мессу, - сказал отец Ривас. - Ради тебя.  Марта.  Я
так мало для тебя сделал за все эти годы. Ты дала мне любовь, а все, что я
дал тебе, - это постоянную опасность и земляной пол вместо ложа. Я отслужу
мессу, как только рассветет, если солдаты отпустят нам на это время. У нас
еще остался хлеб?
   - Да, отец мой.
   Какая-то неясная обида заставила доктора Пларра сказать:
   - Ты и сам не веришь во всю эту галиматью, Леон. Ты  их  дурачишь,  как
дурачил того ребенка, который убил  свою  сестру.  Хочешь  раздать  им  на
причастии конфеты, утешить перед тем, как убьешь Чарли Фортнума.  Я  видел
своими глазами  такие  же  гнусности,  как  те,  о  которых  ты  слышал  в
исповедальне, но меня не утешишь конфетой. Я  видел  ребенка,  родившегося
без рук и ног. Я бы его убил, останься я с ним  наедине,  но  родители  не
сводили с меня глаз  -  они  хотели  сохранить  в  живых  это  несчастное,
искалеченное туловище.  Иезуиты  твердили  нам,  что  наш  долг  возлюбить
господа. Любить бога, который производит на свет таких недоносков! Это все
равно что считать долгом немцев любить Гитлера. Разве не лучше  просто  не
верить в то чудовище, которое сидит там на облаках, чем делать вид,  будто
его любишь?
   - Может, лучше и не дышать, но я волей-неволей дышу. Кое-кто из  людей,
как видно, приговорен неким судьей к тому, чтобы верить, точно так же  как
приговаривают к тюремному заключению. У них нет  выбора.  Нет  избавления.
Они посажены за решетку на всю жизнь.
   - "Отца я вижу только сквозь  решетку",  -  с  мрачным  удовлетворением
процитировал Акуино.
   - Вот я и сижу на полу моей тюремной камеры, -  сказал  отец  Ривас,  -
пытаясь что-то понять. Я не  богослов,  почти  по  всем  предметам  я  был
последним в классе, но я всегда  старался  понять  того,  кого  ты  зовешь
чудовищем, и почему я не могу перестать его любить. Совсем  как  родители,
которые любили то изувеченное, жалкое туловище. Что ж, я с тобой согласен,
он выглядит довольно уродливо, но ведь и я тоже  урод,  а  все-таки  Марта
меня любит. В моей первой  тюрьме  -  я  имею  в  виду  семинарию  -  было
множество книг, где я мог прочесть все насчет любви к богу, но они мне  не
помогли. Не помог и никто из святых отцов.  Ведь  они  никогда  не  единым
словом не обмолвились, что он чудовище: ты совершенно прав,  что  так  его
зовешь. Им все было ясно. Они удобно рассаживались  в  присутствии  такого
чудовища,  как  старый  архиепископ  за  столом  Генерала,  и  болтали  об
ответственности  человека  и  о  свободе  воли.   Свобода   воли   служила
оправданием всему. Это было алиби господа бога. Фрейда они не читали.  Зло
творил человек или сатана. Поэтому все выглядело просто. Но я  никогда  не
мог поверить в сатану. Куда легче было поверить, что зло - от бога.
   - Ты сам не знаешь, что говоришь, отец мой! - воскликнула Марта.
   - Я говорю сейчас не как священник, Марта.  Мужчина  вправе  размышлять
вслух в присутствии жены. Даже сумасшедший, а может быть, я и в самом деле
немного сошел с ума. Может, в те годы в бедных  кварталах  Асунсьона  я  и
свихнулся и поэтому сижу сейчас в ожидании часа, когда мне придется  убить
безвинного человека...
   - Ты не сумасшедший, Леон, - сказал Акуино. - Напротив,  ты  взялся  за
ум. Мы еще сделаем из тебя хорошего революционера. Разумеется, бог  -  это
зло, бог - это капитализм. "Собирайте себе сокровища на  небе"  [Евангелие
от Матфея, 6:20], и они стократно окупятся в вечности.
