фриса, как ожидал, в отеле "Боливар". У Хэмфриса
там был маленький  номер  с  душем  на  первом  этаже:  окно  выходило  на
внутренний дворик с пыльной пальмой и фонтаном без воды. Дверь он оставлял
незапертой,  что,  как  видно,  говорило  о  его   вере   в   устойчивость
существования. Доктор Пларр вспомнил, как по ночам  в  Парагвае  его  отец
запирал даже внутренние двери в доме: в спальнях, уборных, пустых комнатах
для гостей - не от воров, а от полиции,  от  военных  и  правительственных
убийц, хотя их вряд ли надолго задержали бы замки.
   В комнате доктора Хэмфриса едва помещались кровать, туалетный стол, два
стула, таз и душ.  Между  ними  приходилось  пробираться,  как  в  набитом
пассажирами вагоне подземки. Доктор  Пларр  заметил,  что  доктор  Хэмфрис
приклеил к стене новую картинку из испанского  издания  журнала  "Лайф"  -
фотографию королевы верхом на лошади во время  церемонии  выноса  знамени.
Выбор этот вовсе не обязательно выражал тоску по родине или патриотизм: на
штукатурке то и дело выступали сырые пятна, и доктор Хэмфрис прикрывал  их
первой попавшейся картинкой. Однако этот выбор все же  свидетельствовал  о
некоторых его склонностях: ему  было  приятнее,  просыпаясь,  видеть  лицо
королевы, а не мистера Никсона (лицо мистера Никсона, несомненно, мелькало
в  том  же  номере  "Лайфа").  В  комнатке  было  прохладно,  но  прохладу
пронизывала сырость. У душа за пластиковой занавеской стерлась  прокладка,
и  вода  капала  на  кафель.  Узкая  кровать  была  скорее  прикрыта,  чем
застелена; мятая простыня казалась наскоро накинутой  на  чей-то  труп,  а
москитная сетка свернулась наверху, как  серое  дождевое  облако.  Доктору
Пларру было жалко самозваного доктора филологии: любому человеку по  своей
воле - если кто-либо вообще в себе волен - вряд ли захотелось  бы  ожидать
своего конца в такой обстановке. Отцу моему, подумал он с тревогой, сейчас
примерно столько же лет, сколько Хэмфрису, а он, быть может, доживает свой
век в еще худшей обстановке.
   За раму зеркала  была  сунута  записка:  "Пошел  в  Итальянский  клуб".
Хэмфрис, вероятно,  ждал  ученика  и  поэтому  оставил  дверь  незапертой.
Итальянский  клуб   помещался   напротив,   в   когда-то   пышном   здании
колониального стиля. Там стоял чей-то бюст, вероятно, Кавура или  Мадзини,
но камень был выщерблен и надпись стерлась; его  установили  между  домом,
чьи высокие окна были увиты  каменными  гирляндами,  и  улицей.  Прежде  в
городе жило много итальянцев, но теперь от клуба осталось только название,
бюст и внушительный фасад с датой XIX века римскими цифрами.  Внутри  было
расставлено несколько столиков, где можно было недорого поесть,  не  платя
членского взноса, а  в  городе  проживал  лишь  один  итальянец,  одинокий
официант, уроженец Неаполя. Повар был венгром и  готовил  только  гуляш  -
блюдо, в котором легко было скрыть качество  продуктов,  что  было  мудро,
потому что говядина получше отправлялась по реке в столицу, за восемьсот с
лишним километров отсюда.
   Доктор Хэмфрис сидел за столиком у открытого окна, заправив салфетку за
потертый воротник. Какая бы ни стояла  жара,  он  всегда  носил  костюм  с
жилетом и галстуком,  словно  писатель  викторианской  эпохи,  живущий  во
Флоренции. На носу у него сидели очки в стальной оправе, видно, выписанные
много лет назад, потому что он низко склонился над гуляшом, чтобы  получше
разглядеть, что ест. Седые волосы кое-где по-молодому желтели от никотина,
а на салфетке были пятна почти такого же цвета от гуляша.
   - Добрый вечер, доктор Хэмфрис, - сказал Пларр.
   - Значит, вы нашли мою записку?
   - Да я все равно заглянул бы сюда. Откуда вы знали, что я к вам приду?
   - Этого я не знал, доктор Пларр. Но полагал, что  кто-нибудь  вдруг  да
заглянет...
   - Я хотел предложить вам  пообедать  в  "Национале",  -  сказал  доктор
Пларр. Он поискал глазами  официанта,  не  предвкушая  от  обеда  никакого
удовольствия. Они были тут единственными посетителями.
