т в голову, - и немедленно!  Она  была  обречена
быть рабой собственных желаний,  с  завидным  упорством  и  исступлением
преодолевая все препятствия на этом пути.
   "Я хочу быть вашей  женой!"  -  заявила  Аквиния  тотчас  же,  как  я
вспомнил, кто такой Куильи. Представь!..
   - Мадам, - сказал я,  изо  всех  сил  стараясь  изобразить  грусть  и
отчаяние, - вы же замужем?!
   Знаешь, что она ответила? - "Какие пустяки!"
   Я струсил не на шутку. Одно  дело  заводить  случайные  связи  с  кем
угодно, другое дело - попасть на статью об аморалке и разбитой  семье  -
кого?! Французского посла! Тут стоит заметить, что не далее как за  пару
месяцев  до  этой   встречи   меня   с   третьей   попытки   приняли   в
Коммунистическую партию Советского  Союза.  Дебаты,  сопровождающие  это
торжественное  мероприятие,  были  достойны  самых  скандальных  свар  в
Римском сенате: дважды меня отправляли подучить даты партийных съездов и
цитаты из работ Ленина, но вот, наконец, свершилось. А  тут,  представь,
этакий любовный конфуз, да и любовным его назвать трудно - я не  привык,
чтобы женщина руководила игрой в этих делах, я сразу же насторожился,  а
в таком состоянии мужчине уже не до любви.
   Первым делом я осмотрел ее всю, сверху  донизу,  до  острых  носочков
блестящих туфелек, взял ладонь и поцеловал ухоженные  пальчики,  отметив
их породистое  изящество,  потом  провел  ее  за  эту  ручку  по  кругу,
разглядывая, как она движется.
   "Нравится?" - только и выдохнула Аквиния.
   Да заставь я ее в тот момент рот открыть, чтобы убедиться  в  целости
зубов, она бы и это сделала без промедления. Другая женщина  оскорбилась
бы подобному лошадиному осмотру; другая! - но не эта. Эта была готова на
все ради достижения своего каприза. Первый раз в  жизни  я  был  чьим-то
капризом. Я растерялся.  Не  скажу,  что  мысль  о  женщине-амазонке  не
посещала меня раньше в потаенных уголках воображения, но в жизни  как-то
так получалось, что выбирал всегда я, завоевывал и уговаривал - я.
   "Сегодня же скажу мужу, что ухожу к вам!"
   - Право, не стоит так торопиться, мы могли бы сначала получше  узнать
друг друга...
   "Если вы меня отвергните, я покончу с собой!" - горячо зашептала она,
а в глазах - стыд и бешенство растворяются друг в друге,  меняя  голубой
цвет вокруг расширенных зрачков на темно-серый.
   - И ты купился на такое? - не выдержала я, забрала  пустой  стакан  и
сердито стукнула им по столу. - Сколько лет было этой шантажистке?
   - Сколько ей было?.. Двадцать два, радость моя, всего  лишь  двадцать
два... Вполне достаточно для шантажа, чтобы в него поверили, и  маловато
для способности к разумным выводам. Но  в  тот  момент  я  еще,  как  ты
говоришь,  не  "купился".  Я   еще   надеялся   ускользнуть,   уйти   из
карнавальности приема в стойкие рыбные  запахи  коммуналки,  а  там,  на
следующее утро, под звуки  утробно  клокочущего  через  стенку  сливного
бачка унитаза, кто может вспомнить о фее с диадемой в  волосах,  которая
грозилась бросить ради тебя французского посла?.. Но в  дверь  позвонили
четыре раза - это было мое число. Я подождал:  может,  ошиблись?  Может,
звонки продолжатся до шести?.. Потом встал,  накинул  столь  ненавистный
моим соседям "буржуйский", как они называли, шелковый  китайский  халат,
по дороге еще забрел  в  кухню  и  шлепнул  на  голову  мокрое  холодное
полотенце  (эта  женщина  так  меня  расстроила  накануне  вечером,  что
пришлось напиться), подошел к двери, открыл...
   А там - она, с огромным кожаным чемоданом у ног и с красным  футляром
в вытянутых руках.
   "Я принесла вам нож!"
 
Нож Мудрец и разорванные простыни 
 
   Клянусь, если бы я не узнал этот футляр, я  бы  захлопнул  перед  нею
дверь. Но это был футляр из коллекции Купина, с иероглифом  Шэн  жень  -
золотом на красном; в этом футляре Купин хранил нож, который он  называл
Мудрец. Я взял футляр, осмотрел его. Ни  слова  не  говоря,  там  же,  у
двери, открыл. Мудрец лежал в выделанном  для  него  углублении,  я  его
узнал и провел указательным пальцем по литой рукоятке.
