го-нибудь... я  имею  в  виду, что
влюбиться можно  в юности, когда молодой, вот  как ты, когда еще не  знаешь,
что весь  мир -  это огромный бордель. Просто влюбляешься и живешь  этим.  А
потом,  всю  оставшуюся  жизнь  ты  думаешь о ней. Смотришь,  идет  девочка,
похожая на  нее,  или  напоминает  ее, или... И  ты думаешь,  как обнять ее,
прижать к себе, зацеловать.  Наши  первые любови случаются с  нами, когда мы
глупы и  неопытны.  Когда  мы  не знаем, что на свете  есть кое-что получше.
Потом  что-то происходит и постепенно она становится той, которую  мы  потом
ищем всю оставшуюся жизнь. Так?
     - Да, - ответил я.
     - Она, конечно, мадам шикарная. Вовсе  не простушка, дорогая женщина. У
нее  такой милый рот,  - сказал он, затягиваясь сигарой. - Кстати, ты знаешь
выражение "летний роман"? Увы, увы, наш роман был немного глубже, чем просто
"летний". И у нас у обоих были свои жизни, к которым надо возвращаться. - Он
взглянул  на меня,  чтобы поглядеть на мою реакцию.  - У меня -  бизнес. И я
живу только потому, что я живу этим бизнесом.
     Он сел в ванне, белые хлопья пены осели на его волосатых плечах.
     - Только вспомнишь, кого я пережил, с кем боролся - мороз по коже идет!
Каждый день! Воры, сводники. Все, что делаешь,  все над чем работаешь -  они
крадут или пытаются  украсть.  Большой Жюли. Мой дорогой Бо, мой славный Бо.
Ну и все тот же Колл,  я уже говорил о нем. Знаешь чего стоит верность? Чего
стоит верность человека  в наши дни? Столько золота, сколько он весит! Взять
того же Винсента Колла. Уже чем я не был  ему хорош! Внес за него залог, его
выпустили. А он взял и не явился в суд. И залог мой тю-тю! Ты не знаешь  эту
историю? Я сам  такие штуки не практикую. Я для людей порядочный  бизнесмен,
меня даже  можно на улице встретить.  Что мне было  делать  с этим  идиотом?
Только объявлять войну. Так и  пришлось прятаться от  него в публичном доме.
По правде сказать, это  было не очень по-мужски. Но мне нужно  было выиграть
время. И однажды  этого идиота ловят и сажают на несколько суток в тюрьму. Я
понял  - вот он, мой шанс. Но он тоже знал, что мы охотимся за ним и поэтому
пригласил свою  сестру. Вышел с ней из  ворот под ручку, ее ребенка на  руки
взял. Ты понял,  что я имею в виду? Пришлось нам уйти ни с чем - с детьми мы
не  воюем. Это тебе  на памятку. Но для него ничего святого не было,  ему на
все наплевать. Где-то  через неделю я пошел к своей  маме  на Батгейт-авеню,
разумеется,  один, разумеется с цветами.  Неужели я  к маме  пойду со своими
орлами? Конечно, один. У  мамы другая жизнь, я никогда не обижал ее, поэтому
я  купил цветы и пошел один. Иду по улице, народу полно,  кланяюсь знакомым,
все хорошо.  А этот, не знаю как  его еще назвать, сел в машину с опущенными
шторками и ждал меня. Наверно, шестым  чувством  я  понял, а может по глазам
одного человека напротив - он  смотрел вбок от меня, что-то не так. Я нырнул
за  стойку с  апельсинами, попутно  задел еще  что-то,  овощи  покатились по
земле, дыни  лопались,  а я упал за  стойкой  прямо  на сливы  и груши. Были
выстрелы, я стал весь  мокрый,  думал, что они попали в меня. Я же плюхнулся
со  всей  своей  дури прямо  на сливы!  Потом раздался вой какой-то женщины,
потом завизжали дети, черт подери, это  жилой квартал, в общем,  сам знаешь.
Машина  быстро  уехала,  я выглянул из-за  стойки и увидел одну женщину, она
кричала что-то по-итальянски, рядом  с ней  детская коляска, перевернутая, а
на тротуаре младенец, весь в крови. Эти ублюдки  промазали и убили младенца!
Боже мой! Затем кто-то  показал на меня  пальцем, мол, стреляли в него, мол,
он виноват, все стали орать на меня, проклинать  меня, будто я убил ребенка!
