меньше грузовиков с ферм, без дверей  и с цепными
передачами. Но движения было маловато. А если  совсем по правде,  то мы были
по приезде  единственным экипажем,  двигающимся по  улице. Цветной  старик с
видимым удовольствием дотащил багаж до моей личной комнаты аж на шестой этаж
и  даже не  удосужился  взять  чаевые,  которые я намеревался дать.  Так его
обрадовали клиенты. Хоть какие.
     Мистер Шульц  снял весь этаж, каждому по комнате, иначе, как он сказал,
это будет выглядеть неправильно. Сказал и поглядел на мисс Лолу мисс Дрю. Ей
и ему досталось по целому  номеру, остальным комнаты, кроме мистера Бермана,
который  стал  жить  в двух. Во второй  своей  комнате  он  поставил  прямой
телефон, не подсоединенный к гостиничному коммутатору.
     В  то  утро нашего  заезда я  прыгал на своей кровати.  Открыв какую-то
дверь  -  О!  я  увидел  туалет  с  огромной  ванной  и несколькими  тонкими
вафельными  полотенцами,  висящими на  металлических  трубках.  На  обратной
стороне  двери в туалет было  зеркало во всю  ее  длину и ширину. Кухня моей
квартиры в Бронксе была меньше этого туалета. Пол  был покрыт белым кафелем,
совсем как у  меня  дома, но здесь он был несравненно чище. А  кровать  была
мягка  и  широка,  изголовье напоминало  половинку  велосипедного  колеса со
спицами  из  клена.  В углу  стоял  стул,  рядом  письменный  стол и  лампа,
прикрепленная к поверхности стола, слева от него  - бюро с зеркалом, верхний
ящик которого  открывал  множество  отделений  для мелочей быта.  Прозрачные
белые занавески  можно  было задернуть, потянув на  себя шнур, шторы свисали
более мощно - такие же имелись  у школы, которую я имел честь посещать. Там,
в школе, подобные шторы вешали на стену и мы смотрели на ней учебные фильмы.
Рядом с  кроватью, на стене, виднелась ручка  радио. Она хрустнула  от моего
поворота, но никакая станция так и не откликнулась.
     Я  полюбил  эту роскошь. Лежал на кровати, на  двух  подушках сразу, на
простыне и  матрасе, толстом,  с  холщовыми пуговками,  проступающими  через
ткань как соски Бекки. Я откидывался назад, руки за голову, и представлял ее
наверху. Да, отели -  очень сексуальные места. В лобби я заметил специальный
столик с листочками  для писем, на  каждом логотип отеля с его  адресом, вот
эти то листочки я и использую через несколько дней, когда напишу ей  письмо.
Я  даже начал думать, что извинюсь  за  то, что  не попрощался  и исчез,  но
тишина прервала мои размышления. Я сел. Вокруг стояла неимоверное безмолвие,
сначала его воспринимаешь  как очевидность роскоши, но спустя какое-то время
давящее присутствие тишины выглядит как нечто постороннее в комнате. Нет,  я
не чувствовал, что за мной подглядывают, ничего подобного, но в  этой тишине
явственно проступало вежливое напоминание общества о  том, куда я забрался -
это проскальзывало  в  рисунках  обоев,  бесконечных рядах цветочков,  или в
кленовой   степенности   мебели,   холодно   окружающей    меня   элементами
таинственного обряда, ждущего, что я совершу свой ритуал образцово.
     Я  выпрямился. Нашел  в ящике  стола  Библию  и  подумал, что  ее забыл
какой-нибудь прежний постоялец. Но из абсолютной чистоты и порядка в комнате
я сделал правильный логический вывод, что она здесь - как часть мебели.
     Вид из окна открывал хороший обзор  крыш магазинов  и складов центра. В
Онондаге  ничего  не двигалось.  Липы, что  поддерживали  небо  на холме  за
отелем, тоже не шевелились.