   "Правда, страшенный?" - восхитилась женщина.
   Подняв голову, я угодил в ее светлые глаза и понял, что отделаться от
этого  испытания  мне  удастся  только  одним-единственным  способом   -
доказать ей неприкосновенность моего одиночества. Так оно и вышло.
   Богдан задумался, в квартире наступила та самая тишина,  при  которой
кажется, что книги и мебель подслушивают нас.
   В полнейшем молчании мы просидели минут  десять.  В  кухне  из  крана
капала вода. Дети соседей  сверху  играли  на  пианино  в  четыре  руки,
фальшивя и уродуя инструмент, искаженным  звучанием  медленно  затягивая
наши нервы в мясорубку тикающих часов.
   - Это все? - не выдержала я.
   - Все. Она пришла с чемоданом и осталась у меня. Мы были вместе почти
двадцать лет. Почти - потому что следует вычесть  годы  войны.  А  потом
расстались по обоюдному согласию.
   - А не в лом тебе было  двадцать  лет  доказывать  неприкосновенность
одиночества? - съязвила я.
   - Да, - кивнул Богдан, - стоит  согласиться,  что  эта  женщина  была
трудным орешком. Она многому меня научила.  С  укрощением  своей  второй
жены я потом уже справлялся играючи.
   - Не отвлекайся! - возмутилась я. - Давай закончим с первой!
   - Ты уверена, что хочешь это слушать? - нахмурился Богдан. -  Подумай
хорошенько: ты скоро сама станешь взрослой,  стоит  ли  сейчас  огорчать
твое неустоявшееся сердечко исповедью укротителя женщин?
   - Стоит, стоит! - Я была самоуверенна до глупости.
   - Как знаешь... Итак?..
   - Она стоит у открытых дверей твоей  квартиры,  ты  смотришь  на  нож
Купина, в туалете то и дело сливают бачок, и все соседи уже наверняка по
несколько раз прошлись по коридору, чтобы осмотреть эту женщину!
   - Точно! - улыбнулся старик. - Цаца.  Они  ее  потом  называли  Цаца.
"Ваша Цаца опять не вымыла пол в кухне. Ежели она на это  неспособная  в
силу своего французского воспитания, наймите домработницу!"
   "Никаких домработниц! - уверила меня Аквиния. -  Я  все  буду  делать
сама, я научусь, я должна стирать тебе  рубашки  и  носки,  мыть  пол  и
клозет, стоять в очереди за продуктами,  я  должна!.."  -  уверяла  меня
Аквиния после недели совместной жизни.
   - Конечно, дорогая, - согласился я.
   "Все эти люди, - неопределенный жест в сторону коридора, -  они  меня
ненавидят. Ты можешь что-нибудь сделать, объяснить  им,  что  я  еще  не
привыкла?.."
   - Конечно. Но только если ты перестанешь стирать носки в  раковине  -
по одному за полчаса, мыть полы в кухне, разливая сначала ведро воды,  а
потом промокая его куском нашей простыни, и стоять в  очередях  с  томом
Дидро на французском...
   "Но я же должна! Почему люди такие жестокие?.."
   - Не обращай внимания. Они думают, что ты издеваешься.
   Пока Аквиния заходилась в изумлении, падала в продавленное  кресло  и
стонала, я пытался объяснить  ей,  что  ни  затяжная  стирка  носка,  ни
французская книжка в часовой очереди за селедкой,  ни  даже  разлитое  в
разгар обеденного времени в кухне ведро воды - ничто  так  не  возмущает
моих соседей, как тряпка, которой она эту воду потом промокает.
   "Пуркуа?.." - стонала Аквиния.
   - Потому что  каждый  раз  перед  мытьем  ты  выходишь  в  коридор  и
отрываешь от белейшей простыни с кружевами и вышивкой в уголке  изрядный
лоскут для промокания воды, а после выбрасываешь этот лоскут.
   "Мои дьё! - заламывала руки моя гражданская жена, - что же мне  потом
делать с этой тряпкой?! Хранить? А может быть, им не нравится, что я рву
простыню в коридоре? Скажи, что я больше не буду!"
   В чемодане Аквинии было три  простыни  с  ее  инициалами.  Из  каждой
получалось по восемь небольших лоскутов для собирания воды с пола кухни.
