ь, что мои книги будут читать  -  пусть  только  избранные  -  в
двадцать  первом  веке.  Я  пытался  создать  моего  рыбака  Кастильо  как
вневременной образ.
   Доктор Пларр  подумал,  как  редко  он  вспоминает  отца,  и,  вероятно
почувствовав  себя  виноватым  -  сам-то  он  живет  в  безопасности  и  с
комфортом, - вдруг обозлился.
   - Ваш рыбак вне времени, потому что  его  никогда  не  существовало,  -
сказал он и сразу же в этом раскаялся. - Простите меня за резкость.  А  не
выпить ли нам еще по одной? К тому же мы совсем не  обращаем  внимания  на
вашу прелестную подружку.
   - На свете есть вещи поважнее Тересы, - заявил Сааведра, но снова отдал
руку на ее попечение. - А разве тут нет девушки, которая вам приглянулась?
   - Да, есть, но она нашла другого клиента.
   Девушка с родинкой подошла к мужчине,  пившему  в  одиночестве,  и  они
вместе направились к  ней  в  каморку.  Она  прошла  мимо  своего  бывшего
партнера, даже на него не взглянув, но и его  явно  не  интересовало,  кто
стал его  преемником.  Публичный  дом  чем-то  похож  на  клинику,  и  это
нравилось доктору Пларру. Казалось, он наблюдает за тем, как хирург  ведет
нового больного в операционную - предыдущая операция прошла  удачно,  и  о
ней уже забыли. Ведь только в телевизионных  мелодрамах  любовь,  страх  и
тревога проникают в палаты. В первые годы в Буэнос-Айресе, когда мать  без
конца разыгрывала трагедию и стенала над судьбой его пропавшего отца, и  в
более  позднее  время,  когда  она,  продолжая  так  же  многословно   его
оплакивать, утешалась пирожными и шоколадным мороженым, доктор Пларр  стал
испытывать  недоверие   к   чувствам,   которые   можно   утолить   такими
незамысловатыми способами, как постель или пирожное эклер. Ему припомнился
разговор - если его можно так назвать -  с  Чарли  Фортнумом.  Он  спросил
Тересу:
   - Вы тут знаете девушку по имени Мария?
   - У нас нескольких девушек зовут Мариями.
   - Она из Кордовы.
   - Ах, та? В прошлом  году  умерла.  Совсем  нехорошая  девушка.  Кто-то
зарезал ее ножом. Бедняга сел за это в тюрьму.
   - Наверное, мне надо с ней пойти, - сказал Сааведра. - Очень  жаль.  Не
часто выпадает случай побеседовать на  литературные  темы  с  образованным
человеком. Пожалуй, я бы предпочел выпить еще и продолжить наш разговор.
   Он поглядел на свою захваченную в плен руку,  словно  она  принадлежала
кому-то другому и он не имел права ее взять.
   - У нас еще не раз будет  такая  возможность,  -  успокоил  его  доктор
Пларр, и писатель сдался.
   - Пойдем, chica [девочка (исп.)], - сказал он, поднимаясь.  -  Вы  меня
дождетесь, доктор? Сегодня я буду недолго.
   - Может, узнаете что-нибудь новое насчет Сальты.
   -  Да,  но  наступает  минута,  когда  писатель  должен  сказать  себе:
"Хватит!" Слишком много знать вредно.
   Доктору Пларру стало  казаться,  что  под  влиянием  вина  Хорхе  Хулио
Сааведра собирается повторить лекцию, которую когда-то читал  в  столичном
женском клубе.
   Тереса потянула его за руку. Он нехотя встал и пошел-за ней  туда,  где
под  статуэткой   святой   из   Авилы   [Святая   Тереза   (1515-1582)   -
монахиня-кармелитка,  родилась  в  Авиле]  горела  свеча.  Дверь  за  ними
затворилась. Работа писателя, как он однажды с грустью  признался  доктору
Пларру, не кончается никогда.
   Вечер в заведении сеньоры Санчес выдался очень спокойный. Все двери, за
исключением тех, за которыми скрылись Тереса и девушка  с  родинкой,  были
распахнуты. Доктор Пларр допил вино и ушел. Он был уверен,  что,  несмотря
на свое обещание, писатель задержится. Ведь в  конце-то  концов  ему  надо
было решить - потеряет девушка ступню или всю ногу до колена.
   Сеньора Санчес по-прежнему шевелила спицами. К ней  подсела  подруга  и
тоже принялась вязать на шезлонге рядом.
   - Нашли себе девушку? - спросила сеньора Санчес.
   - Мой приятель нашел.