   - Я верю, что бог - это зло, - сказал отец Ривас, - но я верю и  в  его
добро. Он сотворил нас по своему образу  и  подобию,  как  гласит  древнее
поверье. Ты отлично знаешь, Эдуардо,  сколько  истинной  пользы  в  старых
медицинских  поверьях.  Лечение  змеиным  ядом  открыла   не   современная
лаборатория. И  старуха  пользовалась  плесенью  с  перезрелых  апельсинов
задолго до пенициллина. Вот и я верю в древнее, почти  позабытое  поверье.
Он сотворил нас по своему образу и подобию, значит, наши грехи - это и его
грехи. Разве я мог бы любить бога, если  бы  он  не  был  похож  на  меня?
Раздвоен, как я. Подвергается искушениям, как я. Если я люблю  собаку,  то
только потому, что вижу в ней нечто человеческое. Я моту почувствовать  ее
страх, и ее благодарность, и даже ее предательство.  Когда  она  спит,  то
видит сны, как и я. Не думаю, чтобы я мог полюбить жабу, хотя порой, когда
мне приходилось дотронуться до жабы, ее кожа напоминала мне кожу  старика,
который провел суровую голодную жизнь, работая в поле, и я подумываю...
   - Право же, мое неверие куда легче понять, чем такую  веру,  как  твоя.
Если твой бог - зло...
   - Я провел больше двух лет в подполье, - сказал отец  Ривас,  -  и  нам
приходилось  ездить  налегке.  В  наших  рюкзаках  богословские  книги  не
помещаются. Только Марта сохранила молитвенник. Свой я потерял. Иногда мне
попадался роман в  бумажной  обложке,  вроде  того,  что  я  здесь  читал.
Какой-нибудь детектив. Такая жизнь оставляет много времени  для  раздумья,
и, быть может, Марта права, у меня зашел ум за разум. Но  иначе  верить  в
бога я не могу. Бог, в которого я верю, должен  нести  ответственность  за
все творимое зло так же, как и за своих  святых.  Он  должен  быть  богом,
созданным по нашему подобию, с темной стороной наряду со стороной светлой.
Когда ты, Эдуардо, говоришь о чудовище, ты говоришь о темной стороне бога.
Я верю, что придет время, когда эта темная сторона рассеется, как  и  твои
коммунистические бредни, Акуино, и мы сможем видеть лишь  светлую  сторону
доброго бога. Ты веришь  в  эволюцию,  Эдуардо,  хотя  бывает,  что  целые
поколения  людей  скатываются  назад,  к  зверью.  Это  долгая  борьба   и
мучительно долгая эволюция; я верю, что и бог проходит такую же  эволюцию,
как мы, только, пожалуй, с большими муками.
   - Не очень-то я верю в эволюцию. Ведь ухитрились же мы породить Гитлера
и Сталина за одно  поколение.  А  что  если  темная  сторона  твоего  бога
поглотит его светлую сторону? Представь себе, что исчезнет  именно  добро.
Если бы я разделял  твою  веру,  мне  иногда  казалось  бы,  что  это  уже
произошло.
   - Но я верю в Христа, - продолжал отец Ривас, - я верю в крест и верю в
искупление. В искупление бога и человека. Верю, что светлая сторона бога в
какой-то счастливый миг творения произвела совершенное добро, так  же  как
человек может написать хоть  одну  совершенную  картину.  В  тот  раз  бог
полностью воплотил свои добрые намерения,  поэтому  темная  сторона  может
одерживать то там, то тут лишь временные победы. С нашей  помощью.  Потому
что эволюция бога  зависит  от  нашей  эволюции.  Каждое  наше  злое  дело
укрепляет его темную сторону, а  каждое  доброе  -  помогает  его  светлой
стороне. Мы принадлежим ему, а он принадлежит нам. Но теперь  мы  хотя  бы
твердо знаем, к чему когда-нибудь  приведет  эволюция  -  она  приведет  к
благодати, подобной благодати Христовой. И все же это ужасный  процесс,  и
тот бог, в которого я верю, страдает, как и мы, борясь с самим собой -  со
своим злом.
