ез  три  месяца  я,  к  своему  удивлению,
оказываюсь в Париже  с  незначительным  поручением  от  министерства  по
культурным связям, с  постоянной  слежкой  и  прослушиванием  номера,  с
отлучками в самостоятельные прогулки по  городу  не  более  сорока  пяти
минут. А мне больше и не надо! Я поднимаюсь на эту уродину,  на  вершину
технического арт-авангардизма и кричу: "Аквиния!.. Аквиния!.."
 
Еще одна жена посла и ее красная шляпа 
 
   Да... Поездка все равно оказалась кстати - удалось уладить  некоторые
денежные дела, найти нотариуса, пользующего тетушку  Ольгу,  и  выяснить
наконец секретные московские номера телефонов  ювелиров,  работающих  на
обеспечение в России наследственных поручительств. В эту поездку, на той
же улице Даврон, - вот и не верь потом в судьбу -  в  крошечной  лавочке
для филателистов я встретил свою будущую вторую жену.  Рассмешить  тебя?
Она была женой посла!
   - Хватит. - Я посмотрела на Богдана укоризненно. - Только не надо мне
заливать, что ты второй раз за двадцать лет увел  у  французского  посла
еще одну жену.
   - А кто тут заливает? Я увел жену у русского посла в Париже, и что  в
этом странного? Это еще не самое смешное. Ты не дослушала.  Сядь,  а  то
упадешь.  Мы  перебросились  парой  слов,  обсудили  несколько  марок  и
разошлись.  Я  -  со  смутным   ощущением   чего-то   незавершенного   и
ускользающего; она, как потом выяснилось, с  уверенностью  в  завтрашней
встрече. А назавтра у меня по плану было.., посещение кладбища. Объяснив
сопровождающим меня идеологическим соглядатаям, что мой  отец  похоронен
здесь, в Париже, на русском кладбище, я отправился на его могилу,  чтобы
там в торжественной  обстановке  кладбищенского  безвременья  когда  мои
надзиратели  не  позволят   себе   приблизиться   слишком   близко   для
подслушивания, обсудить некоторые проблемы с  заранее  приглашенными  на
этот день и в это самое место двенадцатью родственниками по  отцу  и  по
матери, проживающими большей частью во Франции,  но  некоторые  приехали
ради такого случая из Рима и даже из Вены. Что в этом смешного? Подожди,
ты еще не поняла, как я был одет? Ну вот,  улыбается...  Естественно,  в
траурный костюм, подобающий такому случаю.
   И уж в тот раз я на него денег не пожалел. Теперь представь:  я  -  в
похоронном костюме и Анна - тоже  в  черном,  кроме  шляпы  с  огромными
полями и башмачков с пряжками - они были красными, - идем навстречу друг
другу сквозь кресты, в запахах увядающих цветов, и птица с дерева роняет
помет на ее огромную шляпу. Анна останавливается, снимает шляпу, смотрит
насмешливо на кучку белого птичьего дерьма и вдруг  запускает  шляпой  в
небо, и шляпа летит, вращаясь, над крестами.  За  этот  жест,  за  полет
красной шляпы по кладбищу я полюбил ее в ту же секунду.
   Вот, собственно, и вся история моей жизни с Ак-винией. Узнав,  что  я
выполнил ее поручение и добросовестно орал с башни  много-много  раз  ее
имя (больше тридцати, это точно,  потом  сбился  со  счета),  она  вдруг
превратилась в настоящую фурию. Стала бросаться  предметами,  визжать  и
брызгать слюной в припадке ненависти. "Посмотрите на себя, вы смешны, об
вас можно ноги вытирать, ничтожество!"  И  много  всего  еще  достаточно
поучительного. Я же только наблюдал и улыбался. "Вы  пресмыкающееся!  Вы
будете делать все, что я вам  прикажу?!  Ненавижу!  Вы  меня  уничтожили
своим нелепым поклонением, будьте прокляты!  Я  ухожу  от  вас,  я  буду
учиться жить заново,  вы  украли  мою  молодость,  но  именно  сейчас  я
чувствую себя как никогда красивой и сильной, я! -  Аквиния  Прекрасная,
проклинаю вас, Богдан Халей, и проклинаю этот чертов нож, из-за которого
мы встретились! - Тут она вдруг вытащила откуда-то из-за  спинки  дивана
нож Мудрец, но вместо того чтобы броситься на меня и зарезать,  положила
его на вытянутые ладони и дрожащим, севшим от крика голосом, закончила:
   - Пусть мое проклятие соединит вас с этим ножом навек!"
