? О том, что  свою  квартиру  она  не  стала  бы  заставлять
подобной рухлядью?  Но  своя  квартира,  увы,  недостижима  даже  в  мечтах.
Пожалуй, если почаще улыбаться господину...
     Но нет, хоть и нетрудно прочесть все эти мысли на затуманенном девичьем
лице, дольше подсматривать неприлично.
     Сторонний наблюдатель, взявшийся бы разгадать  нехитрый  ход  мыслей  в
хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже третий год работающей  секретаршей  у
профессора Зандлера, был бы удивлен и возмущен, доведись ему на  самом  деле
узнать, о чем же  размышляет  фрейлейн  Ютта  во  время  ежедневной  уборки.
Возможно, что он даже забросил бы все свои дела  и  разыскал  среди  жителей
Лехфельда некоего господина Зейца. Того самого Зейца, что  носит  на  черном
мундире серебряные нашивки оберштурмфюрера. Впрочем,  Зейц  не  единственный
гестаповец в городе... Так или  иначе,  но  ни  стороннему  наблюдателю,  ни
господину Зейцу, ни даже фрейлейн Эрике, хозяйке и лучшей подруге  Ютты,  не
дано знать, о чем размышляет она в эти полуденные часы.
     И все потому, что фрейлейн Ютта не забивает свою голову пустыми мыслями
о мебели и женихах. Смахивая пушистой лапкой пыль, она усердно упражняется в
переводе газетного текста  на  цифровой  код  пятеричной  системы.  Подобное
занятие требует от девушки исключительного  внимания,  и,  естественно,  она
может и  не  услышать  сразу,  как  стучит  в  дверь  нетерпеливая  хозяйка,
вернувшаяся домой с городских курсов домоводства.
     - О Ютта, ты, наверное, валялась в постели! Убралась? У нас будет  куча
гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца.
     -   Как!   Наш   добрый   черный   папа   Зейц?!   Эрика,   быть   тебе
оберштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку и широкий ремень.
     - Когда я вижу черный мундир, моя душа трепещет, - в тон  Ютте  сказала
Эрика. - Но Зейц... Он недурен, не правда ли?.. Есть в  нем  этакая  мужская
грубость...
     - Невоспитанность...
     - Нет, сила, которая... выше воспитания. Ты придираешься к нему,  Ютта.
Он может заинтересовать женщину. Но выйти  замуж  за  гестаповца  из  нашего
города? Нет!
     - Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине.
     - Сидел бы он здесь!
     - Говорят о неудачном романе. Замешана жена какого-то крупного чина. Не
то наш петух ее любил, не то она его любила...
     - Ютта, как ты можешь! Помоги  мне  переодеться.  Да!  Тебе  письмо  от
тетки. Я встретила почтальона.
     Ютта небрежно сунула конверт в карман фартука.
     - Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы!
     - Ну, что может  написать  интересного  эта  старая  мышь  тетя  Марта!
"Береги себя, девочка, кутай свою нежную шейку в тот  голубой  шарф,  что  я
связала тебе ко дню первого  причастия".  А  от  того  шарфика  и  нитки  не
осталось... Ну, так и есть. Я должна себя беречь и к тому же помнить,  когда
окочурился дядюшка Клаус!
     - Ютта, ты невозможна!
     - Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год! Представляешь,  Эрика,  мне
уже стукнуло семнадцать, а этот дряхлый садист каждый вечер читал мне  вслух
сказки. Про белокурую фею, обманутую русалку и про этого  несчастного  духа,
как же его?
     - Рюбецаля?
     - Точно. Рюбецаля. Имя-то вроде еврейское.
     - Ютта!
     - А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал.
     Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению,
состроила плаксивую гримасу:
     - Эрика! Слушай, Эрика! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля? Дай мне
ее посмотреть. Вспомню детство.
     - Вот и умница, Ютта. Я знаю, что все твои грубости - одно притворство.
Я поищу книжку.
     - Я всегда реву, когда вспоминаю этого жалкого духа. Как он бегал  один
по скалам, и никому-то до него не было дела, и всем он опротивел  и  надоел.
Вроде меня. Только он был благородный дух,  а  я  простая  секретарша,  даже
служанка.
     - Ютта, как тебе не стыдно. После всего... Сейчас же перестань! В конце
концов, не забывай: в тебе течет чистая  арийская  кровь!  Ну-ка,  улыбнись!
Сейчас поищем твоего Рюбецаля.
     Оставшись одна,  Ютта  достала  из  фартука  смятое  тетушкино  письмо,
перечитала его и прижала к сердцу. В письме говорилось о дядюшке Клаусе.
     "Итак, сегодня я увижу Марта", - сказала она себе.

