и годы с
тех пор, как я уехал из поместья. В то утро у тебя болела  голова.  Прошла
теперь? Прошу тебя, не принимай слишком много  аспирина.  Это  вредно  для
желудка, да и для ребенка, наверное, тоже. Ты проследи, очень тебя  прошу,
чтобы "Гордость Фортнума" закрыли брезентом - вдруг пойдут дожди".
   Письмо, думал он, доставят либо когда он уже будет дома, либо когда  он
уже будет мертв; он вдруг почувствовал, какое  огромное  расстояние  между
глинобитной хижиной и его поместьем, между гробом и "джипом", стоящим  под
купой авокадо,  между  ним  и  Кларой,  поздно  встававшей  с  двуспальной
кровати, баром с напитками на веранде, которым никто не пользуется.  Глаза
щипало от слез, и он вспомнил, как попрекал его отец:  "Не  трусь,  Чарли,
будь же мужчиной. Плакса!.. Терпеть  не  могу,  когда  себя  жалеют.  Тебе
должно быть стыдно. Стыдно. Стыдно". Слово это звучало как похоронный звон
по всякой надежде. Иногда, хоть и не часто, он пытался защищаться.  "Да  я
же не о себе плачу. Утром я ставнем раздавил ящерицу. Нечаянно.  Хотел  ее
выпустить. Я о ящерице плачу, а не о себе". Он и сейчас плакал не о  себе.
Слезы были из-за Клары и немножко из-за "Гордости  Фортнума"  -  ведь  оба
были брошены на произвол судьбы и беззащитны. Сам-то он терпел лишь  страх
и неудобства. А одиночество, как он знал по опыту, терпеть куда тяжелее.
   Он перестал писать, глотнул еще  виски  и  снова  стал  ковырять  стену
шариковой ручкой. Стена впитала воду и скоро опять стала сухой, как кость.
Через полчаса он прекратил это  занятие.  Дыру  он  раскопал  величиной  с
мышиную норку, не больше двух сантиметров в глубину. Чарли опять взялся за
письмо и написал, словно бросая кому-то вызов:  "Могу  тебе  сказать,  что
Чарли Фортнум готов идти напролом. Я не такой слабак, как  они  думают.  Я
твой муж и слишком тебя люблю, чтобы позволить какой-то мрази встать между
нами. Я что-нибудь придумаю и сам отдам это письмо тебе в руки,  то-то  мы
тогда посмеемся и выпьем того хорошего французского шампанского, которое я
берег для особого случая. Мне говорили, что шампанское  повредить  ребенку
не может". Он отложил письмо, потому что у него действительно зрела мысль,
правда пока еще очень  туманная.  Он  отер  со  лба  пот,  и  на  миг  ему
почудилось, будто он сгоняет и пары виски, отчего голова становится ясная.
   - Акуино! - позвал он. - Акуино!
   Акуино нехотя, настороженно вошел в комнату.
   - Виски больше не хочу, - сказал он.
   - Мне надо в уборную.
   - Я скажу Мигелю, чтобы он с вами сходил.
   - Нет, Акуино... Меня будет стеснять, если этот индеец сядет снаружи  и
станет тыкать в меня своим автоматом. Ему так и не терпится пустить его  в
ход.
   - Мигель не хочет вам зла. Ему просто нравится автомат. У него  никогда
его раньше не было.
   - Все равно я его боюсь. Почему бы вам не взять у него автомат и самому
меня не стеречь? Я знаю, Акуино, вы не станете стрелять без надобности.
   - Он обидится, если у него возьмут его автомат.
   - Ну тогда, черт бы вас подрал, я сделаю свои дела здесь!
   - Хорошо, я с ним поговорю, - сказал Акуино.
   Большинству людей нелегко хладнокровно застрелить расположенного к  вам
человека - план Чарли Фортнума был очень прост.
   Когда Акуино вернулся, в руках у него был автомат.
   - Ладно, - сказал он, - пойдем. У меня только левая рука, но  имейте  в
виду, когда у тебя автомат, снайпером быть  не  требуется.  Одна  из  пуль
наверняка попадает в цель.
   - Даже пуля поэта, - деланно улыбаясь, сказал Чарли Фортнум. - Я  хотел
бы, чтобы вы списали мне то стихотворение. Приятно будет сохранить его  на
память.
   - Которое?
   - Да вы же знаете, о чем я говорю. Насчет смерти.
   Он прошел через проходную комнату. Индеец на  него  не  смотрел.  Он  с
тревогой уставился на автомат, словно нечто бесценное  попало  в  неверные
руки.
