волос  на  затылке,
который угрожает лезвием бритвы. Ланский  чувствовал  себя  виноватым  в
смерти Халея - все считали, что это было самоубийство. А узнав, что  его
любимая женщина - воспитанница  того  самого  старика,  которого  он  не
уберег от суицида, - Ланский совсем впал в депрессию.
   - Откуда он узнал? - спросила Лумумба.
   - Не от меня, - замотал  головой  Блохов.  -  Я  думаю,  это  было  в
очередном письме от китайца. Ланский перестал понимать, что  происходит,
забросил работу и решился на отъезд. Я поехал с ним, Новгород  -  это  и
мой город, собственно, на почве землячества мы и подружились. И  хотя  я
никогда не забывал, что являюсь  пациентом  на  излечении,  Ланский  сам
частенько сбивался до расслабления дружеской откровенности. Из Новгорода
я потребовал от китайца очередного перевода денег. Через три дня он убил
Ланского.
   - Лихо! - ухмыльнулся Урса. - И как же он его убил?
   - Так же, - пожимает плечами Блохов. - Перерезал  ему  горло.  А  уже
потом.., я поджег дом.
   - А горло он ему перерезал  ножом  для  резки  тростника?  -  подался
вперед Урса и впился в лицо Блохова горящими глазами.
   - Что вы зациклились на этом ноже?! Бритвой он ему  перерезал  горло,
бритвой, как и Халею! - повысил голос Блохов. - Этот нож ваш  вообще  ни
при чем! Он выпал  из  рук  Халея,  когда  китаец  перерезал  ему  горло
бритвой. Нож упал на пол в кровь. Вот и все...
   - Пожалуй, мне тоже стоит выпить,  -  я  вцепляюсь  в  бутылку  двумя
руками, чтобы не выронить.
   - Где? - спрашивает Урса. Блохов понимает его с полуслова.
   - Это случилось в новгородской квартире Ланского. Я пришел вечером, а
психиатр уже мертвый. Лежит, - уточнил Блохов, кивая  головой.  -  Горло
перерезано. Весь исписан иероглифами, и  на  полу  тоже..,  письмена.  Я
сфотографировал на всякий случай всю  эту  картину,  написанную  кровью.
Перевез тело Ланского к себе, и к утру поджег старый  родительский  дом.
Он деревянный.., был. Старый. Быстро сгорел.
   - Что-то же должно было остаться! - замечаю я.
   - Конечно. Все, что осталось, похоронено в могиле с моими инициалами.
Все, как полагается. Я тогда за  неделю  и  себя  похоронил...  То  есть
Блохова... И Ланского как бы  закопал.  То  есть  пустой  гроб.  По  мне
плакать некому было, а вот женщине Ланского я отправил бумаги о  смерти.
За деньги сделал. По знакомству. Сказал,  что  это  хохма  такая,  чтобы
слишком влюбленная москвичка отстала от Киры,  а  то  уела  совсем...  А
через месяц, когда с лица бинты сняли в клинике пластической хирургии, я
совершенно поверил в себя. В психиатра Киру Ланского. И стал  потихоньку
закрепляться в этом  образе.  Так  что,  пришить  мне  убийство  вам  не
удастся.
   Хотите, откопайте гроб из могилы Блохова. Тут, кстати,  и  тетрадочка
Евфросинии Павловны может вполне пригодиться... - Блоков  икнул  и  упал
головой на стол. - А хотите, - предложил он, уже еле ворочая языком, - я
из банковской ячейки достану пакетик с фотографиями. Сядете  вечерком...
Переведете с китайского, что там этот Кон написал на Ланском,  куда  его
послал... Так что, извините, если не оправдал.., ожидания...
   - Не плакать! - стукнул по столу ладонью Урса. Мы с Лумумбой, как  по
сигналу, достали носовые платки.
   - Ладно. Мы вот что сделаем.  Все,  кто  были  мертвыми,  мертвыми  и
остались. Выпьем за упокой их душ. И... И девочки уходят, а  мальчики  -
что? Правильно. Мальчики остаются, - разъяснил Кохан, вытаскивая меня  и
Лумумбу из-за стола и подталкивая к двери.
   Вот и лето наступило!
   - Где мой блокнот? - набросилась я на Лумумбу в подъезде.
   - А где спасибо за мои старания? - возмутилась она.
   - Спасибо, где мой блокнот?!
   - Я так и не смогла это выяснить за тридцать восемь часов бесконечных
уговоров и рассказов о невероятных африканских приключениях!  Ничего  не
помогло! У них в глазах!.. У них другое солнце в глазах! Это невозможный
народ! Я врала так, что теперь моя кожа станет не черной, а красной! Они
слушали, восхищались, особенно этот старик противный! А потом  задумчиво
так осмотрел свое племя, покачал головой. - "Оченно  интересно,  оченно.
Только ведь ты его не закапывала?" - "Не  закапывала!  Но,  -  кричу,  -
нужно помочь той, которая закапывала!" - "Это мы всенепременно,  это  мы
обязательно поможем, пусть приезжает, у  нас  за  нее  Акимовна  молится
каждый вечер, с ней ничего плохого не случится!" Акимовна - это старуха,
которая каждый раз крестила табуретку, с которой я  вставала,  и  иногда
задумчиво объявляла,  что,  "если  хорошенько  напарить  баньку,  может,
местами черное и отпарится". Извини, я совсем иссякла под  конец  вторых
суток, еще я плохо переношу самолеты,  так  что,  если  дело  дойдет  до
сравнительного анализа ДНК, съезди сама за своим доказательством!
   - Ни в коем случае! Я так рада, что ты ее не раскопала.  Эту  тетрадь
нельзя трогать, пока все не родятся.
   - Кто - все?.. - подозрительно поинтересовалась Лумумба.
   - Ну, все, которые тридцать семь. Они  пока  тени,  понимаешь.  Ходят
везде, ищут пристанища.
   - И это говорит психиатр?
   - Нет, это говорю я, твоя пациентка с диагнозом "скиофобия".
   - Дай-ка я тебя обниму, пациентка... И оказывается, что мы уже  вышли
на улицу, а там.., лето.
   - Что ты дергаешься? - спросила Лумумба, прижимая к себе мою  голову.
- Обниматься разучилась?
   - Так лето же ведь!
   - Не выдумывай.