уки,  ты настолько могуч,  что не
возникает  никаких  вопросов, это  как посвящение в рыцарство, и  хотя ты не
изобрел это,  не сконструировал,  не  сделал пистолет, ты  им  обладаешь, ты
знаешь,  как  он работает, он у  тебя в руках, ты нажимаешь на  курок  - а в
мишени  появляется  дырка  от  пули,  направленная  тобой,  рожденная  твоим
пальцем. Ну как тут не  очароваться таким  могуществом, как  не полюбить эту
мужскую  радость, мужскую значимость, мужскую силу?! Я был возбужден, я  был
потрясен - оружие оживает, когда стреляет. Оно оживает в твоих руках. Раньше
я  этого  не  понимал.  Я  конечно  пытался выполнять инструкции, сдерживать
дыхание, принимать правильную стойку,  но все это было  другое, неважное, по
сравнению с тем первым впечатлением!
     Весь день и  всю неделю  мы стреляли.  Прошло еще  долгое время,  куски
земли взрыхленные пулями выпущенными  мной, стали нежными  как мякоть плода,
пока  я  действительно  не  ощутил  рукоять пистолета как продолжение  своей
собственной  руки,  пока  моя  естественная ловкость,  координация движений,
жонглерские  навыки и крепкость  ног не перетекли в  новое естество - умение
сливаться с пистолетом, жить с  ним одной жизнью. Пока мой природный  острый
глаз,  вкупе с  навыками стрельбы  не  позволил  мне  догнать  остальных  по
точности  попаданий.  Уже   через  несколько  дней   я  мог  позволить  себе
прицелиться  и влепить пулю точно  в  глаз мишени, в грудь,  плечо,  сердце,
живот. Затем повторить процедуру  с другой мишенью  и Ирвинг, сняв обе, клал
их одна на другую и все дырки от пуль совпадали. Он  не хвалил меня, но и не
уставал давать правильные  установки и инструкции. Лулу  не обращал на  меня
внимание.  Он  не  знал моих планов - иметь  технику Ирвинга и развить ее до
такой  степени, чтобы даже в ярости Лулу,  рука  точно также  выводила узоры
выстрелов точно в цель, как выводила она их в спокойной  обстановке. Я также
знал,  что  он всегда мог  сказать мне, что  все,  что я делаю  - это дерьмо
собачье.  Стрельба по бумажкам - это пшик. Вот пойдем  на  настоящую работу,
вот клиент встает из  кресла  в  ресторане, вот на тебя наставлены пистолеты
его охранников,  их дула огромны -  они все смотрят тебе в  лицо и ты видишь
отверстия  увеличенными,  как настоящие  пушки,  как гаубицы... вот  тогда и
посмотрим!
     Странно, но такое же отношение ко мне я заметил у полицейского, который
открывал нам ворота и  вечно сидел на стуле  у  двери  сарая. Он  ничего  не
говорил,  лишь сидел с вытянутыми  ногами  и курил сигареты.  Лишь  потом  я
понял, что он  -  шеф  онондагской  полиции, у него  на  фуражке  был особый
значок,  таких значков  у  других полицейских я не видел, даже  у сержантов.
Через рукава его короткой рубашки виднелись мускулистые руки, животик слегка
выпирал из-за пояса - я  подумал, что шеф  полиции  графства мог бы и другое
занятие  себе найти,  чем ездить с нами  каждый  день и  отпирать и запирать
ворота. Но городские ребята из Нью-Йорка хорошо ему платили, а в Онондаге он
был и царь  и бог одновременно,  какого дьявола  просиживать день-деньской в
офисе и  ничего не делать?  Лучше  с улыбкой отца  наблюдать за все растущим
мастерством парнишки, как тот заряжает пистолет,  как стреляет... Я,  в свою
очередь,  думал о  нем, как о человеке,  который нашел в системе свое место,
как отец Монтень, и что из того, что с его места мир  виден так же мало, как
с любого другого, ему неплохо в таком окружении, он удовлетворен жизнью. Его
сигаретный  дымок  напоминал  мне  присутствие какого-то спокойного фермера,
сидящего у себя на ферме и с умиротворением глядящего на любимое стадо.
