-
ничего писать не придется, а его, надо надеяться, выпустят на свободу.
   - А если его убьют?
   - Боюсь, что  министерство  иностранных  дел  и  это  поставит  себе  в
заслугу. Сочтет результатом своей твердой политики: вот, они показали, что
не желают договариваться с шантажистами. Вы же знаете,  как  они  обыграют
это  там,  в  палате  общин.  Закон  и  порядок.  Никаких  потачек.  Будут
цитировать Киплинга. Даже оппозиция их одобрит.
   - Дело не только в Чарли Фортнуме. Там ведь еще и его жена... она  ждет
ребенка. Если бы газеты это расписали...
   - Да. Понимаю. Женщина, которая ждет, и прочее. Но, судя по  тому,  что
писал о ней этот Хэмфрис, английская пресса  вряд  ли  воспылает  должными
чувствами к даме, на которой женился Фортнум. Это не сюжет  для  семейного
чтения. "Сан" может, конечно, описать все как есть или "Ньюс оф зе уорлд",
но не думаю, чтобы это произвело нужный эффект.
   - А что же вы предлагаете, сэр Генри?
   - Только никогда и ни в коем случае на  меня  не  ссылайтесь,  слышите,
Пларр? Министерство тут же спровадит меня на пенсию, если там узнают,  что
я дал подобный совет. Впрочем, я и сам ни на йоту не  верю,  что  это  нам
поможет: Мейсон не тот человек.
   - Какой Мейсон?
   - Извините, я хотел сказать Фортнум.
   - Да вы пока ничего и не посоветовали, сэр Генри.
   - Я же вот к  чему  веду...  Государственные  учреждения  больше  всего
ненавидят, когда  лай  поднимают  приличные  газеты.  Единственный  способ
добиться какого бы то ни было вмешательства - это придать делу  гласность,
но такую,  к  которой  прислушиваются.  Если  бы  вы  смогли  организовать
какой-то протест у себя в городе... Хотя  бы  обратиться  по  телеграфу  в
"Таймс" от имени Английского клуба. Отдавая дань...  -  он  снова  пощупал
ручку, словно надеясь почерпнуть  у  нее  нужную  казенную  фразу,  -  его
неусыпным заботам об интересах Великобритании...
   - Но у нас нет Английского клуба, сэр. И,  по-моему,  в  городе,  кроме
Хэмфриса и меня, больше нет англичан.
   Сэр Генри Белфрейдж кинул быстрый взгляд на пальцы (он куда-то  задевал
щеточку для ногтей) и что-то пробормотал так быстро, что доктор  Пларр  не
сумел разобрать ни слова.
   - Простите. Я не расслышал...
   - Дорогой  мой,  неужели  я  должен  вам  это  разжевывать?  Немедленно
образуйте Английский клуб и протелеграфируйте ваше ходатайство в "Таймс" и
"Телеграф".
   - Вы думаете, из этого что-нибудь выйдет?
   - Не думаю, но попытка не  пытка.  Всегда  найдется  какой-нибудь  член
парламента от оппозиции, который на это клюнет, что  бы  там  ни  говорили
лидеры его партии. И во всяком случае, это  может  доставить  министру  un
mauvais quart d'heure [неприятные четверть часа (франц.)]. К тому же  есть
еще и американская пресса. Может статься,  что  они  это  перепечатают.  А
"Нью-Йорк таймс" умеет  выражаться  весьма  ядовито.  "Будем  бороться  за
латиноамериканскую независимость до последнего  англичанина!"  Знаете,  на
какую позицию могут стать эти пацифисты? Надежда, конечно, мизерная.  Если
бы он был крупный делец, в нем были бы куда больше заинтересованы. Беда  в
том, Пларр, что Фортнум - такая мелкая сошка.


