соединиться!  Даже не знаю, с чего начинают  в таких случаях. Я никогда ни с
кем  не соединялся,  Отто.  И никогда никого ни о чем  не просил.  Я  всегда
работал только на себя. Работал на износ. И получил я все только потому, что
вел себя именно так, а не иначе. Вопреки желаниям других. Ты хочешь, чтобы я
присоединился  к  ним  и  стал думать  об  их прибыли? Их,  а  не моей?  Мне
наплевать на их дела и их прибыли. Потому что все это - дерьмо. Мне и раньше
было наплевать, и сколько  там за мной полиции  охотится - тоже наплевать. У
меня не было информации. Сейчас она у меня есть.
     - Слова мальчишки ничего не значат, Артур, - сказал мистер Берман, - Бо
частенько заваливался в рестораны. И на скачки. И в казино. Ну и что с того?
     Мистер Шульц улыбнулся и покачал головой.
     - Мой драгоценный Аббадабба.  Числа не существуют в  мечтаниях. Человек
дает свое слово, а оно оказывается ничего не стоит. Человек работает на меня
годы и  в ту минуту, когда я поворачиваюсь к нему спиной, он предает меня. Я
не знаю,  кто подал ему  такую идею - предать меня! У  кого еще  в Нью-Йорке
могут быть такие идеи?
     Мистер Берман разволновался.
     - Артур, он вовсе не дурак,  он - бизнесмен. Он сравнивает, он выбирает
правильный  путь,  он  ищет  наименьшего   сопротивления.  Вот  тебе  и  вся
философия. Ему не нужна была девчонка, чтобы понять  или  узнать, куда делся
Бо. Он оказал тебе уважение своим приездом в Онондагу.
     Мистер  Шульц  отодвинулся  от стола. Вынул  из  кармана  четки и начал
перебирать их.
     -  Остался  один-единственный  вопрос  -  кто  же все-таки  заставил Бо
изменить мне? Твое соединение, или как там.., Отто - это прекрасно. Теперь я
понимаю, что против меня объединился уже целый мир. Человек, который приехал
ко мне, пошел  со мной в церковь, человек,  который целовал  меня  и называл
своим братом. Это - любовь? У них  нет любви  ко  мне,  а у меня нет любви к
ним. Сицилийский поцелуй смерти, так, Отто?

        Девятнадцатая глава

     Так я стал следить за Томасом Дьюи, прокурором, специально назначенным,
чтобы  покончить с организованной преступностью  -  будущим районным судьей,
губернатором  Нью-Йорка  и  республиканским  кандидатом  на пост  президента
Соединенных Штатов. Он  жил в особняке на Пятой  авеню,  окна на Центральный
парк, недалеко от отеля "Савой-Плаза". Через неделю я уже прекрасно знал тот
район, вышагивая  ежеутренне по аллеям, затем переходил улицу,  шагал  вдоль
стены,  окружавшей  деревья,   прячась  в  тень  огромных  платанов.  Иногда
баловался,  прыгая по восьмиугольным плитам тротуара,  стараясь не наступить
на линии. По утрам солнце вставало  и  приходило  на  мою улицу  со  стороны
других, соседних, оно медленно заливало светом  восток,  затем простреливало
пространство города. Да, да,  я постоянно  думал  о выстрелах. Они слышались
мне  повсюду: в выхлопах грузовиков,  я видел их в лучах светила, я читал их
на  разрисованных мелками тротуарах.  Все было  связано с выстрелами  в моем
мозгу. Я  следил за прокурором, добывая информацию, как его легче  убить. По
вечерам  солнце прыгало в  Вест-Сайд, известняковые здания  на  Пятой  авеню
поблескивали золотом окон и белизной фасадов. Взгляд мой скользил вверх  и я
видел, как служанки или  задергивают шторы  от прямых  лучей,  или  опускают
жалюзи.
     В те дни ближе, чем мистер  Шульц, не было у меня  человека,  я по сути
был  единственным,  кто действовал  с  ним  заодно  не только  внешне,  но и
внутренне. Его самый главный мыслитель, мистер Берман, обнажил свои истинные
мысли, его два  верных сторожевых пса засомневались,  в его сердце остался я
один. Последним оплотом, последней надеждой.  Так я себя чувствовал и должен
признаться, что мне это льстило -  быть с ним так  глубоко заодно! Он ударил
меня и не раз, но я любил его, простил его, я хотел,  чтобы и он любил меня,
и я знал, что он может уйти из моей души сам, никого не спрося. Я не простил
Лулу за сломанный нос, вспоминая про  двадцать семь центов,  которые  мистер
Берман   совершенно  спокойно  забрал  у   меня,  проделав  какой-то  хитрый
математический трюк  еще в  том офисе на 149-ой улице,  когда я только хотел
быть в  организации,  ох,  мистер Берман, мой ментор, щедро  одаривший  меня
богатством своего незаурядного ума, заботившийся  обо мне, как  никто другой
из банды, я не простил и его. Да, за те жалкие мальчишеские 27 центов.