     В первый  раз со  дня приезда в графство Онондага, я  почувствовал, что
занимаюсь стоящей работой. Приезжая со стрельб, я уже стремился обратно, был
голоден по вечерам, как  волк,  в ушах безостановочно  гремело, в носу стоял
вечный пороховой запах.  Но  тут ко мне пришло  понимание того,  как  мистер
Шульц на самом деле все прекрасно организовал в кажущемся  хаосе отношений и
дел: как терпеливо они  все делали, от требований  закона, накладываемых  на
сегодняшнюю жизнь, до ожидания изменений в будущем,  они руководили бизнесом
с отдаления,  одновременно  не  забывая  наполнять свое пребывание  здесь  в
графстве  выгодными им волнами, решая свои проблемы и решая заодно кое-какие
проблемы  жителей графства. Кроме всего прочего,  мистер Шульц  взял с собой
еще и персональное развлечение - мисс Дрю. Все это напомнило мне особый  вид
жонглирования, только людьми.
     Я  полюбил стрелять из  пистолета, думал о себе, как  о  самом возможно
юном  стрелке  из  бандитов за  всю историю их  существования, а ночами меня
посещали мысли о том, как я появляюсь на Вашингтон-авеню и ко  мне пристают.
И  вот я  медленно  разворачиваюсь, "пушка" уже в руке, и  направляю  на них
ствол - они тормозят, они глотают язык, они покрываются липким  потом. Затем
они  ныряют под автомобили,  припаркованные рядом,  и  уползают с глаз  моих
долой. Картины были классными, я довольный, улыбался в темноте.
     Но  то, о чем я не думал, было другое - пистолет не  игрушка, с ним  не
наулыбаешься.

     Помимо собственно моей, не такой уж значительной тогда жизни, рядом шло
другое течение - бизнес, в котором я не играл никакой роли. Мистер Шульц так
же продолжал свое дело, торговал пивом, контролировал профсоюз мойщиков окон
и профсоюз швейцаров, раз или два он исчезал на пару дней, ездил в Нью-Йорк,
но в основном вел дела издалека, что,  разумеется, не было идеально,  он был
подозрителен  сверх меры ко всем, включая даже своих  самых близких  коллег.
Много  раз я слышал, как он  орал по  специальному  телефону в офисе мистера
Бермана, стены были толсты, чтобы разобрать слова,  но тон и тембр различить
я мог. И вскоре я,  как человек, который просыпается, если у  него мимо окна
не  проходит поезд,  стал пугаться, если  в течение дня не услышу грохотание
голоса мистера Шульца.
     Микки пришлось совершать длинные  поездки, и  в  ночь,  и  днем, иногда
приезжали  другие люди, они были вроде всем знакомы, кроме меня. Они обедали
с Ирвингом  и Лулу за их столом - в  неделю стало появляться от двух до трех
новых лиц.  Я  вскоре начал оценивать масштабы  операции,  одни еженедельные
расходы  должны были составлять внушительную сумму, но  судя по моей оценке,
дела уже пошли в  гору  и вернулись  к тому  пику, который они  достигали до
наезда "федералов".  Но сделать это было трудно, потому что мистер Шульц вел
себя так,  будто  его постоянно кто-то  подводит, обманывает, с  ним  кто-то
хитрит и т.д. Мистер Берман сосредоточенно сидел над бухгалтерскими книгами,
иногда к  нему  присоединялся Голландец,  они думали  вместе, иногда  поздно
ночью. Однажды я прошел мимо двери в офис и заметил первый раз наличие сейфа
в  комнате, рядом валялся смятый коричневый  бумажный конверт. Мне почему-то
пришло  в голову, что у них закончились деньги, и это показалось мне  крайне
некомфортным. Кроме  той  суммы,  положенной  им в онондагский  банк, мистер
Шульц не оперировал деньгами через другие банки, потому что счета могли быть
арестованы, суммы изъяты  и  прочее, прочее, оставалась наличка. Ведь откуда
взялись эти самые "федералы" -  да с  того дня, когда они совершили  рейд  в
офис  на   149-ой   улице   и  изъяли  кое-какие   документы  от   бегов   с
тотализаторского  бизнеса.  Оттуда все  и  пошло. Поэтому все дела вершились
через наличные деньги, выплаты наличкой,  доходы - наличкой, все в  мешках и
конвертах.  Мне даже как-то приснился  сон  на тему: огромный прилив денег и
мистер Шульц бегает и собирает пачки долларов в большой заплечный мешок, как
рабочий с помидорных плантаций,  он их  собирает и  собирает, затем  наличка
превращается в золотые слитки, они становятся все тяжелее и тяжелее... затем
я проснулся.