   Самолета, на котором он мог вернуться на север, не было  до  вечера,  а
совесть не позволяла доктору Пларру придумать какой-нибудь предлог,  чтобы
избежать встречи с матерью. Он знал,  как  ей  доставить  удовольствие,  и
назначил по телефону свидание за чаем в "Ричмонде" на калье Флорида  -  ей
были неприятны неизбежные разговоры на семейные темы дома,  где  она  жила
почти в такой же духоте, как и восковые  цветы  под  стеклянным  колпаком,
купленные ею у антиквара рядом с "Харродзом". Ему всегда казалось,  что  у
нее в квартире повсюду  припрятаны  маленькие  секреты  -  на  полках,  на
столах, даже под кушеткой, секреты, о которых  она  не  хотела,  чтобы  он
знал, скорее всего, просто свидетельства  мелкого  мотовства,  на  которое
ушли полученные от него деньги. Пирожные с кремом - это хотя  бы  пища,  а
вот фарфоровый попугай - мотовство.
   Он пробирался черепашьим шагом сквозь толпу, которая во вторую половину
дня всегда заполняла узкую улицу, когда ее закрывали  для  проезда  машин.
Его это ничуть не огорчало - ведь каждая  лишняя  минута,  потерянная  для
свидания с матерью, была его чистой прибылью.
   Он увидел ее в дальнем углу набитого людьми  кафе;  она  была  во  всем
черном, и перед ней стояло блюдо с пирожными.
   - Ты опоздал на десять минут, Эдуардо, - сказала она.
   Сколько он себя помнил, он всегда разговаривал с  матерью  по-испански.
Только  с  отцом  он   говорил   по-английски,   но   отец   был   человек
немногословный.
   - Прости, мама. Ты могла начать без меня.
   Когда он нагнулся, чтобы ее поцеловать, из ее чашки в  нос  ему  ударил
запах горячего шоколада, похожий на приторное дыхание могилы.
   - Если тут нет пирожного, которое тебе нравится, позови официанта.
   - Есть я ничего не хочу. Выпью кофе.
   У нее были большие мешки под глазами, но доктор Пларр знал,  что  мешки
эти не от горя, а от запоров. Ему казалось, что, если  их  нажать,  оттуда
брызнет крем, как из эклера. Ужас что делает время с красивыми  женщинами.
Мужчины иногда хорошеют с годами, женщины -  почти  никогда.  Он  подумал:
нельзя любить женщину, которая меньше чем на  двадцать  лет  моложе  тебя.
Тогда можно умереть раньше, чем слиняет ее образ.  Фортнум,  женившись  на
Кларе, вероятно, страховался от утраты иллюзий,  она  ведь  на  сорок  лет
моложе его. Доктор Пларр подумал, что он не так  предусмотрителен,  потому
что на много лет переживет утрату ее очарования.
   - Почему ты в трауре, мама? - спросил он. - Я никогда не видел  тебя  в
черном.
   - Я в трауре по твоему отцу, - сказала сеньора Пларр и стерла с пальцев
шоколад бумажной салфеткой.
   - Ты что-нибудь узнала?
   - Нет, но отец Гальвао имел со мной серьезный разговор. Он сказал,  что
ради моего здоровья надо проститься с  пустыми  надеждами.  А  ты  знаешь,
Эдуардо, какой сегодня день?
   Он тщетно рылся в памяти, потому что  даже  не  помнил,  какое  сегодня
число.
   - Четырнадцатое? - спросил он.
   - В этот день мы простились с твоим отцом в порту Асунсьона.
   Интересно, узнал бы отец, войди он сейчас в кафе, эту толстую женщину с
мешками под глазами и вымазанным кремом ртом? В нашей памяти люди, которых
мы не видим, стареют достойно.
   Сеньора Пларр сказала:
   - Отец Гальвао утром отслужил мессу за упокой его души.