     Понятно,  что  имел в  виду Лулу Розенкранц - отсутствие жизни,  такой,
какую мы привыкли знать естественной, с суетой, грохотанием и  передвижением
на колесах, с выкриками уличных зазывал и гудками  автомобильных  рожков, со
скрипом  тормозов,  со  всей  той  сумятицей  большого количества  народа  в
маленьком  пространстве,  в  том  месте,  где  чувствуешь  себя  привычно  и
комфортно. Но у него есть хотя бы Микки или Ирвинг, да годы верного служения
банде, а ко мне у него никаких дружеских чувств. Вплоть до этого момента мне
так никто и не сказал, а чем же я буду заниматься в Онондаге? За кофе пойти,
но может еще рано или уже поздно - непонятно. Если  тебе не верят, дела твои
плохи - это я знал.  Вновь и вновь мне  в голову  начали  приходить  оценки,
вероятности, причины - я испытывал будущее на опасность, проверял его. И так
будет  всегда  -  каждый  раз,  когда  я  чувствую, что  все просто донельзя
прекрасно, мне  придется напоминать самому себе,  как мала грань от ощущения
стабильности в этом мире до осознания непоправимости ошибки уже совершенной,
а может даже неузнанной.  Я - неумелый  ученик убийц. Меня можно арестовать,
допросить,  приговорить  к  смерти.  И  осознания  этого  не  хватит,  чтобы
обезопасить мое  место. Думая  о судьбе  Бо  Уайнберга,  я  открыл  дверь  в
коридор, темноватый,  скудно освещаемый лампами,  и осмотрел стены, ковровое
покрытие  пола,  в  надежде увидеть  хоть  какую-то  жизнь.  Все двери  были
закрыты. Я вернулся в свою комнату, закрылся, чтобы мне  никто  не мешал, но
грудь так сдавило от одиночества, что я решил распаковать чемодан и вытащить
и развесить  одежду в  шкафу. Пистолет - в бюро, пару брюк - на вешалку  и в
шкаф,  туда  же рубашки,  пустой  чемодан  -  в  самый низ  шкафа. Стало еще
тоскливее и хуже. Наверно, так бывает всегда - только приезжаешь, все вокруг
мистически незнакомое! А может я просто не привык жить один, вот прожил один
десять  минут, а  так и не привык. Так или иначе, оптимизм утра испарился из
меня,  будто  его  и  не  бывало.  А   единственным,  поднявшим  мне  слегка
настроение, оказался вид таракана, шествующего по стене между рядами цветков
на обоях - потому что отель, помимо пронизывающей все аристократичности, был
таки живым.

     Пару  первых дней  я был  предоставлен  самому себе, мистер  Берман дал
пятьдесят  долларов мелкими купюрами  и велел их  тратить  где только можно.
Задачей  это было вовсе не простой, Онондага  не являлся фруктовым  раем,  в
отличие, скажем, от Батгейт-авеню. Магазины - неестественно  тихие заведения
с пустыми полками, перемежались магазинами  уже закрытыми и заколоченными. Я
заглянул в  "Бен Франклин",  где в основном  продавались товары  по 5  и  10
центов, сплошная патетика  - такой же в Нью-Йорке,  где я бывало крал мелочь
конфетную и знал буйство товара на  полках, отличался  от этого  как  небо и
земля - во-первых, и сам магазин был мал, и лампочка горела на все помещение
одна,  освещать  собственно было  нечего,  и пол  был  такой,  что босоногие
онондагские  детишки могли запросто омозолить  свои ноги. Другими словами  -
товара почти не  было.  Купив  пригорошню металлических игрушечных  машин  и
мотоциклов с полицейскими, припаянными к ним, я раздал их  детям.  В одежной
лавке  я нашел  соломенную шляпу для мамы, упаковал  ее в огромную  коробку,
пошел на почту и отправил ее в Нью-Йорк  самой дорогой посылкой. В ювелирной
лавке я купил карманные часы за доллар.
     Через  стеклянное  окно аптеки  я увидел  Лулу и Микки  - они сидели на
парапете фонтанчика  и прихлебывали молочный коктейль через  тростинку.  Они
тянули белую жидкость  и время от  времени взглядывали, сколько еще осталось
продукта в бокале, сколько еще им осталось мучаться, чтобы выполнить  приказ
-  тратить деньги  как  можно больше.  Мне жутко понравилось, что  не я один
занят  такой же проблемой  -  тратой денег. Когда  они  вышли из  аптеки,  я
немного  последил  за ними,  для  практики.  На какое-то  время их  внимание
привлек трактор на витрине, затем они нашли газетный киоск и зашли в него, я
бы  мог сказать  им, что  свежих  газет из Нью-Йорка там нет, но не  сказал.
Когда  они  вышли   оттуда,  то   одновременно  зажгли  две  сигары.  Сигары
поиздержались  в продаже с десяток лет и вспыхнули как факелы. Лулу сплюнул,
разъяренный, глядя  на пламень, Микки  пришлось его успокаивать. Пришлось им
купить  пятидесятифунтовый  мешок  с  луком и  бросить  его в  мусорный бак.