Когда от последней простыни остался только один лоскут,  Аквиния  решила
изменить нашу жизнь. Я подозреваю,  что  отсутствие  простыней,  которые
можно рвать (одна моя все время застилалась, а когда стиралась, мы спали
на покрывале), сыграло в этом решающее значение.
   "Мы поедем жить в деревню, я буду учить ребятишек французскому, а  ты
будешь косить и пахать с мужиками! Будем жить на природе, сольемся с нею
нашими израненными душами, будем пить родниковую воду, питаться тем, что
сами вырастим. Мы станем чистыми душой и радостными, как дети!"
   - Конечно, дорогая...
 
Малахольная Аксиния и арабский скакун 
 
   - Почему ты так сказал? - накинулась я  на  старика.  -  Ты  что,  не
видел, как ей трудно?
   - Трудно было мне. А она  почти  все  время  находилась  в  состоянии
опьянения новыми идеями устройства нашей жизни или любовным томлением. Я
думаю, что, кроме изничтоженных простыней, в  этом  переезде  свою  роль
сыграла и отличная слышимость в квартире. Ей мечталось, что  на  природе
никто не постучит в стену и не обзовет ее похабным словом за то, что она
по часу содрогала меня под собой  на  продавленной  сетке  металлической
кровати и выла при этом, как раненая собака.
   - Ты не любил эту женщину. Зачем тогда согласился жить с нею?!
   - Я любил, - грустно кивает Богдан. - Не так, конечно, как  певицу  в
Венеции, не до обморока. Я любил ее обреченно, как  ребенка-инвалида,  я
любил ее назидательно, можно даже сказать, что я  спас  ее  и  позволил,
наконец, увидеть настоящую жизнь и ее место в ней.
   - Ты что, вот так взял и поехал в деревню?..
   - Поехал. Я дал себе слово, что буду исполнять любые ее желания.
   - Зачем?..
   - Иначе бы она  не  выжила.  Эта  женщина  должна  была  сама  понять
бессмысленность своих устремлений к счастью  при  полной  инфантильности
души. Она играла, играла, играла  в  жизнь  с  самозабвением  статистки,
которой вдруг  предложили  главную  роль.  В  твердой  уверенности,  что
второго такого случая может не подвернуться  -  прима  выздоровеет,  или
театр сгорит, - она  отдавалась  этой  роли  до  отвращения  вывернутого
наизнанку образа.
   - И что ты там делал?
   - Где?.. Ах, в деревне... Конечно, я не пахал, не косил с мужиками  -
я устроился конюхом, хотя это и огорчило Аквинию. Через год нашей чумной
жизни там - с лучинами по вечерам, при которых даже самая любимая  книга
может оказаться болезненным источником  тоски  и  ссоры,  с  постоянными
горластыми собраниями на тему плана и посевной, с орущим с раннего  утра
до заката радио из развешенных на столбах громкоговорителей - я  проявил
некоторую инициативу и уговорил председателя  купить  за  бесценок  трех
рысаков и одного арабского скакуна-восьмилетку, пострадавшего где-то при
пожаре.  Назвал  я  его  Паленым,   приручил   до   любовного   рабства.
Производителем он оказался золотым, почти вся  левая  часть  крупа  была
обезображена огнем.
   - А Аквиния?
   - О, она с упорством миссионера рвалась работать в школу, но изучение
французского почему-то там не приветствовалось, пришлось ей  преподавать
немецкий и арифметику. Потом - еще  и  историю,  потом  -  и  русский  с
литературой... По вечерам она заучивала в постели даты партийных съездов
и немецкие слова по словарю, я поправлял произношение. Удивляюсь, почему
нас за такие ночные бдения потом не арестовали как немецких  шпионов.  В
деревне ее все называли  "наша  малахольная  Аксиния",  баловали  пятком
яичек в лукошке на крыльце или даже половиной курочки в холстинке. Тогда
жена моя - все еще гражданская - впадала в счастливые рыдания  и  с  еще
большими усилиями штудировала учебники.
   - Почему - гражданская?
   - Это отдельный разговор. Аквиния  сказала,  что  мы  должны  получше
узнать друг друга, да и развод оформлялся больше года,  а  там  и  война
подоспела.
   В сорок первом я уже растил выбранных восьмерых жеребят от  Паленого,
огородил большой выгон,  уговорил  отстроить  новые  конюшни  и  заразил
председателя  своим  восхищением  лошадьми.  До  этого  я   ему   только
экономическую выгоду внушал.
   - Вон тот, каурый, ну точно будет бегун! - кричал он и бросал в землю
затисканную в волнении шапку. - Гони его, гони! Он скачет играючи, давай
ему работу!