   -  Очень  мило  с  вашей  стороны,  -  сказал  доктор  Хэмфрис.   -   С
удовольствием приму ваше  приглашение  на  другой  день,  если  вы  будете
любезны его перенести. Гуляш здесь не так уж плох, правда,  он  надоедает,
но зато сытный.
   Старик был очень  худ.  Он  производил  впечатление  прилежного  едока,
который тщетно надеется наполнить ненасытную утробу.
   За неимением лучшего доктор Пларр тоже заказал  гуляш.  Доктор  Хэмфрис
сказал:
   -  Вот  не  ждал,  что  вас  увижу.  Я-то  думал,  что  губернатор  вас
пригласит... Ему сегодня на обеде нужен человек, говорящий по-английски.
   Доктор Пларр понял, почему  в  зеркальную  раму  воткнута  записка.  На
приеме у губернатора в последнюю минуту могла произойти накладка. Так  уже
однажды было, и тогда туда вызвали доктора Хэмфриса... В  конце  концов  в
городе было всего три англичанина. Он сказал:
   - Губернатор пригласил Чарли Фортнума.
   - Ну да, естественно, -  сказал  доктор  Хэмфрис,  -  нашего  почетного
консула. - Он подчеркнул эпитет "почетный"  со  злобой  и  уничижением.  -
Обед-то ведь дипломатический.  А  жена  почетного  консула,  наверное,  не
смогла присутствовать по причине нездоровья?
   - Американский посол не женат. Это не официальный  обед  -  холостяцкая
пирушка.
   - Что ж, вполне подходящий  случай,  чтобы  пригласить  миссис  Фортнум
развлекать гостей. Она, верно, привыкла к  холостяцким  пирушкам.  Да,  но
почему бы губернатору не пригласить вас или меня?
   - Будьте объективны, доктор. Ни  вы,  ни  я  не  занимаем  официального
положения.
   - Но мы же гораздо лучше  осведомлены  об  иезуитских  развалинах,  чем
Чарли Фортнум. Если  верить  "Эль  литораль",  посол  приехал  осматривать
развалины, а не чайные плантации или посевы матэ, хотя это мало похоже  на
истину. Американские послы обычно люди деловые.
   - Новый посол хочет произвести впечатление, - сказал  доктор  Пларр.  -
Как знаток искусства и  истории.  Он  не  может  позволить  себе  прослыть
купчиком, который хочет перебить у кого-то сделку. Желает показать, что  у
него научный, а не коммерческий интерес к нашей  провинции.  Секретарь  по
финансовым  вопросам  тоже  не  приглашен,   хотя   он   немного   говорит
по-английски. Не то заподозрили бы, что речь пойдет о какой-то сделке.
   - А сам посол неужели не говорит по-испански хотя бы  настолько,  чтобы
произнести вежливый тост и несколько банальностей?
   - По слухам, он делает большие успехи.
   - Как вы всегда все знаете, Пларр. Я-то свои сведения получаю только из
"Эль литораль". Он ведь завтра едет осматривать руины, а?
   - Нет, он ездил туда сегодня. А ночью летит назад в Буэнос-Айрес.
   - Значит, газета ошиблась?
   - В официальной программе были неточности. Думаю, что губернатор  хотел
избежать каких-либо неприятностей.
   - Неприятности у нас? Ну, знаете! За двадцать лет я не видел  здесь  ни
одной неприятности. Они случаются только в Кордове. А гуляш ведь не так уж
плох, а? - спросил он с надеждой.
   - Едал и похуже, - сказал доктор  Пларр,  даже  не  пытаясь  вспомнить,
когда это было.
   - Вижу, вы читали одну из книг Сааведры. Как она вам понравилась?
   - Очень талантливо, -  сказал  доктор  Пларр.  Он,  как  и  губернатор,
избегал неприятностей, а в тоне  старика  почувствовал  злобу,  живучую  и
неугомонную, - всякая сдержанность давно была им утрачена от  долголетнего
пренебрежения окружающих.
   - Вы правда в состоянии читать эту белиберду? И верите в их machismo?
   - Пока я читаю, мне удается справиться с моим  скепсисом,  -  осторожно
выразился Пларр.
   - Ох уж эти аргентинцы, все они верят, что их деды скакали  с  гаучо  в
прериях. У Сааведры столько же machismo, сколько  у  Чарли  Фортнума.  Это
правда, что у Чарли будет ребенок?
   - Да.
   - А кто счастливый папаша?
   - Почему им не может быть Чарли?
   - Старик и пьяница? Вы же ее врач, Пларр. Ну,  откройте  хоть  капельку
правды. Я не прошу, чтобы всю.
