- Ну да, - ответил отец Ривас. - Конец был именно такой, как я  ожидал.
Всегда можно предсказать, чем все кончится. Убийца взял и покончил с собой
в эдинбургском экспрессе. Вот почему экспресс опоздал на  полчаса  и  этот
Бредшоу ошибся. Как консул?
   - Спит.
   - А его рана?
   - В порядке. Но доживет ли он до того, чтобы она зажила?
   - Мне казалось, что ты веришь в закулисное давление.
   - Мне казалось, будто и ты во что-то веришь, Леон. В  такие  вещи,  как
милосердие и сострадание. Священник всегда остается священником - так ведь
утверждают, верно? Не говори мне об отце Торресе [Торрес Рестрепо,  Камило
(1929-1966) - национальный герой Колумбии, священник, автор "Революционной
платформы Единого народного фронта", убит в  стычке  с  правительственными
войсками] или о епископах, которые шли на войну в средние века. Сейчас  не
средневековье, и тут не  воюют.  Вы  готовы  убить  человека,  который  не
причинил вам никакого зла, человека, который по годам годится мне в отцы -
да и тебе тоже. Где отец твой, Леон?
   - В Асунсьоне под мраморным памятником величиной с эту лачугу.
   - Кажется, все мы  не  можем  расстаться  со  своими  мертвыми  отцами.
Фортнум ненавидел своего. Пожалуй, моего я  любил.  Возможно.  Откуда  мне
знать? Само слово "любовь" звучит так фальшиво. Мы ставим  любовь  себе  в
заслугу, словно выдержали экзамен с хорошими  отметками.  Каким  был  твой
отец? Я его ведь даже не видел.
   - Он был таким, каким и полагалось быть одному из  богатейших  людей  в
Парагвае. Ты, наверное, помнишь наш дом в Асунсьоне  с  большой  галереей,
белыми колоннами, мраморными ваннами и сад со  множеством  апельсиновых  и
лимонных  деревьев.  И  лапачо,   осыпавшими   дорожки   своими   розовыми
лепестками. Вероятно, ты никогда не бывал в самом доме, но я твердо помню,
что ты как-то раз приходил на мой  день  рождения,  который  устраивали  в
саду. Моих друзей в дом не пускали - там было столько вещей,  которые  они
могли сломать или запачкать. У нас было шестеро слуг.  Они  мне  нравились
куда больше моих родителей. Там был садовник Педро - он все время подметал
лепестки: мать говорила, что они замусоривают сад. Я очень любил Педро, но
отец его выгнал, потому что он украл несколько песо,  забытых  на  садовой
скамейке. Отец ежегодно давал кучу денег партии Колорадо, поэтому  у  него
не было неприятностей, когда  после  гражданской  войны  к  власти  пришел
Генерал. Он был хорошим адвокатом, но никогда не  защищал  бедных.  Он  до
самой смерти верно служил богачам, и все говорили, какой он хороший  отец,
потому что он оставил много денег. Ну ладно, может, он и был хорошим отцом
в этом смысле. Одна из обязанностей отца - обеспечивать семью.
   - А бога-отца, Леон? Я что-то не  вижу,  чтобы  он  так  уж  щедро  нас
обеспечивал. Вчера вечером я спросил, веришь ли ты еще в него. Мне  всегда
казалось, что в нем есть что-то крайне неприятное. Скорее я поверил  бы  в
Аполлона. Тот по крайней мере был красив.
   - Беда в том, что мы потеряли способность верить в Аполлона,  -  сказал
отец Ривас. - Иегова вошел  в  нашу  плоть  и  кровь.  Тут  уж  ничего  не
поделаешь. Прошли века, и Иегова живет во тьме нашей  души,  как  глист  в
кишечнике.
   - Тебе нельзя было идти в священники, Леон.
   - Может, ты и прав, но теперь уже поздно об этом думать.  Который  час?
Мне до смерти надоело это радио, но надо послушать известия - а вдруг  они
еще уступят.
   - Мои часы остановились. Забыл завести.
   - Тогда лучше не выключать радио, хоть это и опасно, пока все-таки  еще
не отпала возможность...
   Он совсем приглушил звук, и все равно они уже не  были  в  одиночестве.
Кто-то едва слышно играл на арфе, кто-то шепотом пел, будто они  сидели  в
огромном зале, где артистов не видно и не слышно.
   Оставалось только разговаривать, разговаривать о чем попало, кроме ночи
с субботы на воскресенье.