Мне  пришлось  сбежать  оттуда,  иначе  меня  бы разорвали.  После  этого  я
совершенно точно знал, что убью этого подонка.  Это стало  для меня вопросом
чести,  я поклялся убить  его. А вся пресса обвинила  меня, так и так, из-за
Голландца Шульца убит  невинный младенец,  а  все  потому, что он  в войне с
Коллом, с этим психом. Все шишки  посыпались  на меня,  я  принял  все,  что
должно было посыпаться  на Колла. Будто я не предупреждал никого, не говорил
никому, что  надо за ним следить. Поскольку  стреляли в меня и промахнулись,
то я  и виноват. Будто мне надо было специально  подставлять  себя  под пулю
вместо ребенка! Но началось-то все  с этого идиота! Я что ли сбежал от суда.
Десять тысяч залога, моих личных денег, достались правительству  Соединенных
Штатов.  Затем она начал  трясти  мои грузовики,  мои точки - какую ошибку я
допустил, что нанял его к  себе на  работу!  В общем я поклялся, что достану
его - это был вопрос восстановления мира и спокойствия  на земле. Так, как я
его понимаю. И знаешь что я придумал?
     Раздался  стук в  дверь, вошла мадам с  двумя  бутылками  пива и  двумя
стаканами на подносе.
     - Рассказываю  про Винса! - сказал он ей, - Все было очень  просто. Все
гениальное просто. Я вспомнил, что он и  Оуни Мадден очень много между собой
говорили.
     - О, Оуни! Это был джентльмен! - воскликнула мадам, прикуривая.
     -  Согласен! - прокомментировал Шульц и продолжил, - Поэтому я пришел к
выводу, что  у Колла что-то есть  на него.  Иначе  зачем такому  джентльмену
общаться с отбросами улицы. И это  оказалось нетрудно. Я послал Аби Ландау в
офис  к Оуни.  И тот  сидел с  ним весь вечер рядом. Когда Колл наконец  ему
позвонил,  то  Аби сказал, ты,  мол, потолкуй с ним подольше, главное, чтобы
тот не вешал трубку. А у нас  на улице был полицейский, который и помог  нам
определить номер, с которого Колл и звонил. В общем, он звонил из автомата с
одного  бара. Через  пять  минут мы на машине  домчались  до этого бара. Они
сидели  у фонтана и смотрели за обстановкой. Но мой  Томпсон произвел на них
впечатление  и  они тут же удрали, и больше их  никто  не  видел. Мой парень
прошил телефонную  будку насквозь, и верх,  и низ,  Винс даже дверь  не  мог
открыть от неожиданности и  выпал из будки, сломав ее.  А  Аби  в это  время
сидел  в  офисе Оуни и слушал что происходит.  Сначала  был  разговор, потом
выстрелы, потом - тишина. Он повесил  трубку  и говорит, мол, спасибо мистер
Мадден, извините за беспокойство.  Так  мы сделали Колла,  и да пребудет его
вшивая плоть в аду на времена вечные!
     Мистер Шульц замолк,  тяжело  дыша от  воспоминаний. Он взял  с подноса
бутылку и  всосался  в нее. Я утешился  мыслью, что люди  обычно  переживают
любую потерю до тех пор, пока они остаются самими собой.

     На  следующее утро я  спустился  вниз  и немедленно  понял, что  что-то
случилось.  Женщины исчезли, будто их  и не было, двери  во все комнаты были
нараспашку.  Я услышал звук  работающего  пылесоса, в  кухне возился с  кофе
Ирвинг. Когда он разлил напиток  по чашкам,  я пошел следом за  ним и  перед
одним из  номеров  дверь захлопнулась у меня  перед носом. Но  я увидел, что
комната полна народу, около дюжины мужчин, все одеты и все трезвы.
     Мне  велели  прогуляться  и я отправился на улицу.  Это было  в  районе
Семидесятых, на  полпути от  Коламбас-авеню до Бродвея,  дома впритык друг к
другу,  ступени, двери, замки, зашторенные  окна, и снова - ступени,  двери,
замки. Ни аллей, ни пустых площадок, одна сплошная стена жилых домов. Вскоре
я устал от  однообразия вида сплошного камня, да и немного подзамерз, ведь я
просидел в закрытом помещении  два  дня и  три ночи никуда не выходя. Пришла
настоящая хлябкая  осень, дул  противный пронизывающий ветер,  поднимающий с
тротуаров  мусор и  опадающую с редких деревцев  листву. Мне показалось, что
меня преследует холод, север и безнадежность, что  никуда я  из этого города
не уезжал,  но и  своим его  не  ощущал.  Из щелей плит  вдоль  дорог  лезла
враждебная мне трава, тоже пожелтевшая, на каждом углу сидело по стае что-то
ищущих  на  асфальте  голубей,  телефонные  провода  оккупировали воробьи  -
маленькие ищейки матери-природы.