   - А почему вы так добиваетесь правды?
   - В противовес общему мнению правда почти всегда бывает забавной.  Люди
стараются выдумывать только трагедии. Если бы вы знали, из чего сварганили
этот гуляш, вы бы хохотали до упаду.
   - А вы знаете?
   - Нет. Все кругом сговариваются, чтобы скрыть от меня правду.  Даже  вы
мне лжете.
   - Я?
   - Лжете относительно романа Сааведры и ребенка Чарли Фортнума. Дай  ему
бог, чтобы это была девочка.
   - Почему?
   - Гораздо труднее по сходству определить отца. -  Доктор  Хэмфрис  стал
вытирать куском хлеба тарелку. - Скажите, доктор,  почему  я  всегда  хочу
есть? Я ем невкусно, но  съедаю  огромное  количество  того,  что  зовется
питательной пищей.
   - Если вы действительно хотите знать правду, я  должен  вас  осмотреть,
сделать рентген...
   - Ой нет. Я хочу знать правду только о других. Смешными  бывают  только
другие.
   - Тогда зачем вы спрашиваете?
   - Вступление к разговору, - сказал старик, - и чтобы скрыть смущение от
того, что я беру последний кусок хлеба.
   - Они что, экономят на нас хлеб? - Доктор Пларр крикнул через  вереницу
пустых столиков: - Официант, принесите еще хлеба!
   Единственный здешний  итальянец,  шаркая,  подошел  к  ним.  Он  принес
хлебницу с тремя ломтиками хлеба и наблюдал с  глубочайшей  тревогой,  как
число их свелось к одному. Можно было подумать,  что  он  -  молодой  член
мафии, нарушивший приказ главаря.
   - Вы заметили, какой он сделал знак? - спросил доктор Хэмфрис.
   - Нет.
   - Выставил два пальца. Против дурного глаза.  Он  думает,  что  у  меня
дурной глаз.
   - Почему?
   - Я как-то непочтительно выразился об их мадонне.
   - Не сыграть ли нам, когда вы кончите,  в  шахматы?  -  спросил  доктор
Пларр.
   Ему надо было как-то скоротать  время  подальше  от  своей  квартиры  и
телефона возле кровати.
   - Я уже кончил.
   Они вернулись в чересчур обжитую комнату в отеле "Боливар". Управляющий
читал в патио "Эль литораль", расстегнув ширинку для прохлады. Он сказал:
   - Доктор, вас спрашивали по телефону.
   - Меня? - взволнованно спросил Хэмфрис. - Кто? Что вы ему сказали?
   - Нет, профессор, спрашивали доктора Пларра. Женщина. Она  думала,  что
доктор, может быть, у вас.
   - Если она снова позвонит, не говорите, что я здесь, - сказал Пларр.
   - Неужели вам не любопытно знать, кто это? - спросил Хэмфрис.
   - Я догадываюсь, кто это может быть.
   - Не пациентка, а?
   - Пациентка. Но ничего срочного. Ничего опасного.
   Доктор  Пларр  получил  мат  меньше  чем  за  двадцать  ходов  и   стал
нетерпеливо расставлять фигуры снова.
   - Что бы вы ни говорили, но вас что-то беспокоит, - сказал старик.
   - Этот чертов  душ.  Кап-кап-кап.  Почему  вы  не  скажете,  чтобы  его
починили?
   - А что в нем плохого? Успокаивает. Усыпляет, как колыбельная.
   Доктор Хэмфрис начал партию пешкой от короля.
   - Е-два - Е-четыре, - сказал  он.  -  Даже  великий  Капабланка  иногда
начинал с такого простого хода. А у Чарли  Фортнума  новый  "кадиллак",  -
добавил он.
   - Да.
   - Сколько лет вашему доморощенному "фиату"?
   - Четыре или пять.
   - Выгодно быть консулом, а? Имеешь разрешение каждые два  года  ввозить
новую машину. У него наверняка есть генерал в  столице,  который  ждет  не
дождется ее купить.
   - Вероятно. Ваш ход.
   - Если он сделает консулом и свою жену, они смогут  ввозить  по  машине
каждый год. А это целое  состояние.  В  консульской  службе  есть  половые
ограничения?
   - Я их правил не знаю.
   - Как вы думаете, сколько он заплатил за свой пост?
   - Это сплетни,  Хэмфрис.  Ничего  он  не  заплатил.  Наше  министерство
иностранных дел такими вещами не занимается. Какие-то  очень  важные  лица
пожелали осмотреть руины. Испанского они не знали. Чарли  Фортнум  устроил
им хороший прием. Все очень просто. И удачно для  него.  С  урожаями  матэ
дела у него шли неважно, и возможность покупать по "кадиллаку"  через  год
сильно поправила его положение.