   - А что, убийство Чарли Фортнума поможет его эволюции?
   - Нет. Я все время молюсь, чтобы мне не пришлось его убить.
   - И все же ты его убьешь, если они не уступят?
   - Да. Потому же, почему ты спишь с чужой женой. Десять человек подыхают
в тюрьме медленной смертью, и я говорю себе, что борюсь за них и люблю их.
Я знаю, что эта моя любовь - слабое оправдание. Святому достаточно было бы
сотворить молитву, а мне приходится носить револьвер. Я замедляю эволюцию.
   - Тогда почему же?..
   - Святой Павел ответил на этот вопрос: "Потому что  не  то  делаю,  что
хочу, а что ненавижу, то делаю" [Послание Павла к Римлянам, 7:15]. Он знал
все о темной стороне  бога.  Он  был  одним  из  тех,  кто  побил  камнями
первомученика Стефана.
   - И, веря во все это, ты все еще называешь себя католиком?
   - Да. Я называю себя католиком, что бы ни говорили епископы. И даже сам
папа.
   - Отец мой, ты меня пугаешь, - сказала Марта. - Ведь всего этого нет  в
катехизисе?
   - В катехизисе этого нет, но катехизис - это еще не  вера,  Марта.  Это
нечто вроде графика движения. В  том,  что  я  говорил,  нет  ничего,  что
противоречило бы катехизису. Когда ты была ребенком, ты учила про  Авраама
и Исаака, и как Иаков обманул своего брата,  и  как  был  разрушен  Содом,
вроде той деревни в Андах в прошлом году. Когда бог  -  зло,  он  требует,
чтобы и люди творили зло; он может создавать таких чудовищ, как Гитлер; он
губит детей и города. Но когда-нибудь с нашей помощью он  сумеет  навсегда
сорвать свою злую личину. Ведь злую личину иногда носили  и  святые,  даже
Павел. Господь связан с  нами  чем-то  вроде  общего  кровообращения.  Его
здоровая кровь течет в наших жилах, а наша зараженная - в его. Ладно, знаю
- я болен или сошел с ума. Но только так я могу верить в благодать божию.
   - Куда проще вообще не верить в бога.
   - Ты в этом уверен?
   - Ну, может, иезуиты и заронили в меня микроб этой болезни,  но  я  его
выделил. И слежу, чтобы он не размножался.
   - Я никогда еще  не  говорил  таких  вещей  вслух...  Не  знаю,  почему
заговорил сейчас.
   - Может, потому, что потерял надежду?
   - Тед! - позвал из соседней комнаты голос, который доктор Пларр начинал
ненавидеть. - Тед!
   Доктор Пларр не двинулся с места.
   - Твой больной, - напомнил отец Ривас.
   - Я сделал для него все, что мог. И какой  смысл  чинить  его  лодыжку,
если ты собираешься пустить ему пулю в лоб?
   - Тед! - раздался снова тот же голос.
   - Наверно, хочет меня спросить, какие витамины Клара должна давать  его
ребенку. Или когда его лучше отнять от груди. Его ребенку! Темная  сторона
господа бога, наверное, смеется до упаду. Я никогда не хотел ребенка. Если
бы она позволила, я бы от него избавился.
   - Говори потише, - сказал отец Ривас, - хоть  ты  и  ревнуешь  к  этому
бедняге.
   - Ревную к Чарли Фортнуму? С чего это мне ревновать? - Он выкрикнул:  -
Ревновать из-за ребенка? Но ребенок-то мой. Ревновать его к жене?  Но  она
ведь тоже моя. Пока я ее хочу.