   - Я часто замечал, - сказал  доктор  Пларр,  -  когда  мужчина  бросает
женщину, он  начинает  ее  ненавидеть.  Может,  он  ненавидит  собственную
неудачу? Или же мы просто хотим уничтожить свидетеля, который точно знает,
что мы собой представляем, когда перестаем разыгрывать комедию. Наверно, я
возненавижу Клару, когда с ней расстанусь.
   - Клару?
   - Жену Фортнума.
   - Значит, правда, что про тебя говорят?
   - В нашем положении, Леон, вряд ли есть смысл лгать. Близкая  смерть  -
отличное лекарство от лжи, лучше пентотала.  Вы,  священники,  всегда  это
знали. Когда приходит  священник,  я  всегда  оставляю  умирающего  с  ним
наедине, чтобы он мог говорить свободно. Большинство хочет говорить,  если
только еще в силах.
   - Ты собираешься бросить эту женщину?
   - Ничего я не собираюсь. Но это неизбежно. Если останусь жив. В этом  я
уверен. Ничто на свете не вечно, Леон. Разве, когда  тебя  рукополагали  в
священники,  ты  в  душе  не  был  уверен,  что  в  один  прекрасный  день
перестанешь им быть?
   - Нет. Никогда я так не думал. Ни на минуту. Я думал, что церковь  и  я
хотим одного и того же. Понимаешь, в  семинарии  я  был  просто  счастлив.
Можно сказать, это был  мой  медовый  месяц...  Хотя  и  там  случалось...
Наверно, так  бывает  и  в  медовый  месяц...  вдруг  по  какой-то  мелочи
почувствуешь - что-то обстоит не так... Помню одного старого священника...
он преподавал богословскую этику. Никогда  не  видел  человека,  настолько
знавшего истину в конечной инстанции...  и  уверенного  в  своей  правоте.
Конечно, богословская этика - это кошмар каждой семинарии. Учишь правила и
находишь, что в жизни они неприменимы... Ну  ничего,  думал  я,  маленькая
разница во взглядах, какое это имеет значение? В конце концов муж  и  жена
приноравливаются друг к другу. Церковь будет мне ближе по мере того, как я
буду ближе к ней.
   - Но когда ты оставил церковь, ты стал ее ненавидеть, верно?
   - Я же сказал тебе - церкви я  никогда  не  оставлял.  У  меня  это  не
развод, Эдуардо, а только разлука,  разлука  по  взаимному  соглашению.  Я
никогда не буду всецело принадлежать никому другому. Даже Марте.
   - Но и разлука часто приносит ненависть, - сказал  доктор  Пларр.  -  Я
замечал это не раз у моих  пациентов  в  этой  проклятой  стране,  где  не
разрешен развод.
   - Со мной этого не случится. Даже если я не  могу  любить,  я  не  вижу
причин для ненависти. Я никогда не  забуду  тот  долгий  медовый  месяц  в
семинарии, когда я был так  счастлив.  Если  я  теперь  и  питаю  какое-то
чувство к церкви, это не ненависть,  а  сожаление.  Думаю,  она  могла  бы
использовать меня для благой цели, если бы ей было дано понимать - я  хочу
сказать, понимать мир, какой он есть.
   Радио продолжало шептать, и они напряженно вслушивались, ожидая,  когда
им объявят, сколько сейчас времени. В этой глиняной хижине, которая  легко
могла сойти за первобытную гробницу для целой семьи, доктор  Пларр  больше
не чувствовал ни малейшего желания мучить Леона Риваса. Если  он  и  хотел
кого-то мучить, то только себя. Он подумал: как бы мы ни притворялись друг
перед другом, оба мы потеряли надежду. Вот почему мы  можем  разговаривать
как друзья, какими были когда-то. Я прежде времени постарел, раз больше не
могу издеваться над человеком за его убеждения,  какими  бы  они  ни  были
нелепыми. Я могу только ему завидовать.
   Немного погодя  любопытство  заставило  его  снова  вернуться  к  этому
разговору. Он вспомнил, что, когда он шел к первому причастию в Асунсьоне,
одетый как маленький монах и  подпоясанный  веревкой,  он  еще  во  что-то
верил, хотя теперь уже не мог вспомнить - во что.
   - Мне давно не приходилось слышать священников, - сказал он Леону. -  А
я-то думал, вы учите, что церковь непогрешима, как Христос.
   - Христос был человеком, - сказал отец Ривас, -  хотя  кое-кто  из  нас
верит, что он был и богом. Но римляне убили не бога, а человека.  Плотника
из  Назарета.  Некоторые  правила,  которые  он  установил,  были   просто
правилами поведения хорошего человека. Человека  своего  времени  и  своей
страны. Он понятия не  имел  о  том  мире,  в  котором  мы  теперь  живем.