   Понемногу и супруга моя привыкла к лошадиному духу, стерся мой  образ
пахаря, насилующего плугом землю ("...тебе не кажется, что плуг  у  низа
живота мужчины,  это  очень  эротичный  образ,  очень?..")  или  косаря,
играющего косой  и  мускулами  груди  на  утреннем  ветерке.  Она  стала
приходить к конюшне, и, естественно, ее озарила новая идея воспитания  в
деревенских людях особого отношения к лошади ("...только  и  знают,  что
дрова возить на них зимой или воду летом!").
   На наши с Аквинией рассветные лошадиные выезды деревенские собирались
кучками, как раз после проводов коров на пастбище. Обсуждали ее  длинное
платье-амазонку - Аквиния  садилась  на  кобылу  Аришку  боком,  на  шею
обязательно цепляла прозрачный шарф, чтобы он стелился за ее безупречной
осанки фигурой изящным облачком, развивая в зрителях тягу  к  красоте  и
грациозности. Я ездил в кацавейке и  сапогах,  с  удовольствием  отмечая
большой интерес к  лошадям  подростков  и  нервозные  взгляды  взрослого
населения  -  у  меня  было  сильное  подозрение,  что  они   с   трудом
сдерживаются, чтобы не  стегануть  исподтишка  старую  Аришку  по  крупу
сочной хворостиной и посмотреть, что из этого будет.
   -   Когда   тебя   забрали   на    войну?    Ты    успел    вырастить
скакуна-победителя?
   - Успел. И на войну меня не забрали  -  я  сам  попросился.  В  сорок
втором. Вернее, так захотела Аквиния.
   - Шутишь?..
   - Нет. Не шучу. Она сказала, что я должен  пойти  защищать  Россию  и
вернуться обязательно живым и награжденным орденом героем. А  она  будет
меня ждать, будет бегать с деревенскими женщинами встречать почтальона и
плакать потом с ними от радости. Или от горя. Мне казалось,  что  ей  не
давали покоя эти регулярные крики и плачи женщин, ее смущало одиночество
неучастия в чем-то странном и ужасном, она решила таким образом  влиться
в общее горе или в радость. Она ничего не понимала в  смерти,  она  была
редкостной дурой во всем, что касалось настоящих ощущений жизни. Аквиния
все время боялась что-то упустить, не поучаствовать, не попробовать,  не
соответствовать...
   - Даже ценой твоей жизни? - уточнила я.
   - Это звучит странно, но даже ценой моей жизни. Сознаюсь,  когда  она
предложила мне уйти на фронт, чтобы вернуться героем с орденом, я ощутил
внутри себя странную пустоту и принял  эту  пустоту  за  предостережение
смерти. "Ты не умрешь! - уверила меня Аквиния. - Ты не можешь умереть, я
буду молиться за тебя каждый вечер и на рассвете, я буду помнить о  тебе
каждую минуту, смерть никогда не найдет тебя, потому что ты  никогда  не
будешь одинок!" Так навязчиво меня еще никто не защищал от  собственного
одиночества.
   - Что ты ей сказал, этой малахольной?
   - Конечно, дорогая, как скажешь...
   - Ты что, никогда не кричал на нее? Ничего не объяснял?
   - Никогда. Я сказал себе,  что  не  повышу  голоса,  что  бы  она  ни
вытворяла.
   - А стукнуть как следует желания не появлялось?
   - Она сама попросила как-то избить ее плеткой. Но не думаю,  что  это
было осознанным наказанием за плохой поступок - скорее всего,  неудачный
опыт приобщения к невинному извращению.
   - Будешь рассказывать о войне? - прищурилась я.
   - Ты знаешь, что не буду.  Я  выжил,  вернулся  почти  здоровым,  был
принят женой в самых лучших традициях верности  и  счастья,  узнал,  что
председатель не спас Паленого, зато уберег от фронта четверых лучших его
жеребцов. Только  было  выписал  соответствующую  литературу  и  занялся
изучением пород лошадей и способов их тренировки,  как  Аквиния  решила,
что пора менять устоявшуюся  жизнь.  "Тебе  теперь,  герою-освободителю,
везде открыта дорога. Мы вернемся в Москву, мы должны  отстраивать  нашу
столицу, поднимать ее из руин и двигаться дальше, учиться, развиваться!"
- "Как скажешь, дорогая..." Действительно, в благополучной  и  почти  не
пострадавшей от войны северной деревне заняться действенным патриотизмом
не было никакой возможности. И мы вернулись в Москву.  Расписались,  так
как войну я пережил и никаких катаклизмов мировых, в которых  я  мог  бы
принять  героическое  участие,  поблизости  не  наблюдалось.   Ну   что,
маленькая, достаточно тебе описания моих методов воспитания жены?