   Теперь ты понимаешь? Она выздоровела от меня. И так вовремя!
   С чувством облегчения я упал на колени и, как только Аквиния  бросила
нож и в изнеможении огляделась, как только  в  ее  лице,  вопреки  всему
только что сказанному, промелькнул намек на сострадание  и  нежность,  я
радостно объявил:
   - Поздравь меня, жена, - я совершенно влюбился в жену русского  посла
в Париже! И знаешь, где? На кладбище! Нет, подожди, не отворачивайся!  -
Аквиния,  очнувшись,  смотрела  несколько  секунд  с  недоверием,  потом
оценила степень моей радости и поверила - резко встала и  вытащила  свой
заветный чемодан из крокодиловой кожи. Я  же  кричал,  не  давая  ей  ни
малейшей возможности на жалость:
   - Это было совершенно фантастично, ее шляпу закакала птичка, и  тогда
эта женщина!..
   Чемодан оказался полностью собран.
   "Паяц!" - было ее последним словом мне.
 
Цветов не надо 
 
   Я плакала во сне. Обнаружила это  по  мокрой  подушке,  по  слипшимся
ресницам и  куче  соплей  в  носу.  Сев  в  перине,  я  некоторое  время
осматривалась, не  узнавая  эту  комнату  и  не  понимая,  как  я  здесь
очутилась,  и  мутнеющие   за   окном   сумерки,   слегка   разбавленные
подступающим рассветом, только усугубили чувство одиночества и страха.
   - Хорошо ты встаешь - вовремя, - послышался голос откуда-то сверху. -
Как раз пора коров выгонять.
   Я дернулась, и тело само развернуло меня лицом к иконному углу.
   Это всего лишь была Акимовна - она спала на печи, сторожа мой сон.
   - А ты как думала? - зевая объяснила она, свесив вниз крошечные ножки
в шерстяных носках. - У нас тут  мужики  простые,  тонкостей  разных  не
понимают.  А  тетрадочка  твоя  со  списком  очень  даже  располагает  к
некоторым мыслям. Вот я и решила поспать тут, рядышком. А ничего -  тихо
было, только ты поскулишь, поскулишь маленько, я слезу, перекрещу тебя -
ты и успокоишься. Ну что, девонька?  На  кладбище  небось  собралась?  И
правильно, сейчас самое время - тихо, и земля  с  небом  целуются.  Иди,
зарой свою ношу тяжкую и вертайся -  я  тебя  водичкой  святой  окроплю,
ножки вымою, соломкой оботру, и иди дальше по жизни  без  всяких  плохих
мыслей.
   На кладбище - ни души.  Ни  сторожа,  ни  костюмированной  охраны.  В
легком тумане кресты и памятники будто плыли по  молочной  реке  времени
вспять, навязчиво высвечивая на себе даты.
   Я завернула блокнот в полиэтиленовый пакет, стала  шагах  в  трех  от
березы и посмотрела в небо. Потом передумала и опустила глаза  в  землю.
Мне показалось, что славный предок Богдана лучше услышит все снизу.
   - Богдан! - произнесла  я  с  чувством  и  задумалась.  Сказать,  что
выполнила его поручение? Глупо.  Если  я  закапываю  блокнот,  значит  -
выполнила... Сказать, что у меня все  хорошо?..  Честно  говоря,  ничего
особенно хорошего после его смерти со мной не происходило: всех мужчин я
сравнивала с ним, и общение даже с самыми удивительными  представителями
мужского пола ни разу не доставило мне пронзительного ощущения удивления
и восторга, как это происходило  от  общения  с  Богданом.  Может  быть,
попросить  чего?  А  чего?..  Он  сам  научил  меня   добиваться   всего
самостоятельно и чтить заповедь каторжанина Солженицына:  "Не  верь,  не
бойся, не проси!" И вдруг, стоя по  щиколотки  в  уползающем  тумане,  я
сначала подумала, что хотела бы знать, куда  делась  голова  Богдана,  а
потом - чем буду копать ямку для блокнота?
   Осмотрелась.  Прошлась  у  соседних  могил,  ничего  копательного  не
обнаружила и, в странном  азарте  преодоления  трудностей  любой  ценой,
подобрала какую-то щепку и стала рыть ею землю,  сдерживая  подступившие
слезы.
   Минут  через  десять  моего  исступленного  ковыряния  твердокаменной
поверхности земли кладбища в Незамаевском, я услышала  позади  тактичное
тихое покашливание и оглянулась, не вставая с колен.