                                   - 7 -

     Уж чего совершенно не умел делать Иоганн Зандлер, так  это  веселиться.
За бражным столом он чувствовал себя неуютно, как профессор консерватории на
репетиции деревенского хора. Все раздражало и угнетало его.  Но  раздражение
приходилось прятать за  церемонной  улыбкой.  Улыбка  выходила  кислой,  как
старое рейнское, которым он потчевал летчиков.
     С тех самых пор, как двенадцать лет назад фрау  Зандлер  завела  обычай
зазывать под свой кров "героев воздуха", профессор привыкал к вину,  к  этой
дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал и не мог привыкнуть.
     Когда в 1936 году экзальтированное сердце  фрау  Зандлер  не  выдержало
известия о гибели майора Нотша (майор разбился в  Альпах),  профессор  решил
покончить с  гостеприимством.  Но  своевластная  Эрика  сравнительно  быстро
принудила "дорогого папу" впрячься в привычную упряжь.
     И тележка понеслась. Дочь увлеклась фотографией. На перилах окружавших

зал  антресолей  висели  грубо  подмазанные  неумелой   ретушью   фотографии
прославленных немецких асов:  Рихтгофена,  Иммельмана,  Удета,  Клостермана,
Физелера, Бельке, Галланда,  Мельдерса,  Франке,  Вюрстера.  Многие  из  них
сиживали за этим  столом,  многие  добродушно  хлопали  по  спине  "мрачного
Иоганна", но никого из них Зандлер не мог бы назвать своим  другом.  Так  же
как и этих самодовольных парней, бесцеремонно завладевших сегодня его домом.
     Из всех гостей его больше  других  интересовал  Вайдеман.  Ему  первому
пришлось  доверить  свое  дитя,  своего  "Штурмфогеля".  Что  он   за   тип?
Самоуверен, как все. Безжалостен, как все. Пялит глаза на  Эрику,  как  все.
Пожалуй, молчаливей других. Или сдержанней. Хотя этот пшют  из  министерства
никому рта не дает открыть. Столичный фрукт. Таких особенно приваживала фрау
Зандлер. О чем он болтает? О распрях Удета с Мильхом?
     Зандлер не мог поймать нить беседы. Но он почти физически  ощутил,  как
вдруг насторожился Зейц. Всегда,  когда  Зейц  был  за  столом,  Зандлер  не
выпускал его из поля зрения. Он научился по чуть заметному  повороту  головы
гестаповца улавливать степень благонадежности затронутой темы. Сегодня  Зейц
был напряжен, как никогда. Этого не  замечали  другие,  но  он-то,  Зандлер,
хорошо видел, как Зейц, энергично работая  ножом  и  вилкой,  становился  то
безразличным к разговору,  то  напрягал  слух.  Вот  он  перестал  жевать  и
наклонил голову. Пихт рассказывал о первых сражениях "Битвы над Англией".

     -  Английская  печать  уже  навесила  вашему  уважаемому   шефу   ярлык
детоубийцы.
     -   А   за   что?   Уж   скорее   его   следовало   навесить   Юнкерсу.
Бомбардировщики-то его, - вступился за хозяина хитроватый  капитан  Вендель,
второй летчик-испытатель.
     - Ну, у толстяка Юнкерса репутация добродушного индюка. Гуманист, да  и
только. А бульдожья хватка Вилли известна каждому.
     - Да уж, наш шеф не терпит сентиментов, - заметил Вендель.
     Пихт повернулся к Вайдеману.
     - Я тебе не рассказывал, Альберт, про случай в Рене?  Вы-то,  наверное,
слышали, господин профессор. Это было в двадцать  первом  году.  Мессершмитт
тогда построил свой первый планер и  приехал  с  ним  в  Рене  на  ежегодные
соревнования. Сам он и тогда уже не любил летать. И полетел на этом  планере
его лучший друг. Фамилии я не помню, да дело не в этом. Важно, что.  лучший,
самый близкий друг. И вот в первом же полете планер Мессершмитта  на  глазах
всего аэродрома теряет управление и врезается в землю. Удет -  он-то  мне  и
рассказывал всю эту историю - подбегает к Мессершмитту, они уже  тогда  были
дружны, хочет утешить его, а тот поворачивает  к  нему  этакое  бесстрастное
лицо и холодно замечает: "Ни вы, Эрнст, никто другой не вправе заявить,  что
это моя ошибка. Я здесь ни  при  чем.  Он  один  виноват  во  всем".  Понял,
Альберт? То-то. Я думаю,  это  был  не  последний  испытатель,  которого  он
угробил. Не так ли, господин профессор?
     Все оборвалось в вялом организме профессора. Судорожно  собирая  мысли,
он не спускал глаз с Зейца, сидящего сбоку от него.
     - Я не прислушивался, господин лейтенант.  Вы  что-то  рассказывали  об
испытаниях планеров. Я не специалист по планерам.
     Эрика поспешила на помощь отцу:
     - Пауль! Можно вас попросить об одной личной услуге?
     - Обещаю безусловное выполнение.
     -  Не  обещайте,  не  услышав.   -   Эрика   поджала   губы.   -   Если
генерал-директору случится посетить Лехфельд, уговорите его заехать к нам. Я
хочу сама его сфотографировать. Его старый портрет уже выцвел.
     - Генерал-директор без сомнения будет польщен  таким  предложением.  Он
высоко ценит юных граждан Германии, которым не  безразлична  слава  третьего
рейха.
     - Так я могу надеяться?
     Пихт встал из-за стола, подошел к  Эрике,  почтительно,  двумя  руками,
взял мягкую ладонь девушки, коснулся губами запястья.
     - Вы умеете стрелять, фрейлейн?
     - Нет, что вы!