   Она оглядела блюдо с пирожными и выбрала один из эклеров, по виду ничем
не отличавшийся от других. Однако, когда Пларр напряг память, он  все  еще
смог припомнить красивую женщину, которая плакала, лежа  в  каюте.  В  том
возрасте слезы придавали блеск ее  глазам.  Под  ними  не  было  уродливых
мешков.
   - А я еще не потерял надежду, мама, -  сказал  он.  -  Ты  же  слышала,
похитители назвали и его в списке узников, которых они требуют освободить.
   - Какие похитители?
   Он забыл, что она не читает газет.
   -  Ну,  сейчас  это  чересчур  долго  рассказывать.  -  И  добавил   из
вежливости: - Какое на тебе красивое платье.
   - Я рада, что тебе нравится. Специально заказала для сегодняшней мессы.
Материя совсем недорогая, а шила домашняя портниха... Ты не думай,  что  я
транжирка.
   - Что ты, мама!
   - Если бы твой отец не был таким упрямым... Ну зачем ему надо было  там
оставаться, чтобы его убили? Мог продать поместье за хорошие деньги, и  мы
бы прекрасно жили здесь все вместе.
   - Он был идеалистом, - сказал доктор Пларр.
   - Идеалы - вещь достойная, но с его стороны  было  некрасиво  в  первую
очередь не подумать о семье, это же такой эгоизм!
   Он представил себе злые, полные упреков молитвы,  которые  она  шептала
утром, когда отец Гальвао  служил  заупокойную  мессу.  Отец  Гальвао  был
иезуитом,   португальцем,   которого   почему-то    перевели    сюда    из
Рио-де-Жанейро. Он пользовался большой популярностью у  дам,  может  быть,
они так охотно исповедовались ему потому, что он нездешний.
   Отовсюду доносился  женский  щебет.  Но  отдельные  фразы  нельзя  было
разобрать.  Казалось,  Пларр  сидит   в   вольере   и   прислушивается   к
разноголосице птиц из чужеземных стран. Одни чирикали по-английски, другие
по-немецки,  он  расслышал  даже  французскую  фразу,  которая,  наверное,
пришлась бы по сердцу его матери: "Georges est tres coupable" [Жорж  очень
виноват (франц.)]. Он  посмотрел  на  нее,  пока  она  тянулась  губами  к
шоколаду. Любила ли она когда-нибудь отца  и  его  самого  или  же  просто
изображала любовь, как это делает Клара? За годы, пока он  взрослел,  живя
рядом с матерью, Пларр  научился  презирать  лицедейство.  В  его  комнате
теперь не хранилось никаких сентиментальных памяток, даже фотографий.  Она
была почти такой же голой и лишенной всякой лжи, как полицейская камера. И
в любовных связях с женщинами он избегал  театральных  возгласов:  "Я  вас
люблю". Его часто обвиняли в жестокости, хотя сам он  считал  себя  просто
старательным и точным диагностом. Если бы он хоть  раз  обнаружил  у  себя
болезнь, которая не  поддавалась  другому  определению,  он  не  колеблясь
признался бы: "Я люблю", однако же всегда мог приписать  чувство,  которое
испытывает, совсем  другому  недугу  -  одиночеству,  гордыне,  физической
потребности или даже простому любопытству.
   Сеньора Пларр сказала:
   - Он никогда не любил ни тебя, ни меня. Это  был  человек,  который  не
знал, что такое любовь.
   Ему хотелось задать ей вопрос всерьез: "А мы знаем?",  но  он  понимал,
что она воспримет его как упрек, а у него не было желания ее  упрекать.  С
куда большим основанием он мог бы в  подобном  незнании  упрекнуть  самого
себя. А может быть, думал он, она права, и я пошел в отца.
   - Я не очень отчетливо его помню, - сказал он, -  разве,  пожалуй,  то,
как он с нами прощался; я тогда заметил, что он поседел. И еще помню,  как
по вечерам он обходил дом и запирал все двери. От  этих  звуков  я  всегда
просыпался. Я даже не знаю, сколько ему теперь было бы лет, если бы он был
жив.