   Метрах в десяти сзади стоял сторож с лопатой  и,  как  я  подозреваю,
давно и с  интересом  наблюдал  сначала  за  моими  потугами  произнести
торжественную речь, а потом за моей задницей в джинсах в обтяжку.
   - На сколько? - спросил он, когда я показала кончиком туфли место.
   - Сантиметров на пятьдесят.
   Сторож молча и сосредоточенно принялся за работу, совершенно  поразив
меня  сначала  подготовительным  этапом,  -  он  обозначил   неглубокими
полосками приблизительный размер будущей ямки, как это делают, вероятно,
для настоящей могилы (что ж, это  и  будет  могила  моим  тридцати  семи
любовным приключениям), а потом, когда яма углубилась, вдруг заявил, что
он бы закопал поглубже, "а то некоторые звери кровь чуют глубоко".
   От такого заявления я только слегка покачнулась.
   - Прикажете поставить отличительный знак? - спросил он,  когда  земля
над блокнотом бьла достаточно хорошо утоптана его сапогами  и  заботливо
отложенный в сторону прямоугольник дерна возвращен на место.
   - Я хотела бы положить камень. Небольшой. Светлый.
   - Прикажете посадить цветов?
   Я молчала и ждала, когда он поднимет голову в ожидании  ответа.  Наши
глаза встретились. Сторож оказался не простым копальщиком могил - он изо
всех сил хмурился, но сдержать мерцающую в зрачках насмешку не мог.
   - Цветов не надо.
   На обратном пути я все время спала.
   Анекдот:  Сидят  два  психиатра  в  креслах  напротив   друг   друга.
Лечатся...
   В шесть утра я позвонила с вокзала Лумумбе и попросила ее провести со
мной сеанс психотерапии.
   - С ума сошла?.. - бормотала она спросонья. Я  честно  ответила,  что
пока еще не совсем, но, если мне не помочь, могу запросто свихнуться.
   - А-а-а ничего, если доктор будет в  ночной  рубашке?..  -  зевала  в
трубку Лумумба.
   - Ничего.
   - А-а-а если по квартире будут бегать двое чертенят?
   - Ты же почти не пьешь?!
   - Зато я нюхаю. Приезжай. Купи молока. Раздевшись в  ее  квартире,  я
первым делом ошарашено спросила:
   - Что это значит?..
   На  раскладном  диване  в  гостиной  спали  два   маслянисто-кудрявых
негритенка.
   - Это значит, что сегодня  воскресенье,  -  объяснила  Лумумба.  -  К
одиннадцати - зоопарк, потом  аттракционы,  потом  мороженое  с  фантой,
потом - магазин игрушек.
   - Я ничего не понимаю!
   - Это не страшно. - Лумумба увлекла меня в кухню,  силой  усадила  за
стол, а сама занялась кофемолкой. - Я подозреваю, что ты даже не знаешь,
какое сейчас время года.
   - Осень. Нет, подожди...
   - Вот именно. Подождать, пока ты вспомнишь, давно ли видела настоящую
живую землю, давно ли трогала ее руками.
   - Вчера трогала; и не просто трогала, а ковырялась  палкой,  а  потом
еще сторож кладбища  выкопал  персонально  для  меня  ямку  поглубже,  -
созналась я. - Сейчас у нас или осень, или  весна,  но  не  лето  -  это
точно, потому что даже к югу от Москвы нет зеленой сочной травы и разных
там одуванчиков.
   - А какая погода была вчера в  Москве,  ты  помнишь?  Шел  дождь  или
снег?
   - Не знаю, - с чистой душой созналась я.
   - Тогда, может быть, ты припомнишь: еще год назад  я  тебе  говорила,
что два раза в месяц беру на выходные детишек из детского дома?
   - Ну да... - неуверенно кивнула я, вспоминая, -  мы  еще  обсудили  с
тобой комплекс неимущего...
   - Если ты так хорошо все помнишь, почему впадаешь в ступор  при  виде
моих детишек выходного дня? - Лумумба поставила передо мной чашку с кофе
и села напротив.
   - Наверное, потому что... Где ты взяла сразу двоих негритят?
   - Я только что сказала - в детском доме. В городе Зеленограде! Там их
только двое, больше нету! А в других детских  домах  чистокровок  вообще
нет, только мулаты. Мой комплекс неимущего и заключался как раз  в  том,
что я никогда не смогу иметь детей-чистокровок!
   - Лумумба... - Я  закрыла  глаза  и  дождалась,  пока  головокружение
установится в плавное маятниковое покачивание. -  Если  хочешь,  я  могу
провести с тобой сеанс психотерапии. Я правда могу, я в порядке.