     Разумеется, я был обижен  столь бесцеремонным отсечением меня  от  явно
важного  совещания, я желал  знать, что мне делать,  чтобы моя ценность  для
банды была востребована, неважно как и неважно что. Потом я ругнулся и решил
вернуться назад. Обнаружилось, что все гости ушли, в передней, самой большой
комнате сидели мистер  Берман и мистер Шульц, одетые для бизнеса -  рубашки,
галстуки,  пиджаки. Мистер Шульц  вышагивал по  комнате,  перебирая  четки -
недобрый знак. Когда  в прихожей  зазвонил  телефон,  он сорвался  с  места,
схватил трубку  и, что-то  выслышав,  бросил  ее раздраженно обратно.  Затем
надел шляпу.
     -  Ну  что остается делать человеку? - воскликнул  он,  побледневший от
ярости. -  Скажи  мне!  Могу я, наконец,  получить передышку, могу  покушать
плодов с садов, выращенного мной? Когда же я смогу это сделать?
     Мистер  Берман,  высунувшийся  в окно,  сказал:  "О'кей!"  и  Голландец
стремительно  вышел на улицу. Я  подбежал к окну и  увидел,  как он ныряет в
машину. Лулу  Розенкранц осматривал всю  улицу, сверху донизу, и когда  босс
залез,  он  сел к нему  с  другой  стороны. Машина тут же рванула  с  места,
оставив за собой лишь выхлопы белого дыма.
     Хозяйка, мадам Магси,  зашла в  комнату и  плюхнула на  кофейный столик
перед  мистером  Берманом  коробку  из-под  обуви, полную  счетов  за услуги
публичного  дома.  Они вместе  начали проверять  их.  Я  смотрел  на  них  и
удивлялся, так они смахивали на сказочных персонажей, старый дровосек  и его
не  менее древняя  жена, перебирающие  волшебные семена.  Но  говорили они о
числах. Я  подобрал несколько газет, валявшихся  на полу. Заголовки гласили:
"Мэр Нью-Йорка предупреждает Голландца Шульца, что если последнего  увидят в
одном  из  пяти  районов  города,  то  он  будет  немедленно  арестован,   а
специальный уполномоченный Томас Дьюи из налоговой инспекции  объявляет, что
он готовит обвинение против мистера Шульца, по поводу уклонения от налогов."
Вот  оно  что! Нью-йоркских журналистов,  всех до одного,  возмутил сам факт
непризнания Голландца  виновным в провинции,  все до единой газеты требовали
скальпа  Шульца,  все  политики,  самого  разного  ранга,  также  возмущенно
выплескивали свои комментарии на газетные полосы,  сенаторы  были возмущены,
конгрессмены просто  клокотали  от ярости,  к ним присоединялся  хор юристов
всех  мастей,  полицейских  начальников, всех,  всех,  всех!  На  фоне  этих
возмущенных статей приводилась одна фотография мистера  Шульца из зала суда,
на  которой  тот сиял от удачи. Но даже на ней, самой  удачной  из всех мной
виденных, явственно читалось злобность и опасность для общества.
     -  Это  за  убытки заведению!  -  сказала  мадам,  когда мистер  Берман
вопросительно взглянул на нее по поводу одного  из  счетов.  -  Ваши  ребята
разбили  дюжину тарелок.  Надеюсь  вы  слышали эти  звуки?  Как  малые  дети
бросались ими друг в друга.
     - А это? - спросил мистер Берман.
     - В общем и целом.
     - Я не люблю примерностей. Мне нужны точные цифры.
     -  Сюда я  приплюсовала всякие  мелочи.  К  примеру, вот вы  сидите  на
диване,  а  на нем пятна. Они не выводятся, вино нельзя отмыть. Поэтому  мне
придется покупать  новые покрывала. Как мне еще сказать - вы ведь не из лиги
молодых христиан, черт вас подери!
     - Ты же знаешь, что со мной все эти шутки не проходят, Магси!
     - Подумать только. А ты знаешь, почему Голландец приехал ко мне? Потому
что у меня высший класс. Здесь все дорого. Тебе  понравились девочки? Они из
варьете,  а  не с  улицы. А как  тебе мебель и  обслуживание? Или думаешь, я
смогу экономить на  таких мелочах. Я  имею то,  за что плачу полной монетой.
Точно так  же  и  ты. Получил  высший класс  -  плати.  Мне  неделю придется
отмывать тут  все. А это тоже потерянное  время.  Кроме  этого  я еще  плачу
ренту,  коммунальные услуги, докторов и  так  далее.  И  еще  взгляни на мой
подбитый глаз! Как на точку в нашем с разговоре.