   - Сегодня ему исполнился бы семьдесят один.
   - Сегодня? Значит, это в день его рождения...
   - Он мне сказал, что лучший подарок, который он от меня может получить,
- это увидеть, как мы оба уплываем по реке. С его стороны было жестоко так
говорить.
   - Ну, мама, он вряд ли хотел быть к тебе жестоким.
   - Он даже заранее меня не предупредил. Я и вещи как следует сложить  не
успела. Забыла кое-какие драгоценности. У меня были часики с бриллиантами,
я их надевала к черному платью. Помнишь мое черное платье? Да нет, куда же
тебе помнить? Ты и ребенком всегда был такой ненаблюдательный. Он  уверял,
будто боится, что я расскажу друзьям, а они станут болтать, и полиция  нас
задержит. А я приготовила такой хороший именинный обед, острую  закуску  с
сыром, он ведь больше любил острое, чем  сладкое.  Вот  что  значит  выйти
замуж за иностранца. Вкусы всегда такие разные. Утром я  истово  молилась,
чтобы он не слишком мучился.
   - А я думал, что ты считаешь его уже мертвым.
   - Да я и говорю ведь о муках в  чистилище.  Отец  Гальвао  сказал,  что
больнее всего в чистилище, когда видишь, к чему привели  твои  поступки  и
какие страдания ты причинял тем, кого любил.
   Она положила на тарелку еще один эклер.
   - Но ты же говоришь, что он ни тебя, ни меня не любил.
   - Ну, какую-то привязанность он к нам питал.  И  у  него  было  чувство
долга. Он ведь такой типичный англичанин. Предпочитал мужское общество. Не
сомневаюсь, что, когда пароход отошел, он отправился в клуб.
   - В какой клуб?
   Они уже много лет так долго не разговаривали об отце.
   - В этом клубе ему  было  совсем  небезопасно  состоять.  Он  назывался
Конституционным, но полиция его прикрыла.  Потом  члены  стали  собираться
тайком, как-то раз даже у нас в имении. А когда я возражала,  он  меня  не
слушал. Я ему говорила: "Помни, у тебя жена  и  ребенок".  А  он  мне:  "У
каждого члена клуба есть жена и дети". Я сказала: "Ну тогда у  них  должны
быть темы для разговора поважнее, чем политика..." Ладно, -  добавила  она
со вздохом, - чего вспоминать старые  споры.  Я,  конечно,  его  простила.
Расскажи-ка, дорогой, лучше о себе.
   Но глаза ее стали стеклянными от полнейшего отсутствия интереса.
   - Да, в общем, и рассказывать-то нечего, - сказал он.


   Лететь вечерним самолетом на север  для  такого  человека,  как  доктор
Пларр, который предпочитал одиночество, было рискованно. На этом  самолете
редко летали незнакомые люди или туристы. Пассажирами, как правило, бывали
местные политические деятели, возвращавшиеся из столицы, или жены богачей,
которых он иногда лечил (они ездили в Буэнос-Айрес за покупками, в гости и
даже  причесываться,  не  доверяя  местному  парикмахеру).   В   небольшом
двухмоторном самолете они составляли шумную компанию.
   Кое-какая надежда на спокойный перелет еще была,  но  настроение  сразу
испортилось,  когда  через  проход  его  радостно  приветствовала  сеньора
Эскобар - он ее сперва не заметил.
   - Эдуардо!
   - Маргарита!
   Он стал уныло стягивать ремни, чтобы пересесть на пустое  место  с  ней
рядом.
   - Не надо, - торопливо шепнула она. - Со мной Густаво.  Он  там  сзади,
разговаривает с полковником Пересом.
   - И полковник Перес здесь?
   - Да, они обсуждают это похищение. Знаете, что я думаю?
   - Что?