   - Ты не в порядке - это раз; и мне не нужен сеанс психотерапии -  это
два! Я как раз для обретения полнейшего душевного спокойствия и  провожу
с этими очаровательными обезьянками почти все свои выходные!  Сейчас  ты
поймешь, что  я  абсолютно  душевно  здорова.  Ну  вот  скажи:  могу  я,
по-твоему, иметь детей - чистокровных негритят?
   - Да... То есть я не понимаю, почему бы нет?
   - Не могу! Потому что для этого мне пришлось бы выйти замуж за негра,
а мне нравятся блондины. Блондины, понимаешь?!
   - Не кричи так громко, - скривилась я. - Голова раскалывается.
   - И  не  просто  блондины,  -  не  может  успокоиться  Лумумба,  -  а
желательно еще и огненно-рыжие.
   Такая  вот,  идиотизьма,  как   говорил   стойкий   к   моим   глазам
преподаватель философии. Вот я и подумала, кто их еще погулять  возьмет,
не будучи обвиненным в желании эпатажа коренных москвичей?
   - Кого?..
   - Этих братишек-негритят, оставленных в московском  роддоме  мамой  -
нелегалкой из Конго! Может, тебе правда  чего-нибудь  выпить?  Ты  плохо
выглядишь, а соображаешь еще хуже.
   - Нет, спасибо, это последствия употребления  самогонки  после  рома.
Достаточно кофе. Значит, ты берешь этих мальчиков-негритят на  выходные,
чтобы  подавить  внутри   себя   чувство   невозможности   чистокровного
материнства?  Постой-ка,  помнишь:  у  нас  были  лекции  об  этническом
происхождении некоторых психических расстройств?.. Еще преподаватель был
адыгеец, помнишь?
   - Помню, у меня пока что с памятью все в порядке. Если ты закончила с
предварительным анализом моих отклонений, можем перейти к твоим  фобиям.
Стоит поторопиться - времени осталось  мало,  мальчики  проснутся  около
девяти, я обещала им грандиозный завтрак.
   - Последний вопрос. Как к твоему желанию  гулять  этих  мальчиков  по
выходным отнеслись в детском доме? Сразу разрешили брать детей?
   -  Еще  бы  они  не  разрешили!  Правда,  пришлось  показать   диплом
психиатра, чтобы не проходить  тестирование  у  их  специалиста.  Ладно.
Расслабься. Если хочешь, я просто  посмотрю  минуты  три-четыре  в  твои
глаза и скажу, что с тобой происходит.
   - Валяй...
   Маятник внутри моего черепа отсчитывает секунды - от левого зрачка  к
правому, от правого -  к  левому...  Глаза  Лумумбы  смерчем  затягивают
реальность: еще  пять-шесть  качков  маятника  туда-сюда,  и  мы  с  нею
окажемся в абсолютной пустоте присутствия отсутствия - термин Богдана, -
это когда двое целиком поглощаются друг другом, нащупав глазами в глазах
других лазейку в вечность.
   -  Ты  грустишь   о   мужчине,   хочешь   его   вернуть   навязанными
образами-заменителями,  но  этого  мужчины  больше  не   существует,   -
приговорила меня Лумумба. - Кого ты пытаешься воскресить воспоминаниями?
Своего любимого?
   Странно, в этот момент, хоть я и подумала о Богдане, но удивилась  ее
проницательности именно в отношении Киры.
   - Дело в том... Кого считать любимым, - неуверенно произнесла я...  И
меня понесло. -  Из  тридцати  семи  мужчин,  с  которыми  я  занималась
любовью, любимым можно назвать каждого, потому что я ни разу  не  делала
это без азарта,  интереса,  похоти  и  жалости,  что  в  совокупности  и
определяет для женщины любовь. В некоторых случаях сюда  можно  добавить
еще восхищение, азарт заменить восторгом, похоть  -  нежным  материнским
чувством или поклонением, жалость - ненавистью,  но,  в  общем,  понятие
любви  от   этого   не   изменится,   разве   что   приобретет   оттенок
индивидуальности.  Единственный  мужчина,  спектр  чувств   к   которому
невозможно перечислить (но похоть в нем  отсутствует,  это  точно),  был
Богдан Халей, и меня всегда поражала животная привязанность,  которую  я
испытывала к нему. Представь собаку, которую  человек  спас  от  смерти,
принес домой и подлечил, она на все  готова  ради  хозяина,  а  хозяину,
уставшему в конце  жизни  от  столь  любимого  им  одиночества,  хочется
научить собаку говорить и думать на  нескольких  языках,  разбираться  в
литературе, правильно распознавать хороших и плохих людей,  пить  водку,
слушать музыку...