   Всю дорогу до навеса под авокадо Чарли Фортнум болтал без умолку. Когда
он был без сознания, часы его встали, и теперь он понятия не имел, сколько
сейчас времени, но тени уже вытянулись. Под  деревьями,  густо  увешанными
темно-коричневыми плодами, стояла мгла.
   - Я почти дописал письмо, - сказал он. - До чего же трудно писать!
   Когда он дошел до двери сарайчика, он повернулся и вымученно  улыбнулся
Акуино. Если тот улыбнется в ответ, это будет хороший признак,  но  Акуино
не улыбнулся. Может, он был просто  чем-то  озабочен.  Может,  он  сочинял
стихотворение о смерти. А может быть, он выпил не ту норму, что надо.
   Чарли Фортнум, собираясь с духом, посидел в загородке сколько положено.
Потом быстро вышел и резко свернул направо, чтобы хижина  оказалась  между
ним и  Акуино.  Надо  было  пройти  всего  несколько  шагов,  а  там,  под
деревьями, его скроет темнота. Он услышал короткую очередь, крик, ответный
крик и ничего не почувствовал.
   - Не стреляйте, Акуино! - крикнул он.
   Снова ударили выстрелы, и он рухнул прямо туда, где сгущалась темнота.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   День для сэра Генри Белфрейджа начался скверно с самого  завтрака.  Вот
уже третий день кряду повар зажаривал яичницу с обеих сторон.
   - Ты забыла сказать Педро, голубчик? - спросил он жену.
   - Нет, - ответила леди Белфрейдж. - Честное слово, не забыла. Я  хорошо
это помню...
   - Видно, он перенял эту привычку у янки. Это их обычай.  Помнишь,  чего
нам стоило уломать их в  отеле  "Плаза"  в  Нью-Йорке?  У  них  даже  есть
специальное название: поджаренная с одной стороны  яичница.  Вспомни,  как
это по-испански, может, Педро тогда поймет.
   - Нет, дорогой... Я о таком названии никогда не слыхала.
   - Иногда я даже сочувствую тем, кто обличает империализм  янки.  Почему
мы должны есть их яичницу? Скоро  Педро  будет  продавать  нам  сосиски  с
кленовым  сиропом.  А  какое  ужасное  вино  было  вчера  в   американском
посольстве, правда, детка? Наверное, калифорнийское.
   - Нет, дорогой. Аргентинское.
   - Ага, значит, он подлизывается к министру внутренних дел. Но министр и
сам бы предпочел хорошее французское вино, такое, как подается у нас.
   - У нас вино тоже не очень хорошее.
   - На наши жалкие представительские лучшего позволить себе мы не  можем.
Ты заметила, что там подали аргентинское виски?
   - Беда в том, голубчик, что сам он  вообще  не  пьет.  Знаешь,  он  был
просто скандализован тем, что  мистер...  бедный  мистер...  ну  как  его,
нашего консула, Мейсон, да?
   - Нет, нет, то другой, этот - Фортнум.
   - Ну вот, когда они поехали смотреть развалины и бедный мистер  Фортнум
прихватил с собой две бутылки виски.
   - А я его  не  порицаю.  Знаешь,  ведь  посол  повсюду  возит  с  собой
холодильник, набитый кока-колой. Я бы не выпил  так  много  их  мерзейшего
вина, если бы он не уставился  на  меня  своими  пуританскими  глазами.  Я
почувствовал себя как та девица из книжки, которой нацепили на платье алую
букву "п" [героиня романа  американского  писателя  Н.Готорна  (1804-1864)
"Алая буква"]. П - от слова "пьяница".
   - По-моему, там было "п" от слова "прелюбодейка".
   - Очень может быть, я ведь видел это только в кино.  Много  лет  назад.
Там это было не очень ясно.
   День,  который  начался  достаточно  скверно  из-за  плохо   зажаренной
яичницы, час от часу становился все хуже. Пресс-атташе  Кричтон  явился  с
жалобой, что его совсем замучили телефонными звонками газеты.
   - Я же им объясняю, что Фортнум - всего лишь почетный консул, - говорил
он. - А  репортеру  из  "Ла  пренсы"  никак  не  втолкуешь  разницу  между
"почетным" и "достопочтенным". Ничуть не удивлюсь, если  они  объявят  его
сыном пэра Англии.
   Сэр Генри в утешение ему заметил:
   - Сомневаюсь, чтобы они так хорошо разбирались в английских титулах.
   - Они, как видно, придают этому делу большое значение.
   - Просто потому, что сейчас мертвый сезон. У них ведь нет  чудовища  из
Лох-Несса, а летающие тарелки появляются круглый год.