   - Я думаю, что этот Фортнум сбежал от жены.
   - Зачем бы он стал это делать?
   - Вы же знаете, Эдуардо, эту историю. Она - putain [шлюха (франц.)]. Из
того кошмарного дома на калье... ну, да вы же мужчина и прекрасно  знаете,
о каком доме я говорю.
   Он помнил, что когда Маргарита хотела произнести  что-нибудь  не  очень
приличное, то всегда выражалась по-французски. Он так и  слышал,  как  она
вскрикивает в своей комнате, с тонким умыслом притемненной  на  две  трети
опущенными persianas [жалюзи (исп.)]: "Baise-moi, baise-moi" [целуй  меня,
целуй меня (франц.)]. Она никогда не позволила бы себе произнести подобную
фразу по-испански. И теперь со вздохом, так же тонко рассчитанным,  как  и
опущенные жалюзи, она сказала:
   - Я так давно вас не видела, Эдуардо.
   Он подумал, куда же девался ее  новый  любовник  -  Гаспар  Вальехо  из
министерства финансов? Надо надеяться, что они не поссорились.
   Рев  моторов  избавил  его  от  необходимости   отвечать,   но,   когда
предостережения из рупора были произнесены  и  они  поднялись  высоко  над
защитного цвета  Платой,  которая  почернела  с  наступлением  вечера,  он
приготовил ничего не значащую фразу:
   - Вы же знаете, что за жизнь у нас, врачей, Маргарита.
   - Да, - сказала она. - Знаю как никто. Вы еще пользуете сеньору Вегу?
   - Нет. По-моему, она сменила врача.
   - Я бы, Эдуардо, этого никогда не сделала, на свете  на  так  уж  много
хороших врачей. Если я вас  не  вызывала,  то  только  потому,  что  я  до
неприличия здорова. А, вот наконец и мой муж. Погляди,  кто  тут  с  нами,
Густаво! И не делай вид, будто не помнишь доктора Пларра!
   - Как я могу его не помнить?  Где  вы  пропадали,  Эдуардо?  -  Густаво
Эскобар тяжело опустил руку на плечо доктору Пларру  и  стал  ласково  его
мять - он, как и все латиноамериканцы, щупал каждого, с кем  разговаривал.
Даже удар ножом в одной из повестей Хорхе Хулио Сааведры можно было счесть
своего рода прощупыванием. - Мы по вам скучали, - продолжал он громко, как
говорят глухие. - Сколько раз жена говорила: не пойму, почему  нас  больше
не посещает Эдуардо?
   У Густаво Эскобара были пышные черные  усы  и  густые  бакенбарды;  его
кирпично-красное, как латерит, лицо было похоже на просеку в лесу,  а  нос
вздымался, будто вставший на дыбы конь конкистадора. Он говорил:
   - Но я по вас скучал не  меньше,  чем  жена.  Наши  скромные  дружеские
ужины...
   Все время, пока Маргарита была его любовницей, Пларр гадал: чего в тоне
ее мужа больше - грубоватой шутливости или насмешки. Маргарита утверждала,
будто муж ее бешено ревнив: ее гордость была бы уязвлена, если бы на самом
деле он был к ней равнодушен. Может, он и не был к  ней  равнодушен,  ведь
она все же была одной из его женщин, хотя их у него  было  немало.  Доктор
Пларр как-то раз встретил его в заведении матушки Санчес,  где  он  угощал
сразу  четырех  девушек.  Девушки,  в  нарушение  местных   правил,   пили
шампанское, хорошее французское шампанское, которое он, как видно,  принес
с собой. Но на  Густаво  Эскобара  не  распространялись  никакие  правила.
Доктор Пларр иногда задавал себе  вопрос:  не  был  ли  Эскобар  одним  из
клиентов Клары? Какую комедию разыгрывала она перед ним?  Уж  не  смирение
ли?
