дьяволом? 
 
   И я перестала дергаться.  Привели  меня  славные  казаки  в  огромную
рубленую избу с рушниками по углам  над  иконами,  с  прибитой  к  двери
серебряной подковкой, ткаными половиками метров по шесть длиной  каждый,
с двумя кроватями,  украшенными  высоченными  горками  из  уменьшающихся
кверху подушек и длинным деревянным столом, на одном углу которого стоял
ноутбук  новейшей  системы,   а   на   другом,   пригорюнившись,   сидел
пышноволосый седой старик с молодым розовым лицом и лукавыми глазами.
   - Вот, - показали на меня казаки, - хотела на могилке Халея раскопать
ямку и положить туда чего-то.
   - Это какого Халея? - заинтересовался седой,  развернувшись  и  жадно
меня оглядывая. - Того, который комсомольца зарубил на продразверстке?
   Молодцы переглянулись. По  их  смущенному  виду  я  поняла,  что  они
совершенно не знают родословной славных Халеев и,  скорее  всего,  плохо
помнят, что такое продразверстка.
   - Может, и того, - проявила я инициативу, подошла к столу, бросила на
пол сумку и села на стул с высокой резной спинкой, - который на  могилке
терпел только белое дерево и имел племянника Богдана.
   - Это какого Богдана? - прищурился старик. - Это китайца, что ли?
   - Китайца, француза - какая разница. Он попросил меня об одолжении.
   - Это о каком одолжении? - Старик  из  своих  глаз  сделал  маленькие
щелочки и сердито засопел. - На той  могилке  никаких  одолжений  делать
нельзя, кроме как зарыть по распоряжению жены китайского Халея ее урну с
прахом, когда она преставится! -  Повернувшись  в  угол,  старик  быстро
перекрестился.
   Я начала было объяснять, что жена Богдана не была урожденной Халей, и
поэтому кому как не самому Богдану решать, чего  можно,  а  чего  нельзя
прятать в месте захоронения его предка.
   - Тут ведь как получается, - улыбнулся старик, - кто  платит  деньги,
тот и решает. - И вдруг добавил нарочито злым голосом:
   - Ну-ка, покажь документы!
   Я подняла с пола и  протянула  ему  сумку.  Пусть  пороется,  получит
удовольствие; в конце концов, после задержания полагается обыск.
   - Хвораешь? - заинтересовался старик таблетками.
   - Нет. Подсыпаю мужчинам в спиртное, чтобы заснули.
   - А-а-а! - Он равнодушно пролистнул блокнот и отложил его в  сторону.
Взялся было за портмоне, сверкнул в  мою  сторону  глазами,  но  открыть
засомневался,
   - Можете посмотреть - там у меня карточка страховая и визитки.
   - Деловая ты дамочка, - подвел он итог, прочитав визитку.  -  Говори,
чего зарыть хотела.
   - Вечер уже, - покосилась я на окошко. - История  моя  длинная:  пока
все  расскажу,  ночь  наступит.  Родни  здесь  у  меня  нет,  где  тогда
ночевать?
   - Не беспокойся, ежели  твой  рассказ  окажется  удивительным,  здеся
переночуешь, в штабе. А вот если он мне совсем не пондравится, тогда, уж
не обессудь, - в арестантской. Там, конечно, пожестче будет, но зато все
удобства в одной комнате.
   - Ладно, - махнула я рукой. - Сам напросился. Ну, слушай. Видишь этот
блокнот? В нем все дело...
   К середине моего увлекательного повествования в избу набилось человек
двадцать народа. Женщины плакали. Я старалась ни на шаг не отступать  от
правды жизни, но пришлось назвать себя дочкой Богдана Халея, потому  что
если бы взялась еще и за объяснения собственных фобий и начала  с  нашей
первой встречи, я бы не уехала из этого славного места никогда. Меня  бы
оставили силой и принудили по субботам выступать в клубе.
   Итак, я вспомнила высказывание Лумумбы и уговорила себя  расслабиться
и получать удовольствие.  Никогда  еще  не  видела  таких  увлеченных  и
одновременно отрешенных лиц, даже двое детишек не  проронили  ни  звука.
Заветный блокнот был трепетно  осмотрен  всеми  присутствующими  особами
женского пола,  даже  очень  старой  и  неграмотной  Акимовной,  которую
уговаривали не листать эту  тетрадку,  но  Акимовна  говорила,  что  тут
грамоты не надо - в крови бесовская  сила  живет,  ее-то  она  и  решила
исследовать.