   - Я бы хотел, чтобы мы могли сообщить им что-нибудь успокоительное.
   - Да и я бы этого хотел, Кричтон,  еще  как!  Вы,  конечно,  можете  им
сказать, что вчера я несколько часов провел с американским послом,  только
не говорите, что у меня от этого голова раскалывается.
   - В "Насьон" снова звонил какой-то неизвестный  тип,  на  этот  раз  из
Кордовы. Осталось всего четыре дня.
   - Слава богу, что не больше, - сказал посол. - На той неделе все  будет
кончено. Его либо убьют, либо освободят.
   - Полиция думает, что из Кордовы звонили  для  отвода  глаз  и  что  он
находится в Росарио, а теперь, может, и здесь.
   - Надо было еще полгода назад отправить его на пенсию, тогда ничего  бы
не произошло.
   - Полиция думает, сэр, что его похитили  по  ошибке.  Хотели  захватить
американского  посла.  Если  это  правда,  то  американцы  обязаны  что-то
предпринять, хотя бы из благодарности.
   - Уилбур, - сказал сэр Генри Белфрейдж, -  посол  настаивает,  чтобы  я
звал его Уилбуром, - отрицает, что намеченной жертвой был он. Уверяет, что
США очень популярны в Парагвае, поездка Нельсона Рокфеллера по стране  это
доказала. В Парагвае никто не забрасывал их присутственные места камнями и
не поджигал. Все было так же мирно,  как  в  Гаити.  Он  зовет  Рокфеллера
Нельсоном, я сперва не понял, о каком Нельсоне идет  речь.  Даже  подумал,
что он и мне предлагает называть Рокфеллера Нельсоном!
   - Мне все же очень жаль беднягу.
   - Не думаю, Кричтон, чтобы Уилбур нуждался в нашей жалости.
   - Да я не о нем говорю...
   - Ах, о Мейсоне! Черт возьми, жена вдруг стала звать его Мейсоном, а  я
за ней повторяю. Если фамилия  Мейсон  как-нибудь  попадет  в  официальное
сообщение, бог знает что они там, в Лондоне, подумают. Еще решат, что речь
идет о границе Мейсон - Диксон между рабовладельческими штатами и Севером.
Мне надо все время повторять в уме: Фортнум, Фортнум,  Фортнум,  как  тому
ворону, который каркал "никогда".
   - Вы не думаете, сэр, что они и в самом деле его убьют?
   - Да конечно же нет, Кричтон. Они  не  убили  даже  того  парагвайского
консула, которого захватили несколько лет назад. Генерал тогда сказал, что
этот субъект его не интересует, и  они  консула  выпустили.  Тут  ведь  не
Уругвай, и не Колумбия, и, пожалуй, даже не Бразилия.  Не  Боливия.  И  не
Венесуэла. И даже не Перу, - добавил он  несколько  неуверенно,  поскольку
безопасных мест становилось все меньше и меньше.
   - И тем не менее мы в Южной Америке, -  с  неумолимой  логикой  уточнил
Кричтон.
   В это же утро поступило несколько неприятных  телеграмм:  кто-то  снова
поднял панику  насчет  Фолклендских  островов.  Стоило  в  мире  наступить
затишью, и спор о них тут же возникал, как и проблема Гибралтара.  Министр
иностранных  дел  желал  узнать,  как  намерена  голосовать  Аргентина   в
Организации  Объединенных  Наций  по  африканскому   вопросу.   Канцелярия
разработала новую директиву  о  расходах  на  представительство,  и  Генри
Белфрейдж  почувствовал,  что  и  ему  скоро   придется   угощать   гостей
аргентинским вином. Запрашивали и о том,  примет  ли  Британия  участие  в
кинофестивале Мар-дель-Платы. Член  парламента  от  консерваторов  обозвал
английский  фильм  какого-то   Рассела,   представленный   на   фестиваль,
порнографическим. Со вчерашнего дня, когда Белфрейджу  было  рекомендовано
посетить министра иностранных дел, а после этого действовать в контакте  с
американским послом, новых директив в  отношении  Фортнума  не  поступало;
британский посол в Асунсьоне  получил  такие  же  указания,  и  сэр  Генри
надеялся, что американский  посол  в  Парагвае  окажется  несколько  более
расторопным, чем Уилбур.
   После ленча секретарь сообщил послу, что некий доктор Пларр просит  его
принять.
   - А кто он, этот Пларр?
   - Приехал с севера. По-моему, хочет вас видеть по делу Фортнума.
   - Что ж, ведите его, ведите, - сказал сэр Генри Белфрейдж,  -  пускайте
всех подряд.