     Где-то в это самое время из Нью-Йорка на  побывку  пожаловал сам мистер
Дикси Дэвис,  платный юрист. Приехал он  на  автомобиле "Нэш", за  рулем был
некто, кого я  видел  в  первый раз. Мистер  Дэвис -  был моей  моделью  для
хорошей одежды, я скопировал стиль прямо с него, и ботинки купил точно такие
же. На  этот раз я обратил  внимание, что  на  нем ботинки  другие - летние,
белые. Сверху была коричневая щеточка, все ботинки  были в  мелких дырочках.
Не знаю относительно дизайна - эти мне не очень понравились, но на ноге они,
наверно,  сидели удобно. Он был одет  в желто-коричневый  двубортный костюм,
который мне с первого взгляда понравился, на шее - неяркий сатиновый галстук
сине-серо-розового  цвета,  который  тоже был  неплох, но  открытием  стала,
конечно,  соломенная шляпа, которую он немедленно нахлобучил  на голову лишь
только  вылез, согнувшись,  из машины. Я  в это время как  раз  спускался со
ступеней отеля и видел как мистер Берман, тоже парень не промах в попугайной
раскраске  костюма,  поприветствовал  его из  вращающихся дверей. В руках  у
Дикси Дэвиса  был  портфель, раздутый  от  таинственных  проблем юридической
казуистики. С  тех пор, как я его видел последний раз, он здорово изменился.
Может из-за предстоящей встречи с мистером Шульцем, может из-за чего еще, но
он стал  нервным. Толкнув дверь и зайдя в  отель,  он уже взмок  и  выглядел
уныло.  Хотя  и  улыбался  во  все  лицо и излучал, старательно, радость  от
встречи, но бледность его была типичная нью-йоркская, а прическа  - смешная.
Куда подевалась  та  взбитость помпадура, елейность манер,  осталась  только
жалкая  улыбка - мы в Бронксе называли такую "говноедской".  Так он и прошел
мимо мистера Бермана и зашел в лифт.
     Мистер Шульц  собирался  посвятить себя работе аж до  самого  вечера  и
поэтому приказал мисс  Дрю  заняться  мной, как  и подобает гувернантке.  Мы
стояли  с  ней  около  маленького  индейского   музея,  который  онондагские
аборигены построили за зданием суда.
     - Посмотри,  -  сказала она, - там только  два наряда и  одно копье. Ко
всему прочему ни одного посетителя. А кто  будет оценивать, какая  я хорошая
гувернантка? Давай-ка лучше пойдем на пикник. Ты как?
     Я сказал, что пойду куда угодно, лишь бы  не учиться. Мы  зашли с ней в
то самое  кафе, где  хозяйка умела готовить  лучше  всех  в Онондаге, купили
куриный  салат,  сандвичей,  фруктов и  кексов,  затем  она  купила  бутылку
красного  нью-йоркского и мы отправились на восток, в горы. Подъем  оказался
покруче,  чем  я  ожидал,  маршруты  моих  одиноких странствий  пролегали  в
основном  на запад и север,  в поля, а горы всегда кажутся  немного пологими
издалека. Сблизи осознаешь, как ты ошибался.  Мы шли и шли вверх  по грязной
дороге,  оставляя сзади громадину  отеля и весь городок, но даже пройдя черт
те сколько, казалось, не ушли далеко.
     Она   шагала   впереди   меня,   что   обычно   вселяло   в   меня  дух
соревновательности,  но на  этот  раз  я наслаждался другим  - видом  ее ног
из-под юбки. Через минуту после того, как городок наконец  скрылся из глаз и
виду, она сбросила с себя гувернантскую юбку  и, мое  сердечко шелохнулось в
ожидании, оказалась в коротких шортах,  коротких, но широких, как  юбка. Она
шагала теперь более  свободно,  размашисто и с видимым удовольствием, голову
вперед и чуть вниз, руки энергично двигаются в такт шагам, я смотрел  на нее
и очаровывался,  как две половинки,  ее  ягодицы, раскачиваясь  попеременно,
становились все более и более мне знакомыми. Она была  прирожденной, если не
скалолазкой, то гороходкой точно, мы  дошли до вершины холма, дорога немного
спрямилась горизонтально и мы углубились в лес. Это был абсолютно  новый мир
-  под ногами мягкая теплота  лиственничных  иголок,  как  огромный  матрас,
сохлые ветви изредка трескаются под ногами.  Коричневый  мир, солнце, где-то
далеко вверху, еле проникало через  вечную зеленость  крон, и освещало землю
лишь кое-где, маленькими  пятнами  и пятнышками.  Я никогда  еще не  бывал в
таких  лесах,  подумайте  сами,  разве можно сравнить бронксовские  посадки,
вечно  поломанные  и невысокие,  в  них даже потеряться было  невозможно,  с
такими мощными и дикими чащобами как эта. Даже запущенные уголки зоопарка  в
Бронксе  не сравнимы с этим лесом.  Я  чувствовал  себя  в коричнево-зеленой
пещере. Никогда не думал, что в лесу можно идти внутри него.