   После того как я закончила, в полнейшей тишине  раздались  шипение  и
скрежет, в четвертый раз из крошечного окошка часов высунулась  забавная
разноцветная птичка и кукукнула одиннадцать раз. Это несколько разрядило
обстановку, люди задвигались; кто сразу же ушел, поняв, что  интересного
больше не будет; две женщины  унесли  заснувших  упитанных  детишек  лет
пяти-шести; за ними  ушли  несколько  бабушек,  одна  покровительственно
потрепала меня на прощание по плечу и кивнула на седого атамана: мол, не
бойся, готовый он.
   И действительно, атаман был совсем готовый. В начале повествования он
еще  подозрительно  щурился  и  задавал,  с  его  точки  зрения,  меткие
разоблачительные вопросы: например, об "особых приметах у ныне покойного
Богдана Халея", и я честно отвечала, что  особых  врожденных  примет  не
знаю, я его голым не мыла, но вот  за  правым  ухом  на  голове  сделана
татуировка, из-за которой, вероятно, он и прослыл китайцем. Или: "Откуда
этот Халей мог в точности знать, что повалил  насмерть  именно  тридцать
семь фашистов?" Я сказала, что Богдан был снайпером, за  что  и  получил
медаль, мог с большого расстояния попасть в монетку, он точно знал, куда
стрелял.
   За полночь остались самые стойкие  исследователи  человеческой  души:
атаман и старая Акимовна. Старуха подрядилась накормить меня дня на  три
вперед, для чего сноровисто метала на стол разные блюда, стараясь ничего
не пропустить из обсуждаемого.
   Из вопросов, которые мне задавали, я поняла, что одна треть аудитории
сочла меня жертвой развратного отца, еще треть -  расплатой  Богдана  за
бессмертие - он вынужден был погубить юную душу и такой ценой  выполнить
договор с дьяволом. Я поинтересовалась,  при  чем  здесь  бессмертие,  и
узнала, что все кубанские Халеи похоронены "туточки",  на  родине  своих
предков.  Все,  кроме  Богдана,  племянника  храброго  атамана  Михаилы,
зарывшего где-то неподалеку несметные сокровища  своего  деда,  славного
Агафона, и перебившего за идеи справедливости столько вражьей силы,  что
его даже большевики не тронули,  дали  умереть  своей  смертью,  хоть  и
арестовывали трижды и пытали, но о сокровищах так ничего и не  выведали.
"Сколько?"  -  спросила  я  и,  потрясенная,  узнала,  что  на  кладбище
похоронены  одиннадцать  Халеев,  включая  двух  новорожденных  и   двух
незаконнорожденных, которые взяли фамилию славных отцов, не доказав свое
право на это.
   Вот почему, спрашивается, этот кладбищенский сторож не привел меня  к
любой другой (из  имеющихся  одиннадцати)  могилке?!  И  тогда  весточку
Богдану передал бы любой другой похороненный там Халей, так нет же! - он
повел меня сразу к самой почитаемой здесь  могиле!  Впрочем,  я  уже  не
жалела об этом. После поезда у меня  впервые  в  жизни  вдруг  появилось
желание сходить на прием к психиатру, и услужливый случай тут же подарил
редкую возможность самоанализа - как речевого, с элементами вынужденного
осознания прошлого, так и контактного, с последующими обсуждениями.
   Узнав, что Богдан завещал свой  скелет  науке,  жители  Незамаевского
опешили, с  детской  любознательностью  и  страстью  к  ужастикам  долго
выпытывали, куда же все-таки подевалась голова; потом  обсуждали,  будет
ли считаться достойным  захоронение  одной  только  головы,  после  чего
наступила очередь обсуждения различных способов борьбы  с  оборотнями  и
кровососами.
   Я просто отдыхала душой  и  своим  изрядно  переевшим  телом.  Однако
последняя  часть  слушателей,   которых   в   практике   психиатрических
отклонений   можно   смело   назвать   драматическими   сопереживателями
мазохизма, осталась до конца, до чаю со  сливовым  пирогом  в  два  часа
ночи.
   Эти не просто хотели  узнать,  как  именно  у  меня  проходили  сборы
тридцати семи имен  в  блокнот,  они  жаждали  неожиданных  подробностей
("сильно ли сопротивляются мужики, если не хочут ..ся по  идеологическим
причинам?"), разъяснений о смысле происходящего  ("с  какого  номера  ты
наловчилась получать удовольствие и можешь ли теперь быть  с  нормальным
гулящим мужиком, или это совсем не интересно?") и чисто физиологического
киселя ("нужно ли мужикам перед этим все подробно объяснять?", к  какому
возрасту главный мужской орган "атрофируется от одиночества" и делает ли
воздержание и обет целомудрия мужиков  умнее,  "потому  что  вся  сперма
уходит в мозги?").