   - Ты ревнуешь, потому что он любит ее.
   Пларр чувствовал, как на него смотрит Марта.  Даже  в  молчании  Акуино
было осуждение.
   - Опять эта любовь! Такого слова нет в моем словаре.
   - Дай мне твою рубашку, отец, - сказала Марта. - Я хочу ее выстирать  к
мессе.
   - Немножко грязи не помешает.
   - Ты не снимал ее три недели, отец мой. Нехорошо идти к алтарю, если от
тебя пахнет псиной.
   - Здесь нет алтаря.
   - Дай рубашку, отец мой.
   Он послушно снял рубашку, синяя краска вылиняла  от  солнца  и  была  в
пятнах от пищи и известки множества стен.
   - Делай как знаешь, - сказал священник.  -  А  все-таки  жалко  попусту
тратить воду. Она еще может напоследок понадобиться.


   Стемнело так, что хоть глаз выколи, и негр зажег  три  свечи.  Одну  он
понес в соседнюю комнату, но тут же вернулся с нею и погасил.
   - Он спит, - сказал он.
   Отец Ривас включил радио, и по комнате понеслись печальные звуки музыки
гуарани - музыки народа, обреченного на гибель.  Треск  атмосферных  помех
был похож на ожесточенную пулеметную  стрельбу.  Наверху  в  горах  по  ту
сторону реки к концу подходило лето, и отблески молний дрожали на стенах.
   - Пабло, выставь наружу все ведра и кастрюли, - сказал отец Ривас.
   Внезапно налетел ветер, зашелестел по жестяной крыше листьями  авокадо,
но тут же стих.
   -  Если  не  удастся  убедить  Марту,  что  богу  не   противно   голое
человеческое тело, придется служить мессу в мокрой рубашке, - сказал  отец
Ривас.
   Вдруг с ними заговорил голос,  словно  кто-то  стоял  в  самой  хижине,
рядом.
   - Управление полиции уполномочило нас зачитать следующее  сообщение.  -
Наступила пауза, диктор искал нужное  место.  Им  даже  было  слышно,  как
шуршит бумага. - "Теперь известно, где банда похитителей  держит  пленного
британского консула. Ее обнаружили в квартале бедноты, где..."
   Дождь из Парагвая обрушился на крышу и заглушил слова диктора.  Вбежала
Марта, держа в руках мокрую тряпку - это была  рубашка  отца  Риваса.  Она
закричала:
   - Отец мой, что делать? Дождь...
   - Тише, - сказал священник и усилил звук.
   Дождь прошел  над  ними  по  направлению  к  городу,  а  комната  почти
непрерывно освещалась молнией. С той  стороны  реки,  из  Чако,  доносился
гром, он придвигался все ближе, как огневой вал перед атакой.
   -  "У  вас  больше  нет  надежды  на  спасение,  -  в  перерыве   между
атмосферными помехами медленно,  внушительно  продолжал  голос,  отчетливо
выговаривая  слова,  как  учитель,   объясняющий   математическую   задачу
школьникам; доктор Пларр узнал голос полковника Переса. - Мы точно  знаем,
где вы находитесь. Вы окружены солдатами  9-й  бригады.  До  восьми  часов
завтрашнего утра вам надлежит выпустить из дома  британского  консула.  Он
должен выйти один и пройти в полной  безопасности  под  укрытие  деревьев.
Через пять минут после этого  вы  выйдете  сами  по  одному,  с  поднятыми
руками. Губернатор гарантирует, что вам будет сохранена  жизнь  и  вас  не
вернут в Парагвай. Не пытайтесь бежать. Если кто-нибудь выйдет  из  хижины
прежде, чем консула отпустят целым и невредимым, он будет застрелен. Белый
флаг  принят  во  внимание  не  будет.  Вы  окружены   со   всех   сторон.
Предупреждаю, если консула не отпустят целым и..."