   -  Недостаточно!  -  возмутилась  я.  -  Когда  она  поняла,  что  ты
издеваешься?
   Тихон Богданович Халей, которого никогда не было
   - Сильно сказано, но что-то в этом есть.
   - А если бы она сказала!.. Сказала бы: прыгни с моста в  воду,  я  не
знаю!.. Застрелись, например? Ты что, с покорностью идиота  выполнил  бы
это?
   - К чему такие крайности, Фло? Мы же говорим о жизни женщины, которая
пробовала ее через рот и  кишки  близкого  человека.  Чего  я  добивался
исполнением всех ее желаний? Может быть,  взросления.  А  может  быть  -
просто испытывал судьбу.
   - Но ты же не полный дурак, чтобы все  это  терпеть!  Почему  терпел?
Зачем?
   - А, это как раз просто.  Я  чувствовал  себя  виноватым  перед  нею.
Вернее, перед сотнями попавшимися мне на пути женщинами. Я вдруг  понял,
что должен всем и каждой - от няни, которую обижал и пугал в детстве, до
тебя, еще не появившейся тогда на свет.  Кстати,  о  детях.  Я  попросил
ребенка. Акви-ния сказала, что у нас не будет  детей  -  она  никому  не
позволит  отнять  у  нее  хоть  частичку  внимания  и   любви,   которые
принадлежат только мне. Не дождавшись после подобного заявления  с  моей
стороны ни восторга, ни благодарности, она призадумалась  и  через  пару
лет,  вероятно,  решила  сделать   сюрприз:   забеременела   потихоньку,
дождалась небольшого плотного животика и пришла похвастаться.  Я  ощупал
ее равнодушно, хотя  внутри  себя  удивился  такой  смелости.  "Тебе  не
нравится? Ты не рад?" - "Как скажешь, дорогая. Скажешь  радоваться  -  я
буду радоваться". - "А ты будешь любить меня,  некрасивую,  толстую?"  -
"Как скажешь, дорогая". - "А ты достанешь денег -  ребенку  нужно  будет
хорошее питание?" - "Конечно, дорогая..." - "А где ты достанешь  денег?"
- "Где прикажешь, дорогая. Только вот..,  не  знаю,  как  сказать..."  -
"Что? Говори немедленно!" - "Ты обещала, что детей не будет? Что  будешь
жить только ради меня?" - "Ну обещала, а потом передумала! В  чем  дело?
Ты против?" - "Нет, дорогая, только стоит иметь в виду, что тогда, когда
ты не хотела детей... Что я тебе ответил тогда?" - "Да что ты все  время
отвечаешь? Как скажешь, дорогая. Конечно, дорогая!" -  передразнила  она
меня, уже дрожа голосом в предчувствии подступивших рыданий". - "Вот мне
и кажется, что не будет этого ребенка". - "Как это - не  будет?  Он  уже
есть! Я так хочу! Это будет мальчик, я знаю. Это будет Тихон  Богданович
Халей!" - "Тихон - это хорошее имя, только вот мне кажется все-таки, что
его не будет, потому что ты его раньше не хотела, когда я  просил".  Это
было первое произнесенное мною нечто назидательное. До этого  момента  я
не позволял себе  ни  одним  словом,  ни  намеком  ее  воспитывать  либо
указывать на недостатки.
   Что я имел  в  виду?  Я  раскрутил  рулетку  судьбы.  Она  вращалась,
вращалась еще полтора месяца и.., выкидыш.
   - Ну, ты и злодей!
   - Отнюдь. Я плакал тогда впервые, может быть, за  последние  двадцать
лет. Естественно, в наших отношениях наступил перелом, то и дело я ловил
на себе удивленные и опасливые взгляды Аквинии. Поняла ли она что-нибудь
или просто почувствовала  животным  чутьем,  что  это  ей  наказание  за
исполнение желаний, но мы стали отдаляться друг от друга, и я вздохнул с
облегчением.   Иногда,   правда,   на   Ак-винию    нападали    приступы
ностальгического  бешенства  по  ее  счастливой   и,   как   выяснилось,
совершенно никчемной жизни; тогда жена моя билась в истерике, требовала,
чтобы я поднялся на самую верхотуру Эйфелевой башни и оттуда  кричал  ее
имя тридцать семь раз - по разу за каждый прожитый ею год жизни.  -  Как
скажешь, дорогая!..  -  И  чер