   Оттянувшись таким образом с ответами по полной программе, я  спросила
у впавшего в дрему атамана,  достаточно  ли  удивительным  оказался  мой
рассказ? И узнала, что рассказ вполне пондравился, и я могу  смело  идти
на кладбище хоть сейчас и закапывать свою заветную грамоту  в  назидание
всем лиходеям и убивцам по  принуждению.  Подумав,  атаман  торжественно
объявил, что гарантирует силами своего  войска  достойную  охрану  этого
места от всякой нечистой  силы,  могущей  навредить  новому  воскрешению
тридцати семи убиенных Богданом душ. А бабка Аквиния  может  ведь  и  не
знать совсем, каким образом и за чей счет ее муженек  в  старости  решил
замаливать  грехи,  так  ведь?  Незачем   тревожить   ее   благополучный
американский сон.
 
Несостоявшийся английский шпион и жена французского посла 
 
   С именем Аквинии я и ушла спать на высоченную перину. И попала  прямо
в ее середину с первого же прыжка, и подушки из пирамиды  посыпались  на
меня  пуховыми  отголосками  десятков  птичьих  жизней,  и  у   старушки
Акимовны, ставшей на табуретку, чтобы перекрестить  в  перине  заблудший
грех Богдана Халея, я заметила только первый взмах сухонькой  щепотки  -
ее крест в воздухе целиком лег поверх сна, накрывшего меня первым.
   Мне  приснилась  Аквиния  -  такой,  какой  я  видела  ее  на  старой
фотографии. Она смущенно улыбалась, едва доставая мужу  до  подмышки.  Я
впервые обратила внимание сначала на женщину, а потом уже на  повелителя
одиночества. Богдан во сне показался мне странным, напыщенным и грустным
одновременно, каким бывает мужчина не столько от тяжести происшедшего  с
ним, сколько от недостатка и боязни жизни. Боялся ли Богдан  реальности?
Представляя его, шествующего через  всю  Россию  посланником  китайского
коммунизма, я обнаружила в  себе  сострадания  больше,  чем  восхищения.
Бедный,  бедный  Богдан,  вынужденный  в  эпоху  перемен  не   жить,   а
придумывать жизнь! Он появился в Москве обритый налысо (вши), исхудавший
до постукивания костей при движениях ("или это оторвавшееся  сердце  мое
так и не дошло  за  тот  год  до  пяток  и  ут-робно  екало  где-то  под
желудком?.."), с горящими огнем вдохновения запавшими глазами.
   "Мои глаза?.. О да, они горели огнем вдохновения, никогда  еще  жизнь
не  давалась  так  легко,  любое  мое   желание   находило   возможность
исполнения, но знаешь... Позже я понял, что это не сила  везения  -  это
убогость и простота моих желаний  вселили  в  меня  манию  совершенства.
Хотел-то я немногого: выжить, поесть, выспаться в теплом месте на чистых
простынях и встретиться  с  Йеном  Флемингом.  Зачем?  Конечно  же,  для
укрепления коммунистического движения в Англии! Шучу... Такое я  написал
в объяснительной для  соответствующих  органов.  Флеминг  тогда  не  был
создателем агента 007, это будет гораздо позже, а в тридцать девятом  он
был репортером агентства Рейтер и страстным игроком в карты. Ну?  Ничего
не приходит на ум? Камилла, правильно. То ли от постоянного  недоедания,
то  ли  от  недостатка  общения  с  хорошо  образованными  и   правильно
воспитанными людьми, я впал в грех  самолюбования  и  полнейшего  уныния
одновременно. Ужасное было время, поверь. Все женщины были мои.  Нет,  я
не шучу. Вспоминая позже себя  -  обритого,  худого,  в  жалком  подобии
одежды - я удивляюсь их выбору, но они,  вероятно,  чуяли  исходящую  от
меня интригу и сладостный запах невероятных странствий. Кто-то  вскользь
упомянул, что один репортер из Англии интересовался,  нет  ли  в  Москве
казино.  Я  пожелал  немедленно  узнать  у  него   лично   о   состоянии
коммунистического движения в Англии. Мы встретились на  приеме  в  честь
какой-то годовщины Коминтерна. О, я сразу  же  почувствовал  родственную
душу. Ты тоже потом научишься узнавать выдумщиков и  фантазеров,  потом,
если окажешься в нужной среде обитания и не растеряешь чутье на  талант.