Последним их  пунктом  был  магазин  военной  одежды,  где  они  осматривали
камуфляжные рубашки, пилотки, ботинки с длинными шнурками - я уже  знал, что
никогда не увижу эту военную атрибутику на них.
     На  второй день  напряженных  трат  я  выдохся  полностью.  Затем  меня
посетила мысль, что  совместить расходы с налаживанием дружеских отношений с
аборигенами было бы очень  кстати. Для ребятишек, хвостиками  бродившими  за
мной,  я купил мороженое в конусах из вафель, а в парке напротив здания суда
показал им  искусство  жонглирования, купив для  этого три розовых резиновых
мячика. В Онондаге дети  были везде,  к полудню они оставались единственными
живыми  существами,  обитающими  в  городке  -  к  солнцу они  относились  с
подчеркнутым равнодушием, без  рубашек, в  одних трусиках  и все  как один -
босоногие. Их  лица,  щедро усыпанные россыпями веснушек, напомнили мне  мою
улицу и приют, но в этих, онондагских, юмор, казалось, и  не ночевал: они не
были  расположены  прыгать,  смеяться,  улыбаться,  подарки  они брали,  как
предметы серьезные, к  жонглированию отнеслись, как  к службе  в  церкви,  и
испуганно отпрянули назад, когда я предложил им научиться это делать самим.
     А в то же самое время, среди тех людей, которые не показывались широкой
публике,  мистер Шульц и  мисс  Лола  мисс Дрю,  вызывали мощный шорох среди
персонала отеля, день и ночь обслуга бегала туда-сюда,  выполняя их приказы.
Я как мог  дивился, что  можно сделать, чтобы что-то вообще  делать в  таком
захолустном отеле, вызывая видимость жизни. Затем я  забеспокоился, а хорошо
ли ей здесь? Я пытался избавиться от подобных мыслей о ней, но ночью в своей
комнате, покуривая на постели, слушая проснувшееся радио, с потрескиванием и
прищелкиванием, это было трудновато. Я ведь видел, как это ни прискорбно, ее
абсолютно обнаженной, и  мог домысливать все что угодно,  и это занимало мое
время. Затем я просто рассердился. Она ведь просто дала мне урок, как мало я
знаю о женщинах. Поначалу ее образ был такой: голубоглазая  невинная жертва,
затянутая в сеть гангстерской  жизни,  но "Савой-Плаза"  расставил все точки
над "и", она сознательно  выбрала лучшего среди бандитов. Я ведь  думал, что
женщины становятся шлюхами только потому, что они бедны, но и среди богатых,
оказывается, их процент присутствует, и она - одна из  таких,  она даже была
замужем,  причем   в   такого  рода  замужестве,  которое  переросло  стадию
добропорядочности  и казалось полной дегенерацией и  отступлением от  самого
слова "замужество".  Она была совершенно дикой внутри самой себя, она любила
жизнь  в своем  первобытном естестве,  не отягощенной правилами и устоями, а
как иначе расценить ее  поведение:  "Паккард" ранним утром, тебя  везут черт
знает  куда, ты пьешь шампанское с человеком, который только что убил твоего
дружка! Это  же  омерзение в  абсолюте, с  долей риска и  азарта, и  любви к
приключениям, но не это я  видел в ее глазах, когда наблюдал  ее одевание  в
спальне "Савоя"  - она  "вкусно" прихорашивала себя, свое тело и себя,  свое
"я",  не утруждая скрывать свою свободу от  меня,  не  сдвигала  ноги, когда
сидела голой, не держала их вместе стоя, ничего подобного!
     Они  с  Голландцем  вторые  сутки  находились  вместе в  помещении,  не
выходили на свежий  воздух. На утро третьего дня мне посчастливилось увидеть
их в лобби отеля. Они  держались  за руки. Я забеспокоился, что босс заметит
меня на площадке перед отелем - я жонглировал перед детишками - но он ничего
не   замечал,  кроме  нее.  Он  не  заметил  даже  Микки,   который   держал
приотворенной дверь  в машину, а  залез в машину следом за ней, как зашел  в
комнату   без  двери.   Выражение  лица  мистера  Шульца  предполагало,  что
двухдневное и двухночное пребывание в постели с мисс Дрю  перевернуло что-то
в его душе. После того, как они уехали, я подумал, ну да, конечно, если  она
хочет забыть приключения той кошмарной ночи на  лодке, то это - тоже  выход,
но  на самом деле, это было смешно, она была так естественно беззаботна, что
думать о ее выживании в этих условиях, значило предполагать ужасную глупость
- какое ей дело до выживания, она выше этого!