   - Да, можно сказать, что он и женился на деньги от "кадиллака". Но меня
удивляет,  что  за  эту  свою  женщину  ему   пришлось   заплатить   целым
"кадиллаком". Право же, хватило бы и малолитражки.
   - Я несправедлив, - сказал Пларр. -  Дело  не  только  в  том,  что  он
обхаживал королевских особ. В нашей провинции тогда было  много  англичан,
вы это знаете лучше меня. И один среди них попал на границе в беду,  когда
через нее перешли партизаны, а у Фортнума были связи. Он избавил посла  от
больших неприятностей. Ему, конечно, все же повезло, не  все  послы  такие
благодарные люди.
   - Поэтому, если мы попадем в переплет, нам остается надеяться на  Чарли
Фортнума. Шах.
   Доктору Пларру пришлось отдать ферзя в обмен на слона. Он сказал:
   - Бывают люди и похуже Чарли Фортнума.
   - Вы уже попали в переплет, но Чарли Фортнум вас не спасет.
   Доктор Пларр быстро поднял глаза от доски, но старик имел в виду только
партию в шахматы.
   - Снова шах, - сказал Хэмфрис. - И мат. - Он добавил: - Этот душ  течет
уже полгода. Вы не всегда так легко мне проигрываете, как сегодня.
   - Вы стали лучше играть.



2

   Доктор Пларр отказался от третьей партии и  поехал  домой.  Он  жил  на
верхнем этаже желтого многоквартирного дома, выходившего на  Парану.  Этот
дом был бельмом на глазу у старого  колониального  города,  однако  желтый
цвет с годами все больше линял, да, впрочем, доктор  и  не  мог  позволить
себе собственного дома, пока жива была мать. Просто не  поверишь,  сколько
женщина может истратить в столице на пирожные.
   Когда доктор Пларр закрывал ставни, реку пересекал последний  паром,  а
когда лег в постель, то услышал шум самолета, медленно  делавшего  в  небе
круг. Шел он очень низко, словно лишь несколько минут назад  оторвался  от
земли. Это явно не был реактивный самолет, пролетавший над городом по пути
в Буэнос-Айрес или Асунсьон, да и час был чересчур  поздний  для  дальнего
пассажирского рейса. Пларр подумал, уж не  самолет  ли  это  американского
посла, хотя и не ожидал его услышать. Он погасил свет и лежал  в  темноте,
раздумывая о том, как  легко  могла  сорваться  вся  их  затея,  пока  шум
самолета не стих, удаляясь на юг. Ему  очень  хотелось  поднять  трубку  и
набрать номер Чарли Фортнума, но он не мог придумать повода для  звонка  в
такой поздний час. Нельзя же спросить, понравились ли послу руины?  Хорошо
ли прошел обед? Надеюсь, что у губернатора вам подали  хорошие  бифштексы?
Он не имел обыкновения болтать с Чарли Фортнумом в  такое  время  -  Чарли
слишком любил свою жену.
   Пларр снова включил  свет  -  лучше  почитать,  чем  вот  так  мучиться
неведением; он заранее знал, чем кончится книга доктора  Сааведры,  и  она
оказалась отличным снотворным. Движения по набережной уже почти  не  было,
раз только с ревом пронеслась полицейская машина, но  доктор  Пларр  скоро
заснул, так и не погасив света.
   Разбудил его телефонный звонок. Часы показывали ровно два часа ночи. Он
знал, что ему вряд ли в это время позвонит кто-нибудь из пациентов.
   - Слушаю, - сказал он. - Кто говорит?
   Голос, которого он не узнал, ответил с большой осторожностью:
   - Спектакль прошел удачно.
   - Кто вы? Зачем вы это мне говорите?  Какой  спектакль?  Какое  мне  до
этого дело?
   В голосе его от страха звучало раздражение.
   - Нас беспокоит один из исполнителей. Он заболел.
   - Не понимаю, о чем вы говорите.
   - Мы опасаемся, что роль была ему не под силу.