     Мистер Берман  достал  толстую  пачку  банкнот  и  снял резинку.  Потом
отсчитал несколько сотенных.
     -  Это  все!  И ни  пенни больше. - сказал  он,  подтолкнув  деньги  по
полированной поверхности столика к хозяйке.
     Когда  мы  уходили, Магси  сидела на кушетке, закрыв  голову  руками  и
плакала навзрыд.  Наша машина уже ждала нас на обочине.  Мистер Берман велел
мне садится. Сам он залез следом за мной. Я не узнал шофера.
     - Едем тихо и медленно, - сказал Аббадабба ему.
     Мы спустились по Бродвею, затем повернули  на  восток к реке и проехали
доки. Опасное место - эти доки. Затем мы начали выписывать кренделя по всему
городу и я понял, что мы делаем. Мы петляли вокруг одного района, известного
как Адова Кухня, сделали четыре  или  пять кругов,  прежде чем  остановились
около какого-то жилого дома. Я  увидел машину мистера Шульца, припаркованную
неподалеку, метрах в ста от нас, напротив строгой и величественной церкви.
     Шофер не стал глушить машину. Мистер Берман прикурил и сказал мне:
     - Мы не можем  позвонить одному человеку по телефону. На людях он ни  с
кем из нас заговорить не осмелится. Даже с Дикси Дэвисом, которого впрочем и
так  в  Нью-Йорке  нет. Заключение таково, что только ты один можешь войти в
его  дверь. Но  ты должен одеться поприличнее.  Умой  лицо и  надень  чистую
рубашку. Ты нанесешь ему визит и передашь от нас привет.
     Я успокоился.  Кризис банды стал и моим кризисом, ведь никто кроме меня
не смог бы этого сделать.
     - Вы имеет в виду мистера Хайнса? - спросил я.
     Он вытащил блокнот, написал адрес и вырвал листок.
     - Ты подождешь до воскресенья. По воскресеньям он принимает посетителей
у себя дома. Скажи ему где мы, может у него есть какие новости.
     - Где мы?
     -  По  последним данным  мы  собираемся  осесть  на  некоторое время  в
Коннектикуте, в городе Бриджпорт, в отеле "Саундвью".
     - Что мне ему сказать?
     - Он неплохой парень, с  ним можно мило потолковать. Но говорить тебе с
ним не надо.
     Мистер  Берман вытащил  свои  доллары  снова. На этот раз  он  отлистал
банкноты с другой стороны, тысячными купюрами. Всего десять.
     -  Прежде чем  пойдешь  к нему, положи их в  белый конверт. Он  обожает
чистые белые конверты.
     Я  сложил десять  тысяч  долларов в стопку и засунул  их во  внутренний
карман. Но  они все равно  выпирали  и  мне приходилось прижимать их  рукой,
чтобы они согнулись. Мы сидели в машине и молча глядели на черный "Паккард".
     -  Наверно  сейчас  не время,  -  сказал  я, - но у  меня  есть  личные
проблемы.
     - Нет, почему же! - сказал мистер  Берман, - Можешь  поговорить потом с
падре, когда Голландец окончит. Может он поможет тебе.
     - А что мистер Шульц делает там?
     -  Спрашивает безопасного  пристанища. Он  хочет, чтобы его  оставили в
покое. Но  насколько я могу судить, хотя я и  неверующий, они  утешат  его и
будут  молиться за него, но убежища  ему не  предоставят - это  не  их сфера
деятельности.
     Мы смотрели на пустынную улицу за ветровым стеклом.
     - А что у тебя за проблема? - спросил он.
     - Мама болеет, а я не знаю что делать.
     - Что с ней?
     - С ее головой что-то не в порядке. Она ведет себя ненормально.
     - А что она делает?
     - Всякие несуразные вещи.
     - Причесывается?
     - Что?
     - Я спросил - она причесывается? До тех пор пока женщина причесывается,
волноваться не о чем.
     - С тех пор как я приехал, она причесывается, - ответил я.
     - Тогда еще есть надежда, - сказал он.