     Дрю Престон знала,  куда мы  идем, назвала это  место "старым кладбищем
бревен", поэтому я  доверился ей и топал  следом. Проходя по залитым солнцем
веселым   лужайкам,  я   приостанавливался,  думая,  что  вот  он   -  конец
путешествия, но она все  шла  и шла вверх в гору, и вскоре, когда послышался
шум воды, я понял, что мы ушли за несколько миль в гору от городка. Мы вышли
к реке  Онондага, почти к самому ее истоку. Здесь  она была  ручьем, правда,
мощным  и  перспективным  к разлитию на равнине. Ручей был зажат в  каменной
теснине, мы могли  прыгать с берега  на  берег, и я подумал, что  уж  сейчас
точно  остановимся. Но  она продолжала  идти  вверх  и  я уже  думал  начать
изливать жалобы на  мозоли на ногах  и ломоту в икрах, на  мне был мой новый
костюмчик Лорда  Фонтлероя, льняные шорты и бело-голубая рубашка,  купленная
ее стараниями в Бостонском магазине, и я порядком подустал.
     Она шла несколько метров  впереди, углубилась  в еще один лесок, теперь
уже  полностью  коричневого цвета,  шум  воды  стал  слышнее  и  вскоре  она
остановилась,   триумфально   глядя  вперед.  Я  подошел  ближе:   открылась
великолепная  картина: Водопад. Казалось  само  солнце, распавшееся на струи
воды,  взвихряется и  падает вниз,  поток  бело-кипенной влаги  ниспадал  на
огромные  валуны внизу  и  все  это блестело,  грохотало,  изливалось  всеми
цветами  радуги.  Вот  какое место она избрала для пикника! Мы сели  на краю
обрыва, свесив ноги на крутой спуск, поросший кустарником и лишайником.
     Распаковав еду из восковых  оберток и возложив ее  на юбку гувернантки,
которую  она  предусмотрительно  разложила  позади нас, она  открыла вино  и
отпила  глоток, тактично дав и мне проделать то же самое, прямо из горлышка.
Мы сидели, болтали  ногами над пропастью, ели сандвичи, пили вино,  смотрели
на  великолепие  водопада, крутящего перед  нами  водовороты и  финты. Место
оказалось самым  секретным  из  секретных.  Я почувствовал, что если  бы  мы
остались здесь, то могли бы почувствовать себя свободными от мистера Шульца,
он бы никогда не нашел нас, потому что у него  не хватило бы ума понять, что
существует  такое  место. Какое еще  предположение  я  мог сделать  в  такой
романтической ситуации? Что я хотел сказать ей, когда повернулся  и осознал,
что мы молчим не потому, что  равнодушны друг к другу, а потому что это наше
молчание? Она сидела  с опущенными плечами, погруженная в глубокое раздумье,
забыв меня, забыв еду,  она держала бутылку  между ног, забыв  предложить ее
мне для глотка. Я смотрел на  нее, она же не замечала моего взгляда, я видел
ее бедра, белые, с  прожилками голубых вен и в какой-то момент осознал,  что
она  гораздо  моложе,  чем  мне представлялось ранее, я  не знал ее  точного
возраста, но  компания  в которой  она  держалась и ее замужество само собой
предполагали, что она гораздо старше меня, мне и во голову не приходило, что
она могла быть старше по развитию, как и я, но все  еще оставалась девочкой,
чуть старше меня, но  такой  же девочкой, двадцати или чуть больше лет. Мисс
Престон с золотым колечком на пальце. Все это я  увидел в  солнце  водопада,
так выглядела ее  кожа.  И  все  же  она  жила своей, отстраненной  от моей,
жизнью; я, конечно, перед ней был просто сосунком. Я не имею в виду, что она
была так красива,  что перед ней  открывались все возможности, которые можно
получить через  красоту  и богатство, она выбрала такую  жизнь,  как  иногда
выбирают жизнь монахини или жизнь актрисы. И это место  она выбрала так  же.