   В  приемнике  так  завыло  и  затрещало,  что  слов  уже  нельзя   было
расслышать.
   - Берут на пушку! - сказал Акуино. - Просто берут на пушку. Если бы они
были здесь, Мигель бы нас предупредил. Он  видит  даже  муравья  впотьмах.
Убьем Фортнума, а потом будем тянуть  жребий,  кому  выходить  первому.  В
такую темень разве разглядишь, кто отсюда выйдет - консул или кто  другой?
- Он распахнул дверь и позвал индейца: - Мигель!
   В ответ на его оклик полукругом вспыхнули прожектора -  они  загорелись
между деревьями дугой в  каких-нибудь  ста  шагах.  Через  открытую  дверь
доктор Пларр видел, как мошкара тучей летит на огонь прожекторов, бьется о
стекла и сгорает. Индеец плашмя лежал на земле, тень же доктора откинулась
назад, в глубь хижины, и растянулась на полу как мертвец. Доктор отошел  в
сторону. Интересно, заметил ли его Перес, узнал ли?
   - Они не посмеют стрелять в хижину, - сказал Акуино, -  побоятся  убить
Фортнума.
   Огни снова погасли. В затишье между раскатами грома  послышался  слабый
шорох, словно забегали  крысы.  Акуино,  стоя  у  косяка  двери,  направил
автомат в темноту.
   - Не надо, - сказал отец Ривас, - это Мигель.
   Новая волна дождя окатила крышу; ветер во дворе опрокинул ведро, и  оно
с грохотом покатилось.
   Темнота длилась недолго. Может быть, молния вызвала короткое замыкание,
которое теперь починили. Из хижины им было видно, как индеец  поднялся  на
ноги, хотел побежать, но его ослепил свет. Он  завертелся,  прикрыв  рукой
глаза. Раздался одинокий выстрел, он упал на колени. Казалось, что солдаты
9-й бригады не желают тратить боеприпасы на такую ничтожную мишень. Индеец
стоял на  коленях,  опустив  голову,  как  набожный  прихожанин  во  время
вознесения даров. Он покачивался из стороны  в  сторону,  словно  совершая
какой-то первобытный  обряд.  Потом  с  огромным  усилием  стал  поднимать
автомат, но повел его совсем не туда, куда следовало, пока не  нацелил  на
открытую дверь хижины. Доктор Пларр наблюдал за ним, прижавшись  к  стене,
ему казалось, что парашютисты злорадно  ожидают,  что  произойдет  дальше.
Тратить еще одну пулю они не собирались. Индеец  не  представлял  для  них
опасности: прожектора слепили так, что цель он не мог разглядеть. Им  было
безразлично, умрет он сейчас или несколько позже. Пусть валяется  хоть  до
утра. Автомат пролетел по воздуху несколько футов к хижине. Но  упал  так,
что его было не достать, а Мигель остался лежать на земле.
   Акуино сказал:
   - Надо втащить его сюда.
   - Он мертв, - заверил его доктор Пларр.
   - Почем вы знаете?
   Свет снова погас. Люди, укрывшиеся за деревьями, словно играли с ними в
жестокую игру.
   - Рискните вы, доктор, - сказал Акуино.
   - Что я могу сделать?
   - Верно, - кивнул отец Ривас. - Они хотят выманить  наружу  кого-нибудь
из нас.
   - Ваш друг Перес может не открыть огня, если выйдете вы.
   - Мой пациент находится здесь, - сказал доктор Пларр.
   Акуино потихоньку растворил дверь пошире. Еще чуть-чуть, и  можно  было
дотянуться до автомата. Акуино протянул к нему руку. Вспыхнул  свет,  пуля
вошла в косяк двери, которую он едва успел захлопнуть. Должно  быть,  тот,
кто ведал прожекторами, услышал скрип дверных петель.
   - Закрой ставни, Пабло.
   - Хорошо, отец мой.