   - А чем вы развлекались в Буэнос-Айресе, дорогой Эдуардо?
   - Был в посольстве, - крикнул ему в ответ доктор  Пларр,  -  и  навещал
мать. А вы?
   - Жена ходила по магазинам. А я пообедал в отеле "Харлингэм".
   Он продолжал щупать плечо доктора Пларра, словно размышляя,  не  купить
ли его для улучшения породы (у него было большое поместье на берегу Параны
со стороны Чако).
   - Густаво снова покидает меня на целую неделю, - сказала Маргарита, - а
перед тем как покинуть, всегда разрешает делать покупки.
   Доктору Пларру хотелось перевести разговор на своего преемника  Гаспара
Вальехо, которого должны были больше интересовать сообщенные ею  сведения:
Доктору было бы спокойнее на душе, если бы он узнал, что Вальехо  все  еще
друг дома.
   - А почему бы вам, Эдуардо, не приехать ко мне в поместье? Я бы вам там
устроил неплохую охоту.
   - Врач привязан к своим больным, - отговорился доктор Пларр.
   Самолет нырнул в воздушную  яму,  и  Эскобару  пришлось  ухватиться  за
кресло Пларра.
   - Осторожнее, милый. Смотри еще что-нибудь себе повредишь. Лучше сядь.
   Может быть, Эскобара рассердил безразличный тон,  каким  жена  выразила
свою озабоченность. А может быть, он принял ее предостережение как попытку
бросить тень на его machismo. Он произнес с уже откровенной насмешкой:
   - Насколько я знаю, сейчас вы привязаны к очень дорогой вам пациентке?
   - Мне одинаково дороги все мои пациентки.
   - Я слышал, что сеньора Фортнум ожидает ребенка?
   - Да. И как вы, наверное, знаете, сеньора Вега тоже, но она не доверяет
мне как акушеру. Она пользуется услугами доктора Беневенто.
   - Скрытный же вы человек, Эдуардо, - сказал Эскобар.
   Он неловко пробрался мимо жены на  место  у  окна  и  сел.  Стоило  ему
закрыть глаза,  и  он,  казалось,  заснул,  выпрямившись  в  кресле.  Так,
вероятно, выглядел один из его предков, когда спал верхом, пересекая Анды;
он мягко  покачивался  вместе  с  самолетом,  пролетавшим  сквозь  снежные
скопления облаков.
   - Что он этим хотел сказать, Эдуардо? - шепотом спросила его жена.
   - Почем я знаю?
   Насколько он помнил, у Эскобара был крепкий сон. Как-то  раз,  в  самом
начале их связи, Маргарита сказала:
   - Его ничто не разбудит,  разве  что  мы  замолчим.  Поэтому  продолжай
говорить.
   - О чем? - спросил он.
   - О чем хочешь. Почему бы тебе не рассказать, как ты меня любишь?
   Они сидели вдвоем на кушетке, а муж спал в кресле, повернувшись  к  ним
спиной, в другом конце комнаты. Доктору Пларру не было  видно,  закрыты  у
него глаза или нет. Он осторожно сказал:
   - Я тебя хочу.
   - Да?
   - Я тебя хочу.
   - Не говори так отрывисто, - сказала она и потянулась к Пларру.  -  Ему
надо слышать размеренные звуки тихой речи.
   Трудно произносить монолог, когда тебя ласкает женщина. Доктор Пларр  в
растерянности стал  рассказывать  сказку  о  трех  медведях,  начав  ее  с
середины, и с тревогой  наблюдал  за  могучей,  скульптурной  головой  над
спинкой кресла.
   - И тогда третий медведь сказал грубым голосом: "А кто съел мою кашу?"
   Сеньора Эскобар сидела  верхом  у  него  на  коленях,  как  ребенок  на
деревянной лошадке.
   - Тогда все три медведя пошли наверх, и медвежонок спросил: "А кто спал
в моей кро