Отдавайте кесарево... но если наш кесарь  применяет  напалм  и  осколочные
бомбы... Церковь тоже не живет вне времени. Лишь иногда, на короткий срок,
отдельные  люди...  себя  я  к  ним  не  причисляю,  я  не  обладаю  таким
провидением, но думаю, что, может быть... как бы мне это  тебе  объяснить,
если и сам я недостаточно верю?.. Думаю, что  память  о  том  человеке,  о
плотнике, может возвысить каких-то людей  над  теперешней  церковью  наших
страшных лет, когда архиепископ садится обедать за  стол  с  Генералом,  -
может возвысить этих людей до великой церкви вне времени и пространства, и
тогда... этим счастливцам... не хватит слов,  чтобы  описать  красоту  той
церкви.
   - Я ничего не понял из  того,  что  ты  сказал,  Леон.  Прежде  ты  все
объяснял яснее. Даже троицу.
   - Прости. Я так давно не читал подходящих книг.
   - У тебя здесь нет и подходящих  слушателей.  Церковь  интересует  меня
теперь не больше, чем марксизм. Библию я так же  не  хочу  читать,  как  и
"Капитал". Лишь иногда по дурной  привычке  пользуюсь  примитивным  словом
"бог". Вчера вечером...
   - Любое слово, которым пользуются по привычке, ровно ничего не значит.
   - И все же ты уверен, что ни  на  секунду  не  убоишься  гнева  старого
Иеговы, когда выстрелишь Фортнуму в затылок? "Не убий".
   - Если мне придется его убить, бог будет виноват не меньше, чем я.
   - Бог будет виноват?
   - Он сделал меня тем, что я есть. Он зарядит мой револьвер  и  заставит
мою руку не дрогнуть.
   - А я-то думал, что церковь учит, будто бог - это любовь.
   - Разве любовь посылала в газовые камеры миллионы людей?  Ты  врач,  ты
часто видел невыносимые страдания... ребенка, умирающего от менингита. Это
любовь? Нет, не любовь отрезала пальцы у Акуино. Полицейские участки,  где
такое происходит... Он создал их.
   - Вот уж не ожидал, чтобы священник винил во всем этом бога!
   - Я его не виню, я его жалею, - сказал отец Ривас, и в темноте раздался
едва слышный радиосигнал.
   - Жалеешь бога?
   Священник  положил  пальцы  на  рычажок  приемника.  Прежде   чем   его
повернуть, он  минуту  помедлил.  Да,  подумал  доктор  Пларр,  есть  своя
прелесть в том, чтобы не знать самого худшего. Я еще  никогда  не  говорил
больному раком, что у него нет надежды.
   Голос произнес столь же равнодушно, как  если  бы  передавал  бюллетень
биржевых курсов:
   - Главное полицейское управление сообщает: "Вчера  в  семнадцать  часов
человек, отказавшийся себя назвать, был арестован  при  попытке  сесть  на
паром, отплывавший к парагвайскому берегу. Он пытался бежать, бросившись в
реку, но  был  застрелен  полицейскими.  Труп  вытащили  из  воды.  Беглец
оказался водителем грузовика с консервной фабрики Бергмана. Его не было на
работе с понедельника  -  кануна  того  дня,  когда  похитили  британского
консула. Его зовут Диего  Корредо,  возраст  тридцать  пять  лет.  Холост.
Полагают, что опознание его личности будет  способствовать  поимке  других
участников банды. Считают, что похитители все  еще  находятся  в  пределах
провинции, и сейчас их энергично  разыскивают.  Командующий  9-й  пехотной
бригадой предоставил в распоряжение полиции роту парашютистов".
   - Ваше счастье, что его не успели допросить, - сказал доктор  Пларр.  -
Не думаю, чтобы на данном этапе Перес стал бы с ним миндальничать.
   Пабло ответил:
   - Они очень скоро дознаются, кто были  его  друзья.  Еще  год  назад  я
работал на той же фабрике. Все знали, что мы приятели.
   Диктор снова заговорил об аргентинской футбольной команде. Во время  ее
выступлений в Барселоне произошли беспорядки, ранено двадцать человек.
   Отец Ривас разбудил Мигеля и послал его  сменить  на  посту  Акуино,  а
когда Акуино  вернулся,  старый  спор  разгорелся  с  новой  силой.  Марта
приготовила безымянное варево, которое  она  подавала  вот  уже  два  дня.
Интересно, уж не вкушал  ли  отец  Ривас  это  блюдо  ежедневно  всю  свою
семейную жизнь, подумал доктор Пларр, впрочем, оно, вероятно, было не хуже
того, что он привык есть в бедняцком квартале Асунсьона.