Вот почему я хочу, чтобы ты была психиатром!..  Хорошо-хорошо,  не  буду
отвлекаться. Флеминг сказал мне, что война в Европе неминуема, я  плавно
перевел беседу в русло развлечений (говорить тогда о Гитлере было опасно
- Сталин искал с ним дружбы), мы  обсудили  некоторых  известных  мне  в
тридцатые годы в Ницце заядлых картежников. Я упомянул Камиллу.  Флеминг
не удивился, ни один мускул не дрогнул на  его  лице.  Он  описал  ее  в
мельчайших подробностях, с дотошнос тью репортера, и  заметил  вскользь,
что в Англии ее считают русской шпионкой. Я рассмеялся. О  нет,  Камилла
не была шпионкой,  если  вот  только  самого  Бога.  Этакий  ревизор  от
всевышнего,  вовремя  улаживающий  некоторые  особые  обстоятельства   -
например, если человек рвется  к  смерти,  не  исполнив  до  конца  свое
предназначение, - Камилла тут как тут. А такие, которых смерть минует по
странному стечению обстоятельств, где бы  они  ее  ни  искали,  тоже  не
избегнут встречи с этой милой  дамой  за  карточным  столом.  Флеминг  с
легкой грустной усмешкой  поддержал  тему,  предположив,  что  тогда  уж
Камилла, скорее, посланник дьявола, имеющая власть на любую человеческую
судьбу  при  условии  выигрыша  партии  в  покер.  В  конце,  оценив  по
достоинству  бурлящий  во  мне  авантюризм  и  силу   духа,   он   вдруг
поинтересовался, не желаю ли я заняться международной политикой всерьез,
"потому что ваша затея  с  посланником  от  китайского  коммунизма,  она
настолько же смешна, насколько и опасна",  но  я  только  отмахнулся.  Я
хотел тогда прижиться в  Москве,  стать  ее  обывателем,  почувствовать,
наконец, себя русским до дегтевого запаха подмышек. Какие опять  шпионы,
я вас умоляю?!
   А ведь он спрашивал не просто так. По возвращении в  Англию  он  стал
сотрудничать в английской разведке. Представь упущенный  мною  шанс:  из
китайского шпиона я мог бы превратиться в английского! - и все на  благо
России. О чем это я?.. Ах, да, конечно, о женщине! Я  не  мог  спастись,
это было просто невозможно.  На  том  приеме  она  оказалась  в  длинном
облегающем черном платье с белым  мехом  на  плечах  и  с  бриллиантовой
диадемой в волосах. Жена  французского  посла  -  ты  только  подумай  -
прошелестевшая  через  всю  залу  ко  мне,  застигнутому  врасплох,   не
успевшему запахнуть разинутый рот, отвыкшему от приличий  и  ухаживаний,
подошла, впилась глазами в глаза и говорит на чистом русском языке: "Это
вы, я точно знаю, это не можете быть не вы!" Что мне оставалось  делать?
"Что вы, - говорю, - мадам, это не я, никак не я!" - и намерился бежать,
но был настигнут ее душистой ручкой в длинной перчатке. "Это вы,  смешно
отрицать!" Я опять за свое: "Это не я, и баста!"  -  "Тогда,  -  говорит
она, - давайте знакомиться, раз уж вы такой смешной!" Я - смешной!  Я  в
костюме, взятом напрокат в похоронной конторе братьев Сурковых;  знаешь,
еще вывеска у них была в стиле раннего Пиросмани... Ах да, прости. Я  ее
ручку от рукава костюма братьев Сурковых отцепил, нежно  так  спрятал  в
ладонях...
   - Ты что, бедствовал? - перебила я старика. В  четырнадцать  лет  мне
казалось, что бедности стоит стыдиться.
   - Конечно, бедствовал! Попробовал бы я тогда не бедствовать в столице
СССР! То есть, конечно, по средним меркам я жил даже вполне прилично, но
на английский костюм мне талонов в Мосторгпреде не выдавали,  я  не  был
человеком дипломатического статуса и быть им, собственно, не  собирался.
Я же тебе объясняю, что  пришел  на  этот  прием  ради  Йена  Ланкастера
Флеминга!
   - Да зачем он тебе был  нужен,  если  ты  так  и  не  завербовался  в
английскую разведку, чтобы потом стать русским шпионом! - не выдержала я
раздражительности в голосе Богдана.