     А конец второго дня ознаменовался приглашением  всех бандитствующих  на
торжественный ужин  в  ресторане  отеля. Круглый  стол,  мисс Лола мисс  Дрю
справа от мистера  Шульца,  Аббадабба Берман - слева,  мы - рядовые,  веером
вокруг, лицами к ним. Босс  был в чудеснейшем настроении  и,  казалось,  вся
бандитская  семья -  тоже.  Все были  рады снова  оказаться вместе,  лишь  я
немного ностальгировал по дому.
     В  ресторане, за другими столами, сидели еще несколько пожилых пар, они
посматривали на  наше сборище  и тихо шушукались  между собой. Лица прохожих
трансформировались  в стекле  на  улицу, сменялись другими  лицами,  в двери
каждую минуту  возникала фигура  менеджера с  приемной  стойки,  излучающего
улыбку  и удостоверяющегося,  что  мы  еще  здесь, ему  аккомпанировало лицо
цветного пожилого слуги, того, что заносил мне наверх чемодан. Мистер  Шульц
излучал любовь:
     - Сладкая моя, - обратился он к официантке, - расскажи нам о содержимом
вашего винного погреба!
     Сам  по  себе  вопрос был, мягко сказать, идиотским, потому  что, как и
следовало  ожидать, у  них было  один-единственный сорт вина,  да и  тот  из
Нью-Йорка, но мистера Шульца это не обескуражило,  он  расхохотался в ответ.
Девица-официантка  была молоденькой  толстушкой,  излишне  прыщавой  для  ее
возраста,  она была одета в похожую  форму,  как ту, что я видел в ресторане
Шафтс на Фордхам-роуд, такая же черная с белой опояской,  на голове - что-то
типа шляпки,  но вот  поведение ее было очень нервным, она  постоянно роняла
предметы,  наливала воду в бокалы до  самых  краев, впечатление было, что ее
вот-вот доведут до нервного  срыва и она, не выдержав,  разревется и убежит.
Против нью-йоркского обычного босс  не возражал - две бутылки красного. Лулу
и Микки  предпочли бы пиво, но промолчали.  Их  шеи,  обвязанные галстуками,
выдавали несвойственное им напряжение и скованность.
     -  За правосудие! - провозгласил первый тост мистер Шульц и прикоснулся
своим бокалом к бокалу мисс Лолы мисс Дрю, которая взглянула на  него нежным
взором и рассмеялась смехом  любовницы, будто он  мило  шутит.  Затем мы все
звякнули бокалами. Даже я своим, с молоком, присоединился.
     Наш стол стоял посередине зала,  прямо под люстрой, чей свет делал всех
не  такими,  как в жизни, он был не  ярок,  лишь  освещал.  Я хотел  увидеть
настоящие лица тех, кто  тупо сорок восемь часов только и занимался любовью,
я хотел увидеть хоть что-то,  хоть  какое-то свидетельство, могущее  связать
мою образную жизнь абстрактной ревности, но ничего не получалось, по крайней
мере, в этом свете,  трудно было увидеть  в лице мисс Дрю вообще что-то. Она
была обычно ослепительна под кроной золотых волос, глаза - такие же зеленые,
кожа -  такая  же белая,  попытка увидеть  что-то новое или отличное в  ней,
напоминала  мне  попытку разглядеть солнце - больше чем секунду смотреть  на
такое великолепие трудно, глазки болят. Она была так полностью внимательна к
словам  мистера Шульца и, каждый  раз,  когда он открывал  рот,  заглядывала
туда, будто была глухой и читала по губам.
     Ужин состоял из мяса с чечевицей, картофельным пюре и булочек с маслом.
Посередине стояла бутылка с кетчупом. Хорошая, горячая  еда и я был голоден.
Я ел  быстро,  другие  не  отставали,  и  мистер  Шульц попросил  официантку
принести еще  одно блюдо с мясом, но  уже тогда, когда  мой первый голод был
утолен, я заметил, что мисс Лола мисс Дрю к свой  тарелке не притронулась, а
вместо этого, облокотившись о  край стола с интересом  наблюдала за звериной
нашей  стаей,  сжимавшей  вилки  в  кулаках,  жующей  с  открытыми  ртами  и
протягивающими руки за куском хлеба. Казалось,  она была приятно шокирована.
Затем,  взглянув еще  раз на нее,  я заметил, что  она взяла  в  ладонь  всю
рукоятку вилки, как мы,  и попробовала  воткнуть таким образом вилку в мясо.