   - Неужели ни одна вам не понравилась?
   - Дело не в этом. Просто я перепил за обедом.
   -  Можете  спросить  о  моих  девушках  доктора  Беневенто.  Они  очень
чистенькие.
   - Не сомневаюсь. Я непременно приду еще, сеньора Санчес.
   Однако пришел он сюда только через год с лишним. И  тщетно  высматривал
девушку с родинкой  на  лбу.  Правда,  он  не  был  этим  ни  удивлен,  ни
раздосадован. Может быть,  она  нездорова,  к  тому  же  девушки  в  таких
заведениях часто меняются. Единственная, кого он узнал,  была  Тереса.  Он
провел с ней часок, и они поболтали о Сальте.



3

   Практика у доктора Пларра росла и приносила  доход.  Он  ни  минуты  не
жалел о том, что уехал от жестокой конкуренции в столице, где было слишком
много врачей с немецкими, французскими и английскими дипломами; к тому  же
он привязался к этому небольшому городу  на  берегу  могучей  Параны.  Тут
бытовало поверье, что тот, кто  хоть  раз  его  посетил,  непременно  сюда
вернется.  И  в  его  случае  это  поверье  оправдалось.  Небольшой  порт,
опоясанный домами в колониальном  стиле,  который  бросился  ему  в  глаза
когда-то темной ночью, привел его сюда  вновь.  Даже  здешний  климат  ему
нравился - жара не была такой влажной, как в стране его детства,  а  когда
лето наконец кончалось оглушительными раскатами грома, он  любил  смотреть
из своего окна, как рогатые молнии вонзаются в берег  Чако.  Почти  каждый
месяц он угощал обедом доктора Хэмфриса, а теперь иногда обедал и с  Чарли
Фортнумом, который бывал либо трезв, немногословен и печален,  либо  пьян,
болтлив или, как сам он  любил  выражаться,  "в  приподнятом  настроении".
Как-то раз доктор побывал у него в поместье,  но  он  плохо  разбирался  в
посевах матэ, а  гектар  за  гектаром  плантации,  которые  они,  трясясь,
объезжали на "Гордости Фортнума" (Чарли называл это  "заниматься  сельским
хозяйством"), так его утомили, что  второе  приглашение  он  отклонил.  Он
предпочитал провести с Чарли вечер в "Национале", где  консул  не  слишком
вразумительно рассказывал ему о какой-то девушке.
   Каждые три месяца доктор Пларр летал в Буэнос-Айрес  и  проводил  конец
недели у матери, которая становилась все  толще  и  толще  от  ежедневного
потребления пирожных с кремом и  alfajores  [медовых  пряников  (исп.)]  с
начинкой из dulce de leche  [молочного  сахара  (исп.)].  Он  уже  не  мог
припомнить лица той красивой женщины лет за тридцать, которая прощалась  с
его отцом на набережной и безутешно оплакивала утраченную любовь  все  три
дня их дороги в столицу. А так как у него не было  ее  старой  фотографии,
чтобы напоминать о прошлом, он всегда представлял ее себе такой, какой она
стала теперь - с тремя подбородками, тяжелыми брылами и  огромным,  как  у
беременной, животом, обтянутым черным шелком.  На  книжных  полках  в  его
квартире с каждым годом прибавлялось по новому роману доктора Хорхе  Хулио
Сааведры, но из всех его книг доктор Пларр предпочитал  историю  одноногой
девушки из Сальты. После того первого посещения дома сеньоры Санчес он  не
раз  спал  с  Тересой,  и  его  забавляло,  насколько  выдумка  далека  от
действительности. Это было чем-то вроде наглядного пособия по литературной
критике. Близких друзей у  доктора  не  было,  хотя  он  сохранял  хорошие
отношения  с  двумя  бывшими  любовницами,  которые   вначале   были   его
пациентками, приятельствовал с теперешним губернатором и  с  удовольствием
посещал его большую плантацию  матэ  на  востоке,  куда  летал  на  личном
самолете губернатора и приземлялся между двумя клумбами  как  раз  к  часу
великолепного ленча. Бывал он в гостях и на  консервном  заводе  Бергмана,
ближе к городу, а иногда ездил ловить рыбу в одном из  притоков  Параны  с
начальником аэропорта.