   - Собаку - разбираться в литературе? Я не поняла. -  Лумумба  потерла
лоб и медленным жестом потом развернула перед моим лицом  яркую  розовую
внутренность своей ладони. - Собака - это образ? Чего?..
   - Собака - это я, а хозяин - это Богдан.
   - А кто тогда твой Кира?
   - Вот, кстати,  о  Кире.  Я  поэтому  и  пришла  к  тебе,  что  стала
сомневаться в адекватности своего восприятия мира. Богдан, объясняя  мне
в шестнадцать лет превратности  любви  и  ревности,  сказал,  что  такая
требовательная девочка, как я, должна иметь только невинных юношей.
   - Это, в смысле?..
   - Именно в этом смысле. Я  должна  быть  первой  женщиной  у  каждого
мужчины, с которым захочу  переспать.  Иначе  врожденная  обособленность
моего собственного "я"  вступит  в  конфликт  с  жизненным  обозначением
приобретенного образа приручителя. То есть  я  никогда  не  должна  быть
Лисом.
   - Еще и лис? Только что ты говорила  о  спасенной  собаке,  Фло.  Что
происходит?  -  успела  спросить  Лумумба,  пока  я  готовила  следующее
объяснение.
   - Лис - это из Экзюпери, это нужно знать даже негритянкам!  Прости...
В "Маленьком принце" мальчик приручает Лиса. Там подробно  описано,  как
он это делает, а потом  оказывается,  что  мальчик  тем  самым  попал  в
ловушку приобретенного образа приручителя, то есть стал ответственным за
поступки прирученного!
   - Этот старик... - задумалась Лумумба, - он был психиатр?
   - Нет, он был  отличный  психолог  и  авантюрист,  он  все  определил
правильно. Лис тоже попал в ловушку - его приручили! - и получается, что
все люди в процессе сексуальных связей выбирают, кем они хотят или могут
быть -  приручателем  или  прирученным.  Так  вот,  по  мнению  Богдана,
единственная возможность для меня выжить - стать приручателем.
   - Легко сказать, - покачала головой Лумумба. По ее лицу я поняла, что
она пока не может определить "предмет исследований".
   - Да нет, на деле тоже все  очень  просто.  Я  поняла  это  вчера  на
кладбище. Если ты приручатель, ты берешь  на  себя  ответственность,  то
есть право выбора. Если прирученный - подчиняешься выбору другого. Он не
просто сумел объяснить это мне, шестнадцатилетней девчонке, но и навязал
свою волю, которую я пообещала исполнить.
   - Зачем это ему было нужно?
   - Очень просто - чтобы  я  смогла  выбраться  из  образа  прирученной
собаки, в который сама себя поместила.  Чтобы  я  после  его  смерти  не
занялась поисками следующего бога-покровителя, а начала новую жизнь.
   - А ты только что сказала о навязанной им воле?
   - Он подарил мне блокнот для имен,  сказал,  чтобы  я  записывала  на
каждой новой странице имя прирученного - то  есть  лишенного  невинности
мужчины, причем ни одно имя  не  должно  было  повториться  дважды,  это
важно. Поняла, почему? Не  поняла,  я  так  и  думала.  Потому  что  эта
разноимен-ность вынуждала меня к поиску,  к  тщательному  отбору,  я  не
могла просто так бросаться на всех девственников подряд. Таким  образом,
я всегда помнила, что это  только  игра  на  выживание.  После  тридцать
седьмого я должна была сама решить, кем хочу  быть  -  приручателем  или
прирученным. "Сколько тебе лет нужно для этого?" - спросил он. Я  ничего
не понимала, идея такая меня тогда совершенно  не  вдохновляла.  Сказала
наобум: десять. "Десять маловато, - заметил Богдан и добавил:
   - Если, конечно, ты не впадешь в экстаз коллекционера. Но это зависит
от твоего первого мужчины".
   Он открыл блокнот и постучал пальцем по первой странице.  "Вот  здесь
будет решающая  запись:  если  ты,  невинная,  обнаружишь  в  невинности
первого  своего  мужчины  нечто,  что   заставит   тебя   усомниться   в
правильности свободы одиночества, забудь об обещании,  живи  по  законам
прирученной". Я спросила, что мне делать с этим блокнотом после тридцать
седьмого имени. Он сказал, что блокнот нужно будет закопать на  кладбище
Халеев, неподалеку от любой могилы его р