   Он был раздосадован, что  его  лишили  отдыха  после  ленча:  это  было
единственное время, когда он чувствовал себя  частным  лицом.  На  столике
возле кровати его ждал новый роман Агаты  Кристи,  только  что  присланный
книжной лавкой из Лондона.
   - Мы уже где-то встречались, - сказал он доктору Пларру  и  недоверчиво
на него посмотрел: в Буэнос-Айресе почему-то все, кроме военных, именовали
себя докторами.
   Худое лицо типичного юриста, подумал он; ему всегда было не по  себе  с
этими адвокатами, его шокировали их циничные  шуточки  -  приговоренный  к
казни убийца их трогал не больше, чем хирурга неизлечимо больной раком.
   - Да, у вас, в посольстве, - напомнил ему доктор Пларр. - На приеме.  Я
еще вызволил вашу жену, спас ее от поэта.
   - Ну конечно, теперь вспоминаю, как же! Вы ведь живете где-то  там,  на
севере. Мы еще тогда говорили о Фортнуме, верно?
   - Верно. Я врач его жены. Она, видите ли, ждет ребенка.
   - Ах, так вы такой доктор!
   - Да.
   - Слава богу! Тут ведь не поймешь, правда? И к тому же вы действительно
англичанин. Не то что все эти О'Брайены и Хиггинсы. Ну и ну, до  чего  же,
наверно, тяжело этой бедной миссис Фортнум. Скажите ей, что мы делаем все,
что в наших силах...
   - Да, - сказал доктор Пларр, - она это понимает, но мне все же хотелось
бы знать, что  тут  предпринимают  на  самом  деле.  Я  утром  прилетел  в
Буэнос-Айрес специально, чтобы  вас  повидать  и  что-нибудь  выяснить,  и
сегодня же ночью улетаю обратно. Если бы я  мог  сообщить  миссис  Фортнум
более или менее определенные сведения и ее успокоить...
   - Положение в высшей степени сложное, Пларр.  Понимаете,  если  все  за
что-то несут ответственность, то, как правило, ее не несет никто.  Генерал
сейчас где-то здесь на юге ловит рыбу и, пока он на  отдыхе,  отказывается
обсуждать этот вопрос. Министр иностранных дел  заявляет,  что  это  чисто
парагвайское дело и что президент не может оказывать давление на Генерала,
пока тот находится здесь как гость правительства. Полиция, конечно, делает
все,  что  может,  но  ей,  как  видно,  было  предложено  действовать   с
максимальной осторожностью. В интересах самого Фортнума.
   - Но американцы... Они-то могут оказать давление на Генерала. Он бы  не
продержался в Парагвае и суток без их поддержки.
   - Знаю, знаю, Пларр, но это  только  осложняет  положение.  Видите  ли,
американцы правильно считают, что не следует поощрять похищения, даже если
это грозит - как бы получше выразиться? - опасностью  для  чьей-то  жизни.
Ну, как в случае с германским послом, которого убили. Где же это  было?  В
Гватемале? А в данном случае, говоря откровенно... что ж, почетный  консул
все  же  не  посол.  Они  считают,  что  вмешательство  было   бы   дурным
прецедентом. Генерал не слишком расположен к англичанам. Конечно, если  бы
Фортнум был американцем, он отнесся бы к делу иначе.
   - Похитители думали,  что  он  американец.  Так  говорит  полиция.  Она
считает, что похитители охотились за дипломатической машиной и  в  темноте
приняли "К" за "Д".
   - Ну да, сколько раз мы говорили этому идиоту, чтобы он не вешал флажка
и убрал с машины дипломатический номер. Почетный консул не  имеет  на  это
права.
   - И все же казнить за это слишком сурово.
   - Что же еще я могу сделать,  Пларр?  Я  дважды  ездил  в  министерство
иностранных дел. Вчера вечером имел частную беседу с министром  внутренних
дел. Без указаний из Лондона я ничего больше сделать не могу, а в  Лондоне
не чувствуют... ну как бы это  сказать?..  неотложности  этого  дела.  Да,
кстати, как поживает ваша матушка? Я наконец-то все вспомнил. Вы тот самый
Пларр. Ваша мать часто пьет у моей жены чай. Обе любят  пирожные  и  такие
штуки с dulce de leche.
   - Alfajores.
   - Вот-вот. Сам-то я их не выношу.
   Доктор Пларр сказал:
   - Я понимаю, сэр Генри, что кажусь вам крайне назойливым, но мой  отец,
если он еще жив, сидит у Генерала в одной из  его  тюрем.  Это  похищение,
быть может, последняя возможность его спасти. Правда,  это  обстоятельство
дает основания полиции меня подозревать, поэтому я чувствую  себя  как  бы
причастным к этому делу. Кроме того, не надо забывать о Фортнуме.  Я  несу
за него некоторую ответственность. Он хоть и не мой  больной,  но  я  лечу
миссис Фортнум.