   Дважды в столице происходили попытки переворота,  и  в  "Эль  литораль"
появлялись об этом сообщения под жирными заголовками, но оба  раза,  когда
он звонил матери, выяснялось, что о беспорядках она просто не знает: газет
она не читала, радио не слушала, а универмаг  и  ее  любимое  кафе  бывали
открыты во время любых передряг. Она  ему  как-то  сказала,  что  навсегда
пресытилась политикой во время жизни в  Парагвае.  "Отец  твой  ни  о  чем
другом не мог говорить. А какие подозрительные оборванцы являлись к нам  в
дом, иногда даже посреди ночи. Но ты же знаешь,  чем  кончил  твой  отец".
Последняя фраза звучала несколько странно: ведь  ни  она,  ни  ее  сын  не
знали, убит  ли  он  на  гражданской  войне,  умер  от  болезни  или  стал
политическим узником при диктатуре Генерала. Труп его не был опознан среди
мертвецов, которые время от времени всплывали на аргентинском берегу реки,
руки и ноги у них были связаны проволокой, однако он мог быть одним из тех
скелетов, в которые превращались трупы после  того,  как  их  скидывали  с
самолетов на пустынную землю Чако и потом долгие годы не могли обнаружить.
   Почти через три года после первого знакомства доктора  Пларра  с  Чарли
Фортнумом о нем заговорил с ним английский посол, сэр  Генри  Белфрейдж  -
преемник того посла, который так досадил почетному консулу,  потребовав  у
него доклад о матэ. Это произошло на  одном  из  очередных  коктейлей  для
членов английской колонии, и доктор Пларр, навещавший в те дни свою  мать,
пошел вместе с ней на прием. Он никого тут не знал, разве что  в  лицо,  в
лучшем случае был знаком шапочно. Там были Буллер - управляющий Лондонским
и Южноамериканским банком, секретарь Англо-аргентинского общества Фишер  и
старый джентльмен по фамилии Форейдж, целые дни проводивший в своем клубе.
Представитель  Британского  совета  тоже,  конечно,  присутствовал  -  его
фамилию по какой-то причуде подсознания Пларр никак не  мог  запомнить,  -
бледный, чем-то напуганный, лысый человечек, который сопровождал на  прием
заезжего поэта. У поэта был тонкий голос, и он явно  чувствовал  себя  под
этими люстрами не на месте.
   - Скоро мы сможем  отсюда  выбраться?  -  крикнул  он  во  всеуслышание
дискантом. И заверещал снова: - Слишком много воды в этом виски!
   Только его голос и был слышен сквозь глухой непрерывный гул, словно  от
запущенного авиамотора; так и чудилось, будто голос этот сейчас  выкрикнет
что-нибудь более подобающее, вроде: "Застегните привязные ремни!"
   Доктор  Пларр  подумал,  что  Белфрейдж  заговорил  с  ним  только   из
вежливости, когда оба они оказались зажатыми между кушеткой  с  золочеными
ножками и стулом в стиле Людовика XV.  Стояли  они  достаточно  далеко  от
шумной сутолоки, возле буфета, и друг друга можно было расслышать.  Пларру
была  видна  мать,  она  решительно  вторглась  в  толпу   и   размахивала
бутербродом перед носом у священника. Ей всегда  было  хорошо  в  обществе
священников, и доктор Пларр мог за нее не беспокоиться.
   - По-моему, вы знакомы с  нашим  консулом  где-то  там,  на  севере?  -
спросил его сэр Генри Белфрейдж.
   Он всегда, говоря о северной провинции,  употреблял  выражение  "где-то
там", словно подчеркивал огромную протяженность Параны, медленно петлявшей
от дальних северных  границ,  почти  недосягаемых  для  южной  цивилизации
Рио-де-ла-Платы.
   - С Чарли Фортнумом? Да,  изредка  встречаюсь.  Но  вот  уже  несколько
месяцев его не видел. Очень был занят, много больных.
   - Понимаете, в такой должности, как моя, да еще когда занял новый пост,
всегда получаешь в наследство какие-то осложнения. Строго между  нами,  но
этот консул - где-то там, у вас на севере, - одно из них.
   - Да ну? - осторожно осведомился доктор Пларр. - Я бы как раз  думал...
- он запнулся, не зная, как кончить фразу, если бы это потребовалось.
   - Ему там совершенно нечего делать. То есть, я хочу  сказать,  в  нашей
области. Время от времени я прошу его  составить  о  чем-нибудь  докладную
записку, так, для проформы. Не хочу, чтобы он думал, будто его забыли.  Он
ведь когда-то оказал услугу  одному  из  моих  предшественников.  Какой-то
молодой дурак связался с партизанами и решил изображать  Кастро,  выступив
против  Генерала  в  Парагвае.  С  тех  пор,  насколько  можно  судить  по
документам, мы оплачиваем половину счетов Фортнума за телефон и чуть ли не
все счета за канцелярские принадлежности.