   Размахивая  ложкой,  Акуино  требовал   немедленно   застрелить   Чарли
Фортнума.
   - Они же убили Диего!
   Чтобы хоть на время от них избавиться, доктор Пларр  понес  в  соседнюю
комнату тарелку с похлебкой. Чарли Фортнум взглянул на нее с отвращением.
   - Я бы не отказался от хорошей отбивной, - сказал он, - но они,  должно
быть, боятся, что я воспользуюсь ножом для побега.
   - Все мы едим то же самое, - сказал доктор Пларр. - Жаль, что здесь нет
Хэмфриса. Это еще больше возбудило бы его аппетит к гуляшу  в  Итальянском
клубе.
   - "В чем бы ни была твоя вина, пищу всем дают одну и ту же".
   - Это цитата?
   - Это стихотворение Акуино... Что нового?
   - Человек по  имени  Диего  пытался  бежать  в  Чако,  но  полиция  его
застрелила.
   - Десять негритят пошли купаться в  море,  и  вот  -  осталось  девять.
Следующая очередь моя?
   - Не думаю. Ты ведь единственный козырь в их игре.  Даже  если  полиция
обнаружит это убежище, она побоится атаковать, пока ты жив.
   - Вряд ли она станет обо мне заботиться.
   - Полковник Перес будет заботиться о своей карьере.
   - Тебе так же страшно, как и мне, Тед?
   - Не знаю. Может быть, у меня немного больше надежды.  Или  мне  меньше
терять, чем тебе.
   - Да. Это верно. Ты счастливец - тебе не надо беспокоиться о Кларе и  о
ребенке.
   - Да.
   - Ты все знаешь о таких вещах, Тед. Будет очень больно?
   - Говорят, что, если рана серьезная, люди почти ничего не чувствуют.
   - Моя рана будет самая что ни на есть серьезная.
   - Да.
   - Клара будет страдать дольше моего. Хорошо бы наоборот.


   Когда доктор Пларр вернулся в другую комнату, спор все еще продолжался.
Акуино говорил:
   - Но что он знает о нашем положении?  Сидит  себе  спокойно  в  Кордове
или... - он спохватился и взглянул на доктора Пларра.
   - Не обращайте на меня внимания, - сказал доктор Пларр, - вряд ли я вас
переживу. Если только вы не откажетесь от вашей безумной затеи. У вас  еще
есть время скрыться.
   - И признать поражение перед лицом всего мира, - сказал Акуино.
   - Ты был поэтом. Разве ты боялся признать неудачу,  если  стихотворение
было плохим?
   - Мои стихи не печатались, - возразил Акуино. - Никто  не  знал,  когда
меня постигала неудача. Мои стихи никогда не читали по радио. И запросов в
британском парламенте о них не делали.
   - Значит, в тебе опять заговорил этот проклятый machismo.  Кто  изобрел
этот machismo? Банда головорезов вроде Писарро и Кортеса. Неужели никто из
вас не может хоть на время забыть  о  вашей  кровавой  истории?  Разве  вы
ничему не научились на примере Сервантеса? Он досыта хлебнул machismo  под
Лепанто.
   - Акуино прав, - сказал отец  Ривас.  -  Мы  не  можем  позволить  себе
признать неудачу. Однажды наши люди отпустили человека вместо того,  чтобы
его убить, - это был парагвайский  консул,  и  Генерала  он  так  же  мало
интересовал, как Фортнум, но, когда дошло до  дела,  мы  не  решились  его
убить. Если мы снова проявим малодушие, никакие угрозы  смертью  на  нашем
континенте больше не подействуют. Пока более безжалостные люди, чем мы, не
начнут убивать  всех  подряд.  Я  не  хочу  нести  ответственность  за  те
убийства, которые последуют за нашей неудачей.
   - У тебя сложно работает совесть, - сказал доктор Пларр. -  Тебе  будет
жаль бога и за те убийства?
   - Ты совсем не понял того, что я хотел сказать?
   - Совсем. Ведь иезуиты в Асунсьоне не учили меня жалеть бога. Я  этого,
во всяком случае, не помню.
   - Пожалуй, у тебя было бы больше веры, если бы ты это помнил.
   - У меня много работы, Леон, я  стараюсь  лечить  больных.  И  не  могу
перепоручить это богу.