   - А это просто. Это потому, что он в свое время учился  в  Женеве,  и
моя кузина Вера там с ним училась, дочь  Ольги  Халей!  Я  хотел  узнать
что-нибудь о ее судьбе!
   - Вот всегда ты так! - Я в раздражении  слишком  резко  встала,  стул
позади меня упал. - Оказывается,  причина  была  банальная  -  узнать  о
кузине! Зачем тогда сейчас плести всякие разности о шпионах, о Камилле -
посланнице дьявола? Ты все это выдумал?
   - На что мне? - удивился Богдан так искренне, что мне стало стыдно. В
том возрасте - от четырнадцати  до  пятнадцати  -  я  впала  в  сплошное
отрицание всего, что встречалось в жизни, и  старалась  на  каждом  шагу
уличить его во вранье... Нет,  не  во  вранье,  а  в  непоследовательных
выдумках, чем обокрала себя, конечно, по-глупому. Богдан обижался на мои
разоблачения,   терял   вдохновение   рассказчика   или    вообще    мог
потом-несколько дней молчать.
   - Зачем мне что-то выдумывать, я же еще не перешел к главному  -  как
мы встретились с Акви-нией?!
   - Что это еще за имя? - Пряча глаза, я поднимаю стул и трогаю чайник.
- Сделать чаю?
   - Сделай мне гоголь-моголь,  а  пока  ты  будешь  стучать  ложкой,  я
расскажу, как увел жену французского посла.
   Я отделяю от белков два желтка, насыпаю в них две чайные ложки сахару
и сажусь за стол напротив старика взбалтывать это до белой пены.
   - Она так сказала, представилась первая: "Акви-ния Ландре, урожденная
Уточкина". Что  мне  оставалось  делать?  -  Богдан  Халей,  говорю,  из
кубанских Халеев. "Ага! - закричала она и даже запрыгала на месте, - что
я говорила? Вы - Халей! Я так сразу и подумала".
   На нас стали оглядываться, а ей все равно. Вцепилась в мой  локоть  и
скачет, как гимназистка. "У меня к вам поручение, - говорит, - настоящее
посмертное поручение!" - И глазами  вся  сияет.  Я  тогда  еще  подумал:
может, у посольских жен жизнь в России такая бедная на приключения,  кто
ее знает?..  -  "Меня  просили  вам  передать  во-от  такой  нож!"  -  И
показывает руками размер.
   Я увел ее в сторонку, прижал палец к губам.
   - Потише, - говорю, - это наверняка страшная шпионская тайна!
   А она от радости моего внимания вся сияет и примерно шепчет, прижав к
груди кулачки: "Ну очень страшенный нож! Мне его мсье Куильи передал, мы
с мужем прошлым месяцем прибыли из Индокитая, вы не представляете!.."
   Я вспомнил имя чиновника,  с  которым  у  меня  состоялась  трепетная
беседа об "unus munds" - не помню, рассказывал я тебе ее? В той истории,
кстати, тоже присутствовал костюм  странного  происхождения,  я  склонен
думать,  что  костюмы  для   похорон   странным   образом   сопровождают
значительные перемены  в  моей...  Рассказывал?  Ну  хорошо,  зачем  так
кричать? О чем я?..
   - О жене французского посла,  -  напоминаю  я,  подливая  в  пену  из
желтков коньяка и теплой воды - поровну.
   - Да, конечно, Аквиния... - старик бережно берет у меня из рук  бокал
со своим  гоголем-моголем,  отпивает  -  благодарственный  кивок  в  мою
сторону - и вот уже его глаза сморят сквозь меня. - Как бы  это  получше
объяснить, ты еще совсем девочка...
   - Я умная девочка!
   - Да... Эта женщина слишком многого  хотела  от  меня,  слишком  была
порывиста  и  непредсказуема  в  своих  желаниях.  Я  как  устал  от  ее
фонтанирующей энергии тогда же, на приеме, так и жил потом с  постоянным
ощущением   невосполненного   отдыха.    Единственное,    чем    Аквиния
руководствовалась в жизни, - это ее желания. Она и  людей  оценивала  по
быстроте  и  внимательности  их   исполнения.   Прелестная,   необычайно
белокожая при темных вьющихся волосах и голубых глазах - красавицей я ее
бы не назвал, - она завораживала умением стремительного  и  одновременно
плавного  жеста,  соответствием  полуулыбки   на   грустном   личике   и
откровенной обреченности в глазах. Вот!  Эта  ее  постоянная  готовность
исполнить все, что приде