   - А разве он однажды не помог принять королевских  особ?  Показывал  им
руины.
   - Что-то в этом  роде  было,  -  сказал  сэр  Генри  Белфрейдж.  -  Но,
насколько я помню, это были весьма второстепенные члены королевской семьи.
Конечно, мне не следовало бы этого говорить,  но  королевская  семья  тоже
может причинять большие осложнения. Как-то раз нам пришлось отправлять  на
корабле лошадь для игры в поло... Представляете, чего нам это  стоило,  да
еще в то время, когда объявили эмбарго на мясо. - Он на минуту  задумался.
- Фортнум мог бы получше ладить с тамошней английской колонией.
   - Насколько я знаю, в радиусе пятидесяти миль нас там всего трое.  Люди
с плантаций редко приезжают в город.
   - Тогда ему должно быть легче. А вы знаете этого Джефриса?
   - Вы хотите  сказать,  Хэмфриса?  Если  вы  имеете  в  виду  историю  с
национальным флагом, который был вывешен вверх ногами, - сами-то вы твердо
знаете, где верх, а где низ?
   - Но у меня, слава богу, есть под началом те, кто  это  знает.  Нет,  я
подразумевал не это, ведь история с  флагом  произошла  в  бытность  здесь
Кэллоу. Неприятно другое: говорят, будто Фортнум крайне неудачно женился -
если верить этому Хэмфрису. Хорошо, если бы он перестал нам писать. Кто он
такой, этот тип?
   - А я и не слышал, что Фортнум женился. Староват он  для  такого  дела.
Кто она, эта женщина?
   - Хэмфрис не сообщил. В сущности, он  вообще  писал  как-то  уклончиво.
Фортнум, видно, держит свой брак в секрете. Да я и не принял  всего  этого
всерьез. Государственной безопасности  это  не  угрожает.  Он  ведь  всего
только почетный консул. Мы не обязаны выяснять  подноготную  его  дамы.  Я
просто подумал, если вы часом  что-нибудь  слышали...  В  каком-то  смысле
избавиться  от  почетного  консула   труднее,   чем   от   состоящего   на
государственной службе. И перевести его в другое место нельзя.  Это  слово
"почетный"... в нем,  если  вдуматься,  есть  какая-то  мнимость.  Фортнум
каждые два года ввозит новый автомобиль и продает его. Он не имеет на  это
права, ведь он не в штате, но ему, по-видимому, как-то удалось  облапошить
местные власти. Не удивлюсь, если он зарабатывает  больше  моего  здешнего
консула. Бедный старик Мартин вынужден придерживаться закона. Он не  может
покупать автомобили на свое жалованье, как и я. Не то что посол в  Панаме.
О господи, моя бедная жена никак не отделается от  этого  поэта.  Как  его
зовут?
   - Не знаю.
   - Я только хотел сказать - ваша фамилия Пларр, не  так  ли?..  Вы  ведь
где-то там живете... Я ни разу не видел этого самого Хэмфриса...  Господи,
они их шлют сюда пачками.
   - Хэмфрисов?
   - Нет, нет. Поэтов. Если они и правда поэты. Британский совет  уверяет,
что да, но я никогда ни об одном из  них  не  слышал.  Послушайте,  Пларр,
когда вы туда вернетесь, постарайтесь что-нибудь сделать. Вам я  могу  это
доверить, вверните там нужное словцо... Чтобы не было скандала, понимаете,
о чем я говорю?.. У меня впечатление, что такой  тип,  как  этот  Хэмфрис,
может даже написать домой. В министерство иностранных дел. Нас-то, в конце
концов, никак не касается, на  ком  женился  Фортнум.  Если  бы  вы  могли
как-нибудь потактичнее сказать этому Хэмфрису, чтобы он  не  лез  в  чужие
дела и нам не надоедал! Слава богу, он стареет. Фортнум, я  хочу  сказать.
Мы дадим ему отставку при первой же возможности. Боже  мой,  поглядите  на
мою жену! Этот поэт просто загнал ее в угол.
   - Если хотите, я пойду ее вызволю.
   - Дорогой, сделайте это, прошу вас. Сам я  не  смею.  Эти  поэты  такие
обидчивые хамы. А я еще постоянно путаю их имена. Они ведь не лучше  этого
типа, Хэмфриса, - пишут домой, в Художественный совет. Я вам никогда этого
не забуду, Пларр. Все, чем смогу быть полезен... там, на севере...