   - Может, ты и  прав.  У  меня  всегда  было  слишком  много  свободного
времени. Две мессы по  воскресеньям.  Несколько  праздников.  Два  раза  в
неделю исповеди. Исповедоваться приходили большей частью старухи... ну  и,
конечно, дети. Их заставляли приходить. Били, если они не являлись, а я  к
тому же давал им конфеты. Вовсе не в награду. Плохие дети получали столько
же конфет, сколько и хорошие. Мне просто хотелось, чтобы  они  чувствовали
себя счастливыми, когда стояли на коленях в этой душной коробке. И когда я
назначал им епитимью, я старался превратить это в игру, в награду, а не  в
наказание. Они сосали конфеты, произнося "Богородице дево, радуйся".  Пока
я был с ними, я тоже радовался. Я никогда не чувствовал себя счастливым  с
их отцами... или матерями. Не знаю почему. Может, если б у меня самого был
ребенок...
   - Какой долгий путь ты прошел, Леон, с тех пор, как покинул Асунсьон.
   - Жизнь там была не такой уж непорочной, как  ты  думаешь.  Как-то  раз
восьмилетний ребенок признался мне, что утопил свою  младшую  сестренку  в
Паране. Люди думали, что она сорвалась с утеса. Он  мне  сказал,  что  она
слишком много ела и ему доставалось меньше еды. Меньше маниоки!
   - Ты дал ему конфету?
   - Да. И три "Богородицы" в наказание.
   Пабло отправился на пост, чтобы подменить Мигеля.  Марта  дала  индейцу
похлебки и перемыла посуду.
   - Отец мой, завтра воскресенье, - сказала она. - Право же, в такой день
ты мог бы отслужить для нас мессу.
   - Я уже больше  трех  лет  не  служил  мессы.  Вряд  ли  я  сумею  даже
припомнить слова.
   - У меня есть молитвенник, отец мой.
   - Тогда прочитай себе мессу сама. Польза будет та же.
   - Ты слышал, что они сказали по радио. Нас ищут солдаты. Это может быть
последняя месса, которую нам доведется услышать. А тут еще и Диего... надо
отслужить мессу за упокой его души.
   - Я не имею права служить мессу. Когда я  на  тебе  женился,  Марта,  я
отлучил себя от церкви.
   - Никто не знает, что ты женился.
   - Знаю я.
   - Отец Педро спал с женщинами. В Асунсьоне все это знали. А  он  служил
мессу каждое воскресенье.
   - Он не был женат. Марта. Он мог пойти на исповедь, и снова  согрешить,
и снова сходить на исповедь. Я за его совесть не отвечаю.
   - Для человека, который замышляет убийство, у тебя, по-моему,  какие-то
странные угрызения совести, Леон, - заметил доктор Пларр.
   - Да. Возможно, это не совесть, а всего лишь предрассудки.  Видишь  ли,
когда я беру в рот облатку, я все  еще  немножко  верю,  что  вкушаю  тело
господне. Впрочем, что тут спорить! У нас нет вина.
   - Нет есть, отец мой, - заявила Марта.  -  Я  нашла  на  свалке  пустую
бутылочку из-под лекарства и, когда была в городе, наполнила ее в  cantina
[трактире (исп.)].
   - Ты ничего не забываешь, - грустно сказал отец Ривас.
   - Отец мой, ты же знаешь, что все эти годы я хотела снова услышать, как
ты служишь мессу, и видеть, как люди молятся вместе с тобой. Конечно,  без
красивых риз это будет не так хорошо. Жаль, что ты их не сохранил.
   - Они мне не принадлежали. Марта.  Да  и  ризы  -  это  еще  не  месса.
Думаешь, апостолы облачались в ризы? Я терпеть  не  мог  их  носить,  люди
передо мной были одеты в лохмотья.  Рад  был  повернуться  к  ним  спиной,
забыть о них и видеть перед собой только алтарь и  свечи,  но  на  деньги,
которых стоили свечи, можно было накормить половину этих людей.
   - Ты не прав, отец мой. Мы все так  радовались,  когда  видели  тебя  в
облачении. Оно было такое красивое - ярко-красное с золотым шитьем.
   - Да. Наверно,  это  помогало  вам  хоть  на  какое-то  время  уйти  от
действительности, но для меня это была одежда каторжника.
   - Но ты же не побоишься нарушить правила  архиепископа,  отец  мой.  Ты
отслужишь для нас завтра мессу?
   - А если то, что они  говорят,  правда,  и  я  обреку  себя  на  вечное
проклятие?
   - Господь бог никогда не обречет на проклятие такого человека, как  ты,
отец мой. А бедному  Диего  и  жене  Хосе...  и  всем  нам...  нужно  твое
заступничество перед богом.
   - Хорошо. Я отслужу