Ей  были   знакомы  окрестные  леса,  она   знала  лошадей.  Я  вспомнил  ее
извращенца-мужа,  Харви, он  тогда что-то  промямлил про  регату. Значит она
знала и про яхты, и про океаны, и про  пляжы, на которых нет публики, значит
она знала  и про лыжы на горных курортах Европы,  и вообще  много чего знала
про удовольствия,  которые есть  на нашей планете. Поэтому,  глядя на нее, я
ощутил величину вызова миру своей амбицией, я почувствовал первую боль этого
знания, которая  была как щекотание от того, что я пропустил в своей жизни и
что моя мама  уже никогда не увидит, и что маленькая черноглазая Бекки может
не увидеть, если я не буду любить ее и не возьму с собой в путь через заборы
составленные из цепей, которые я должен буду пройти.
     Я понял Дрю Престон,  понял ее всю целиком, и  захотел ей  сказать, что
одиночество,  которое  она сама  себе  создала,  выглядит для меня,  как  ее
пренебрежение мной. Я уже ждал ее, ждал ее внимания,  которого  жадно хотел,
но  добиваться  которого  все  еще  не  мог.  И  уже  представлял,  как  все
произойдет.  Пот,  выступивший у нее  на лбу  во время  восхождения, иссушил
сейчас ее волосы,  она откинула  их назад, открыв  чистый  лоб. Гладкий, как
скульптура. Лучи солнца,  отраженные  в валунах, позволили  мне заглянуть  в
самое  естество  ее зеленых глаз, до самых  глубин зрачка и я с  потрясением
осознал,  что  она плачет. Она  плакала  молча, глядя через слезы, как через
увеличительные линзы, и слизывала соленость слез в уголке губ. Я отвернулся,
не посмев тревожить интимность  ее переживаний. И только потом я услышал  ее
всхлипывания. Затем она отпила вина, видно отойдя от воспоминаний и спросила
меня измененным голосом о том, как умер Бо Уайнберг.

        x x x

     Я не хотел никому и никогда рассказывать об этом, но ей рассказал.
     - Он пел "Прощай, дрозд!"
     Она посмотрела на меня и, казалось, не понимала о чем речь.
     -  Вещи сложи и меня проводи, я буду помнить про  слезы  пути,  прощай,
дрозд! - сказал я, - Это известная песня.
     А затем, будто  решив,  что песня, а не речитатив,  будет лучше понята,
спел:
     Нашу постель приготовь для меня
     Ночью приду, радость моя,
     Прощай, дрозд!...

        Одиннадцатая глава

     Он напевает, пока мистер Шульц с ней внизу, а я стою на лестнице, будто
привинченный к ней пятками и локтями,  и  вместе  с железными  перекладинами
поднимаюсь вверх, когда волна подбрасывает вверх лодку,  и опускаюсь  вниз -
когда  лодка ухает  вниз. Бо слышен как добавление  к  шуму  мотора, или как
завывание ветра, так иногда в  самых неестественных  шумах природы  мы вдруг
узнаем знакомую мелодию. Он поднимает голову и расправляет плечи, он находит
в себе силы,  чтобы  петь спокойнее,  его дух переходит в песню, люди иногда
напевают таким образом за работой, или сконцентрировавшись над мыслью, и его
самообладание  восстанавливается, он прочищает горло и запевает  громче, все
еще без слов. Затем  останавливается,  оглядывается и понимает, что я где-то
здесь, рядом  и  зовет меня. "Эй, малыш, поговори со старым Бо!" Затем снова
он поет, не дождавшись  ответа.  А я не хочу приближаться к нему, к нему, на
пороге смерти, к нему,  уже умершему, уже разлагающемуся, я не хочу  слушать
ни  его  молитв, ни его обращений, ни его  жалоб, ни  последних просьб, я не
хочу  быть  в его глазах  в последний час жизни, будто он  сможет  тем самым
унести кусочек  меня с  собой  на дно океана, и в этом то все и  дело, я так
себя чувствовал, я  не  был  святым,  я  не хотел  отпускать грехи, не  смел
утешать, не желал  проявлять милосердие, я не хотел ничего, что могло бы тем
или иным способом заставить меня быть с  ним в такие минуты, я не хотел быть
даже просто свидетелем. Но мне пришлось все-таки приспуститься  немного вниз
и взглянуть на него.
     Он склонил вкривь голову, чтобы из-под бровей искоса взглянуть на меня,
он был растрепан и не так похож на себя этим - все грязное, пиджак, рубашка,
все вздутое и закрученное, его черные волосы спутаны.  Он еще раз попробовал
выпрямить голову и взглянул н