   Когда доктор вернулся на север, на него навалилось больше  работы,  чем
обычно. У него не  было  времени  на  встречу  с  этим  старым  склочником
Хэмфрисом, да его и не слишком-то интересовала  женитьба  Чарли  Фортнума,
удачная она или неудачная. Однажды, когда какой-то разговор ему напомнил о
том, что сказал посол, он подумал, не женился ли Чарли на своей экономке -
той женщине с хищным  профилем,  которая  отворила  ему  дверь,  когда  он
приходил в консульство. Подобный брак не казался ему таким уж невероятным.
Старики,  как  и  священники  из  сектантов,  часто   женятся   на   своих
домоправительницах, иногда из соображений мнимой  экономии,  иногда  боясь
одинокой смерти. Смерть представлялась доктору Пларру, едва  перевалившему
за тридцать, либо в виде несчастного случая  на  дороге,  либо  внезапного
заболевания раком, но  в  сознании  старика  она  была  неизбежным  концом
долгой, неизлечимой болезни. Быть может, пьянство Чарли  Фортнума  и  было
симптомом такого страха.
   Как-то днем, когда доктор прилег на часок отдохнуть,  раздался  звонок.
Он отворил дверь и увидел женщину с лицом коршуна, словно нахохлившегося в
ожидании падали. Он чуть было не назвал ее сеньорой Фортнум.
   Но тут же понял, что это было бы ошибкой. Сеньор Фортнум, сказала  она,
позвонил ей из своего поместья.  Его  жена  заболела.  Он  просит  доктора
Пларра поехать туда ее осмотреть.
   - А он не сказал, на что она жалуется?
   - У сеньоры Фортнум болит живот, - презрительно сообщила женщина.
   Брак этот, видно, ей нравился не больше, чем доктору Хэмфрису.
   Доктор Пларр поехал в имение вечером, когда спала  жара.  В  сумеречном
свете маленькие пруды по обочинам шоссе напоминали  лужицы  расплавленного
свинца. "Гордость Фортнума" стояла в конце  проселка  под  купой  авокадо;
тяжелые коричневые груши были величиной и формой похожи на пушечные  ядра.
На веранде большого нескладного бунгало перед бутылкой виски,  сифоном  и,
как ни странно, двумя чистыми бокалами сидел Чарли Фортнум.
   - Я вас заждался, - с упреком сказал он.
   - Раньше не мог. А что случилось?
   - У Клары сильные боли.
   - Пойду ее осмотрю.
   - Сначала выпейте. Я только что к ней заглядывал, она спала.
   - Тогда с удовольствием. Пить хочется. На дороге такая пыль.
   - Добавить содовой? Скажите сколько.
   - Доверху.
   - Я все равно хотел с вами поговорить, прежде чем вы к ней пойдете. Вы,
наверное, слышали о моей женитьбе?
   - Мне о ней сказал посол.
   - А что именно он вам сказал?
   - Да ничего особенного. Почему вы спрашиваете?
   - Очень уж много ходит разговоров. А Хэмфрис со мной не кланяется.
   - Ну, это вам повезло.
   - Видите ли...  -  Чарли  Фортнум  запнулся.  -  Понимаете,  она  такая
молоденькая, - сказал он; непонятно, оправдывал ли он своих  критиков  или
каялся сам.
   Доктор Пларр сказал:
   - Опять же вам повезло.
   - Ей еще нет двадцати, а мне, как вы знаете, за шестьдесят.
   Доктор Пларр заподозрил, что с ним хотят посоветоваться  не  по  поводу
болей в животе у жены, а по куда более неразрешимому  вопросу.  Он  выпил,
чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу.
   - Но беда не в этом, - сказал Чарли Фортнум. - (Доктор Пларр  поразился
его интуиции.) - Покуда что я справляюсь... А потом...  всегда  ведь  есть
бутылка, верно? Старинный друг дома. Это я о бутылке так говорю.  Помогала
и отцу, старому греховоднику. Нет, я насчет нее вам хотел объяснить. Чтобы
вы не очень удивились, когда ее увидите. Она такая молоденькая. И  к  тому
же застенчивая. Не привыкла к такой жизни. К дому, к слугам. И к  деревне.
В деревне ведь так тихо, когда стемнеет.
   - А она-то сама откуда?
   - Из Тукумана. Настоящих индейских кровей. У дальних предков,  конечно.
Должен вас предупредить: врачей она не очень жалует. Что-то с ними связано
нехорошее.
   - Постараюсь заслужить ее доверие, - сказал доктор Пларр.
   - А ее боли, знаете, я подумал, уж не ребенок ли это? Или что-нибудь  в
этом роде.
   - Она не принимает пилюли?