   Они никогда еще не звонили ему так открыто  и  в  такой  подозрительный
час. У него не было оснований опасаться, что  телефон  прослушивается,  но
они не имели права рисковать. За беженцами с севера в  пограничном  районе
еще со времен партизанских боев велось - хоть и не слишком  пристальное  -
наблюдение, отчасти для их же  собственной  безопасности:  бывали  случаи,
когда людей насильно утаскивали через Парану домой в Парагвай,  чтобы  там
их убить. Как, например, врача-эмигранта в Посадасе... С тех пор  как  ему
сообщили план спектакля, этот случай - хотя бы потому, что  там  тоже  был
замешан его коллега врач, - не выходил у него из головы. Телефонный звонок
к нему на квартиру мог быть оправдан лишь крайней  необходимостью.  Смерть
одного из участников спектакля - по тем правилам, какие они сами для  себя
установили, - была в порядке вещей и ничего не оправдывала.
   - Не понимаю, о чем вы говорите. Вы ошиблись номером, - сказал он.
   Он положил трубку и лег, глядя  на  телефон,  словно  это  была  черная
ядовитая гадина, которая непременно ужалит снова. Две минуты спустя так  и
случилось, и  ему  пришлось  взять  трубку  -  это  ведь  мог  быть  самый
обыкновенный пациент.
   - Слушаю, кто говорит?
   Тот же голос произнес:
   - Вам надо приехать. Он при смерти.
   Доктор Пларр, сдаваясь, спросил:
   - Чего вы от меня хотите?
   - Выйдите на улицу. Мы вас подберем ровно через пять минут. Если нас не
будет, выйдите еще раз через десять  минут.  После  этого  выходите  через
каждые пять минут.
   - Сколько на ваших часах?
   - Шесть минут третьего.
   Доктор надел рубашку и брюки; потом положил в портфель  то,  что  могло
ему понадобиться (скорее всего,  речь  шла  о  пулевом  ранении),  и  тихо
спустился по лестнице в одних носках. Он знал,  что  шум  лифта  проникает
сквозь тонкие стены каждой квартиры. В десять минут третьего он уже  стоял
возле дома, в двенадцать минут третьего он ждал на улице, а в восемнадцать
минут опять вошел в дом. Страх приводил его в бешенство.  Его  свобода,  а
может быть, и жизнь находились в руках безнадежных растяп. Он знал  только
двух членов группы, они учились с ним в Асунсьоне, а те, с кем  ты  провел
детство, кажется, так и не становятся взрослыми. У  него  было  не  больше
веры в  их  деловую  сноровку,  чем  тогда,  когда  они  были  студентами;
организация,  в  которую  они  когда-то  входили  в  Парагвае  -  "Ювентуд
фебрериста" - мало чего добилась, разве  что  погубила  большинство  своих
членов в ходе плохо задуманной и дурно проведенной партизанской акции.
   Однако именно эта любительщина и вовлекла его в то сообщество. В  планы
их он не верил и слушал их только по дружбе. Когда  он  расспрашивал,  что
они будут делать  в  тех  или  иных  обстоятельствах,  жестокость  ответов
казалась ему своего рода актерством (они все трое играли небольшие роли  в
школьной постановке "Макбета" -  прозаический  перевод  не  делал  события
пьесы более достоверными).
   А теперь, стоя в темном вестибюле и напряженно вглядываясь в светящийся
циферблат часов, он понимал, что никогда ни на  йоту  не  верил,  что  они
перейдут к действиям. Даже тогда, когда дал им точные сведения о том,  где
будет находиться американский посол (подробности он узнал у Чарли Фортнума
за  стаканом  виски),  и  снабдил  их  снотворным,  он  ни  на  минуту  не
сомневался, что ничего не произойдет. И только когда,  проснувшись  утром,
услышал голос Леона: "Спектакль идет  удачно",  ему  подумалось,  что  эти
любители все же могут быть опасными. Кто же теперь умирал  -  Леон  Ривас?
Или Акуино?
   Было двадцать две минуты третьего, когда он вышел  на  улицу  в  третий
раз. За угол дома завернула машина и остановилась, но мотора не выключили.
Ему махнули рукой.
   Насколько он мог разглядеть при свете щитка, человек за рулем  был  ему
незнаком, но его спутника он узнал и в темноте по жидкой  бородке.  Акуино
отрастил эту бородку в полицейской камере и там же начал писать стихи, там
же, в камере, он приобрел неудержимое пристрастие к чипа  -  непропеченным
лепешкам из маниоки, - к ним можно пристраститься только с голодухи.
   - Что случилось, Акуино?
   - Машина не заводилась. Засорился карбюратор.  Верно,  Диего?  А  кроме
того, там был полицейский патруль.
   - Я спрашиваю, кто умирает?
   - Надеемся, что никто.
   - А Леон?
   - В порядке.
   - Зачем же ты позвонил? Ведь обещал меня не впутывать. И Леон обещал.
   Он бы ни за что не согласился им п