   - Брак, кажется, какой-то странный. Я получил оттуда, из ваших мест, об
этом письмо от одного старого сплетника по фамилии Джефрис.
   - Хэмфрис.
   - Да-да. Кажется, так. Он пишет, что  Фортнум  женился  на  недостойной
женщине. Счастливец! Я уже в том возрасте, когда таких женщин и в глаза не
видишь.
   - Мне пришло  в  голову,  -  сказал  доктор  Пларр,  -  что  я  мог  бы
попробовать связаться с похитителями. Если они  позвонят  миссис  Фортнум,
когда увидят, что с властями у них ничего не выходит.
   - Маловероятно, мой друг.
   - Однако возможно, сэр. Если бы нечто подобное произошло  и  я  мог  бы
внушить им хоть маленькую надежду... А вдруг мне удалось бы  уговорить  их
продлить срок, ну, скажем, на неделю. В этом случае было  бы  легче  вести
переговоры.
   - Хотите знать мое откровенное мнение? Вы только продлите  агонию  -  и
Фортнума, и миссис Фортнум. На  месте  Фортнума  я  бы  предпочел  быструю
смерть.
   - Неужели ничего нельзя сделать?
   - Лично я уверен, что нет, Пларр. Я дважды разговаривал  с  Уилбуром  -
американцы и пальцем не пошевелят. Если им удастся показать, что  подобные
похищения  бессмысленны,  пожертвовав  всего-навсего  британским  почетным
консулом в мало кому известной провинции, они будут  только  рады.  Уилбур
говорит, что Фортнум пьяница, он привез две бутылки виски на их  пикник  в
развалинах, а посол пьет только  кока-колу.  Я  посмотрел  наше  досье  на
Фортнума, но ничего определенного в смысле алкоголизма  там  не  значится,
хотя   парочка   его   отчетов...    надо    сказать,    показалась    мне
маловразумительной. И к тому же письмо от этого - как его, Хэмфриса? - где
он пишет, что Фортнум вывесил наш национальный флаг вверх ногами.  Но  для
этого, правда, не надо быть пьяницей.
   - И все же, сэр Генри, если бы похитителей можно  было  уговорить  хоть
немного продлить срок...
   Сэр  Генри  Белфрейдж  понимал,   что   послеобеденный   отдых   пропал
бесповоротно; новый роман Агаты Кристи придется отложить. Он  был  человек
добрый, совестливый, а к тому же еще и скромный. В душе он понимал, что на
месте доктора Пларра вряд ли полетел бы в ноябрьскую жару в  Буэнос-Айрес,
чтобы помочь мужу своей пациентки.
   - Вы можете  попытаться  сделать  следующее,  -  сказал  он.  -  Сильно
сомневаюсь, чтобы у вас что-нибудь вышло, но все-таки...
   Тут он запнулся. С пером в руке он  был  сама  краткость:  его  доклады
всегда были на редкость лаконичны и точны, составить депешу  для  него  не
представляло труда. В посольстве он чувствовал себя как дома, так  же  как
когда-то в детской. Люстры сверкали, как  стеклянные  фрукты  на  елке.  В
детской, помнится, он ловко и  аккуратно  строил  дома  из  кубиков.  "Наш
молодой мистер Генри умный мальчик", -  приговаривала  нянька,  но  стоило
выпустить его на зеленый простор Кенсингтонского  парка,  как  он  тут  же
совершенно терялся. Бывало, что с чужими  -  как  это  порой  случалось  и
теперь на приемах - он просто впадал в панику.
   - Да, сэр Генри?
   - Простите, я отвлекся. С утра голова болит.  Это  вино  из  Мендосы...
Кооперативы! Ну что кооперативы понимают в вине?
   - Вы говорили...
   - Да, да. - Он сунул руку в  нагрудный  кармашек  и  нащупал  шариковую
ручку. Она у него была вроде талисмана.
   -  Отсрочка  будет  иметь  смысл,  -  сказал  он,  -  если  мы   сумеем
заинтересовать людей... Я сделал все, что мог, но там у нас Фортнума никто
не знает. Никому нет  дела  до  какого-то  почетного  консула.  Он  не  на
государственной службе. Сказать вам по  правде,  я  и  сам  полгода  назад
советовал от него избавиться. А то самое письмо, будьте уверены,  лежит  в
его досье. Поэтому там у нас только  обрадуются,  когда  срок  истечет,