   Отгородившись  от  слепящего  света,  они  почувствовали  себя  хоть  в
какой-то безопасности.
   - Что нам делать, отец мой? - спросил негр.
   - Убить Фортнума немедля, - отозвался Акуино,  -  а  когда  свет  снова
потухнет, попытаться бежать.
   Пабло сказал:
   - Двое из нас уже мертвы. Будет лучше, отец мой, если мы сдадимся. Ведь
тут есть еще Марта.
   - А как же месса, отец мой?
   - Кажется, мне придется отслужить  заупокойную  мессу,  -  сказал  отец
Ривас.
   - Отслужи какую хочешь  мессу,  -  сказал  Акуино,  -  но  сперва  убей
консула.
   - Разве я могу служить мессу, убив человека?
   - А почему бы и нет, если ты  можешь  служить  мессу,  собираясь  убить
человека? - сказал доктор Пларр.
   - Эх, Эдуардо, значит, ты все еще католик, если умеешь  поворачивать  в
ране нож. Ты еще будешь моим исповедником.
   - Можно мне приготовить стол, отец мой? У меня есть вино. У  меня  есть
хлеб.
   - Я отслужу мессу, когда начнет светать. Я  должен  подготовиться  сам,
Марта, а это дольше, чем накрыть на стол.
   - Позволь мне убить его, пока ты будешь молиться, -  сказал  Акуино.  -
Делай свое дело и предоставь мне делать мое.
   - Я думал, твое дело - писать стихи, - сказал доктор Пларр.
   - Все мои стихи были о смерти, так что по этой части я знаток.
   - Чего дальше тянуть, это же бессмыслица,  -  сказал  Пабло.  -  Прости
меня, отец мой, но Диего правильно поступил, когда пытался спастись. С ума
надо сойти, чтобы убить одного  человека,  если  за  это  наверняка  убьют
пятерых. Отец мой...
   - Давайте  голосовать,  -  нетерпеливо  перебил  его  Акуино.  -  Решим
голосованием.
   - Ты уверовал в парламентскую систему, Акуино? - спросил доктор Пларр.
   - Не говори о том, чего не знаешь, доктор. Троцкий  считал,  что  споры
можно разрешить голосованием.
   - Я голосую за то, чтобы  сдаться,  -  сказал  Пабло.  Он  закрыл  лицо
руками. Плечи его дрожали, видно было, что он плачет. Кого  он  оплакивал?
Себя? Мертвых? Или плакал от стыда?
   Доктор  Пларр  подумал:  головорезы!  Вот  как  их   окрестят   газеты.
Поэт-неудачник, отлученный от церкви священник, набожная женщина, человек,
который плачет. Господи, пусть эта комедия кончится как комедия. Никто  из
нас не рожден для трагедии.
   - Я люблю этот дом, - сказал Пабло. - Когда умерли мои жена и  ребенок,
у меня не осталось ничего, кроме этого дома.
   Вот и еще один отец, сказал себе  доктор  Пларр,  прямо  спасу  нет  от
отцов!
   - Я голосую за то, чтобы убить Фортнума сейчас же, - заявил Акуино.
   - Ты же сказал, что они берут нас на пушку,  -  сказал  отец  Ривас.  -
Может, ты и прав. Допустим, что вот уже восемь часов, а мы так ничего и не
сделали, - они все равно не смогут на нас напасть. Пока он жив.
   - Тогда за что же ты голосуешь? - спросил Акуино.
   - За отсрочку. Мы же назначили срок - он истекает завтра в полночь.
   - А ты, Марта?
   - Я голосую, как мой муж, - гордо ответила она.
   Громкоговоритель - его было слышно так хорошо, что  он,  вероятно,  был
установлен тут же между деревьями, -  заговорил  с  ними,  как  и  прежде,
голосом Переса:
   -  Правительство  Соединенных   Штатов   и   британское   правительство
отказались посредничать в этом деле. Если вы слушали радио, вы знаете, что