Воткнув,  она поднесла кусок  на  уровень глаз и стала  им  помахивать.  Все
нехорошо застыли. На нее смотрел весь стол. Но она вроде этого не замечала и
опустила сооружение  вилки  с  куском мяса на  стол, отпустила  руку,  вилка
осталась  торчать, а  сама  стала смотреть  на  раскачивающуюся вилку, потом
нарочито  медленно  развернула  салфетку  и положила  ее  на  колени.  Потом
взглянула на Шульца отстраненным взглядом, полу-улыбаясь, перевела взгляд на
свой пустой бокал, который наш босс торопливо заполнил.
     Потом  она стала есть.  Брала  вилку  в  левую руку,  нож -  в  правую,
отрезала,  клала нож на  стол, перекладывала вилку в правую,  осторожно  ела
мясо и  кусочки  пюре.  Изящность,  присущая  ей  как  женщине,  дополнялась
отточенной  техникой  и правильной  скоростью  - так  учителя пишут на доске
слова, артикулируя их еще и  по слогам. Мы,  застыв, смотрели на ритуал, она
же отставила еду и взяла в руку бокал вина, отпила из него беззвучно, хотя я
вслушивался  изо  всех сил,  но  ни  звука,  ни  всплеска, ни чмока так и не
услышал, поэтому, когда она поставила бокал на место, я  удивился, а  отпила
ли она вообще? Вынужден признать, что более угнетающего показа хороших манер
я  никогда  больше  в  жизни   не  видел.  Она  моментально  утратила  ореол
привлекательности в  моих  глазах. Что касается Лулу  Рознекранца -  то  его
хмурость  свидетельствовала о большем, такое его лицо в былые времена пугало
даже не хлипких. Он обменялся взглядом с Микки, мистер  Берман уныло смотрел
в  скатерть прямо  перед собой, даже  невозмутимый Ирвинг  смущенно  опустил
глаза, но мистер Шульц  закивал головой с надутыми губами, будто необходимое
начало   чему-то   положено.   Он   наклонился   вперед,  к   нам,   оглядел
присутствующих, и сказал, как бы формулируя идею:
     -  Спасибо,  мисс  Дрю,  за ваши полезные умозаключения,  которые  были
сделаны  для  нашей же пользы. Спасибо за обращение нашего внимания на такую
важную для нашей безопасности мелочь!
     Я тут же ощутил, что  что-то невысказанное прошло и зависло  в воздухе,
но не мог  дать себе силу  внимательно подумать над этим до тех пор, пока не
очутился  опять в  своем номере, один. Я  лежал на кровати,  слушал сверчков
Онондаги,  их треск напоминал  пульс  ночи, будто  сама  ночь  была огромным
телом, как море, с живущими внутри созданиями,  любящими внутри и умирающими
внутри. Мисс Лола  мисс Дрю презирала память. Событийно, она была пленницей,
ее жизнь подвергалась опасности. Но у  нее не было намерений быть пленницей.
У нее было что внести в нашу жизнь свое. Разумеется, мистер Шульц  был прав,
когда упомянул нашу безопасность - надо было держать ушки на макушке в чужом
окружении. Но  вот  то,  что действительно изумило  каждого за столом -  это
другое! Он принял ее сторону, она сыграла жестокую пантомиму, обдав нас всех
презрением существа высшего порядка, а он, вместо того, чтобы  отхлестать ее
по щекам, чего все и ждали, принял ее поведение и нашел в нем ценность. Было
ощущение, что они сами с собой  договорились о помолвке, она, тем самым, как
бы стала членом банды, а нас поставили перед фактом.
     Я  не знал,  прав ли я,  так ли думали и остальные, но я знал и другое,
уже из своего опыта, что мистер Шульц любит,  когда его добиваются, он раним
душой  к  людям  его  обожающим,  последователям,  приспешникам   и  другим,
зависящим от  него.  Это  касалось  и  детишек,  глазеющих на  него -  живую
легенду, и женщин - мужей, которых он убил. Мисс Дрю - это трофей  войны, ее
неземная  и  божественная ценность женщины  досталась ему по наследству, как
любовь Бо Уайнберга. У меня не возникло сомнений, что когда  он  уложил ее в
постель, то наслаждение триумфом и телом прекрасной леди было на  самом деле
посвящено памяти Бо.

     На следующее, яркое и раннее утро мистер  Берман постучал мне в дверь и
велел  одеть