        Восемнадцатая глава

     Я  бы солгал, если  бы сказал, что не думал о десяти тысячах долларов в
кармане  - и что я смогу с ними сделать, исчезнув. Собрать багаж, взять маму
и пойти на  вокзал  -  боже, десять тысяч!!!  Я помнил  отдел  объявлений  в
"Сигнале" города  Онондага, там предлагались на продажу  фермы и к ним сотни
акров земли за треть этой суммы. А что есть  в одном районе страны,  то есть
примерно по такой же цене и в любом другом. Но ведь можно прикупить магазин,
ресторан, что-нибудь дающее ежедневный доход, где мы с  мамой можем работать
и вести  достойную жизнь, а по вечерам я смог бы планировать будущее. Десять
тысяч  долларов - это целое состояние. Даже положив эти деньги в банк, можно
жить на одни проценты.
     В то же время я знал, что ничего подобного я не сделаю.  Я не знал, что
делать конкретно, но чувствовал, что сама природа  моего таланта  к  бизнесу
предполагает открытость и  свободу,  для ординарного  вора  жизнь никогда не
бывает  сладкой, я еще не забрался  в  дебри умствований  так  далеко, да  и
решимости пойти на риск у меня не было никакой. И кто бы ни выбрал меня  для
осчастливливания  -   этой  дорогой   я  не  пойду,   я  -  немного  трус  и
перестраховщик в таких делах. Посоветовавшись мысленно с Дрю, я понял, что и
она не поняла  бы  такую ограниченность, нет,  ее  совет не  имел  бы ничего
общего  с моралью, просто  уход  в никуда, явный сокрытие себя  на задворках
общества, был бы и для нее дурным знаком. Как выбор неверного направления. А
где же правильное? Мой  путь ведет меня к беде. К агонии обстоятельств. И  в
принципе  направление  осталось  тем  же, что  я  избрал  тем  летним  днем,
отправляясь в путешествие на 149-ую улицу в  центр бизнеса мистера Шульца на
задке троллейбуса.
     Пока  я пропускал через  себя  эти  сладковатые  мысли,  всерьез  их не
воспринимая,  моей  реальной  проблемой  стало   их  полное  сохранение.  Те
заработанные шестьсот долларов были засунуты в портфель, портфель на верхнюю
полку  в туалете. Для десяти тысяч - убежище более, чем идиотское! Поэтому я
нашел в полу, между половиц,  щель, прочистил рукой пространство от мусора и
выложил тряпочкой. Затем закатал купюры в трубочку, скрепил резинкой и сунул
туда. Затем три дня я просидел дома, думая  глуповато,  что  каждый прохожий
прочитает у меня  на лице, где спрятаны  такие  деньги. Нет,  я выходил,  но
делал  все бегом. Все  покупки  проходили у меня очень скоро. Если мне нужен
был свежий воздух,  я садился у окна.  Вечерами, после ужина,  я внимательно
смотрел,  как  моя  мама  разжигает  свои  свечи  в  стаканах.  После  моего
возвращения у нее снова  появилась эта привычка. Она  разжигала свечи и тоже
смотрела  на  них,  понимая в  игре  огня  что-то  свое,  если там было  что
понимать.
     На второй день  заточения я купил большой белый конверт за один пенс. А
в  воскресенье,  умытый, причесанный, в  чистой рубашке  и  чистых  штанах я
поехал  на надземке в  центр. В Манхэттэн,  набитый купюрами под  завязку, я
ехать не решился. В поезде я мог поспорить с кем угодно и на что угодно, что
никто кроме  меня не  вез  с  собой  десять тысяч долларов  - ни  работяги в
униформах, раскачивающиеся на сиденьях, ни кондуктор, открывающий двери,  ни
машинист во  главе  всего состава, ни  даже  никто  из людей  снаружи. Я мог
поспорить на сколько угодно, что ни  одна живая душа из окружавших меня в то
час не могла  бы даже сказать  чья физиономия,  какого-растакого  президента
Соединенных Штатов, красуется на тысячедолларовой купюре. А если бы я  встал
и  объявил на весь вагон, что  я  везу десять  раз по тысяче, люди начали бы
отодвигаться от меня ввиду  явного помешательства такого милого парнишки. Но
размышления на эту  тему  в  конце  концов  просто  взвинтили меня  и  я был
вынужден спрыгнуть  с  поезда, не доехав куда надо. Пришлось взять городской
автобус и инвестировать свои собственные деньги на целую поездку.
     Интересно, но район,  где  судья  Хайнс  имел дом, был  страшненький  и
зловонный.  Дома  в  основном  были  старыми,  везде  торчали  переполненные
мусорные баки, на тротуарах стояли негры и играли в монетки. Особняком стоял
вычищенный  и   убранный   дом,  в  который  я  направлялся.   Таким   домам
приличествует стоять где-нибудь на Парк-авеню, но никак не здесь. Привратник
в форме  вежливо  поинтересовался целью  моего  визита и  вскоре  блестящий,
бронзовый лиф