     Чтобы следить незаметно, надо по  возможности слиться с местностью, где
происходит слежка. Сначала я купил доску с роликами, надел мои дорогие штаны
и рубаху для поло, но через пару дней понял, что это не то. Затем - щенка из
магазинчика  неподалеку. Все бы хорошо, но по  утрам многие выгуливали своих
собак  и  мне  приходилось   останавливаться,   выслушивать  комплименты  от
дружелюбных  любителей животных про своего песика, в то время  как хозяйские
твари  мерзко  обнюхивали, что  у  моего щенка есть под  хвостом. Времени на
слежку оставалось  маловато,  я сдал щенка обратно в магазин. Пришлось взять
напрокат детскую коляску моей мамы и попытаться изобразить из  себя старшего
братика,  прогуливающего  младшего,  только что  родившегося.  Так  я  нашел
правильный  и  соответствующий   местности  образ  и  камуфляж.  У  Арнольда
Мусорщика я приобрел по сходной цене куклу, цветастый платок, вместо одеяла,
мелкую сетку, такие я видел у некоторых гувернанток,  ими они закрывали лица
малюток от  мух и любопытных взглядов и вскоре даже  самая любопытная старая
стерва,  засунувшая  свой  нос  в  коляску,  не  смогла бы  сказать,  кто  в
действительности там  лежит - кукла или настоящий ребенок.  Иногда я  гулял,
толкая перед  собой  коляску, иногда сидел на скамейке,  прямо  перед  домом
мистера  Дьюи  и  покачивал  сооружение,  нимало  не  заботясь  о  сломанных
пружинах. Так я  узнал, что рано утром на этой улице очень мало людей, здесь
никогда ничего не происходит  и что без сомнений, раннее утро - это то самое
время,  когда появление мистера Дьюи на улице может  поставить  точку в  его
существовании.
     Моя  мама  почему-то  воспылала  нежностью  к кукле, она  решила, что я
присоединился  к ее вымышленному  миру. Мама  перерыла весь свой шкаф, чтобы
найти  мои старые детские  вещи и одеть  куклу по  полной выкладке.  Так  ей
пришлись впору желтые штаники и чепец, которые я носил пятнадцать лет назад.
Я смотрел, как она возится вокруг куклы и  думал  о  невинности  в окружении
смертей,  как  взволнованный пророк, я  любил ее  за  ее сумасшествие.  Мама
выбрала уход  в  другое  сознание,  чтобы  избежать  страданий  за  реальные
убийства,  и  если  у  меня  еще  оставались  какие-то  сомнения  по  поводу
правильности работы, выполняемой  мной, то стоило только подумать о ней, и я
зависал на тонкой ниточке  моих ничем не  доказанных, но ощутимых и реальных
для меня, мыслей о том, что если  я верю и  верю до  конца в свою счастливую
судьбу, то она не подведет.
     Фактически, коль  скоро  все  зависело только от  меня,  от  информации
исходящей  от  меня,  как  от  единственного источника, то я решил,  что  не
позволю им  пролить кровь. Я  понимаю, что мои слова звучат  самоуверенно, и
поэтому извиняюсь перед родственниками мистера  Дьюи, перед его наследниками
и  друзьями  за отвращение, которое они могут испытать, но зачем мне врать -
все, что здесь написано, это дикие и отчаянные попытки детства, брошенного в
жестокость взрослого мира. Таким признаниям можно верить.
     Странно, но я испытал  сильнейшее сожаление по поводу  мистера Бермана.
После моих слов о Дрю и человеке с плохой кожей он, похоже, испытал шок. Вся
его  громадина  логических умозаключений, все его выстраданные планы, мудрые
предвидения, все  одномоментно рухнуло. Мир, в котором правят  числа, мир, в
котором они создают новый язык и переписывают книги, попросту исчез. Однажды
он сказал мне, маленький горбун с блестящими идеями:
     - Что  говорят нам  книги? Попробуем переиначить.  Возьмем  все  числа,
перемешаем их и развеем по воздуху.  Пусть они упадут  как  попало. И вот мы
соберем их и у  нас  получится новый  язык,  новая книга, новые слова, новые
идеи. И нам придется научиться понимать это новое и жить по-новому.
     С другой стороны, не он  ли  предупреждал меня об опасности неузнанного
числа, числа Х. А что такое этот новый язык, как не Х?
     А тогда в  баре, он поднял на  меня свои глаза, взглянул через  очки. И
все  сразу понял.  И  упрекнул меня  взглядом. Какая  же  смехотворно  малая
штуковина  есть наш мозг,  как легко его сбить с толку надвигающимся хаосом!
Мистер Берман сумел добиться блестящих успехов в жизни через свой ум, он был
всегда добр  ко мне, и даже сверх меры заботлив в  советах. Я  спросил себя,
неужели мое слово так все меняет. Неужели мистеру Шульцу лучше изменить себя
и попробовать соответствовать ситуации? Как сделал Бо  Уайнберг  - сделал ли
он так на самом деле или умер, думая о том, что погибает неизвестно за  что?
Я  предположил  и  другое:  что  может  мистер   Шульц  тоже  обладал  даром
предвидения и тоже все увидел, и как настоящий мужчина взял на себя смелость
хотя  бы умереть достойно, в сражении.  Так или  иначе, его план  был планом
самоубийства. Продуманного или  неосознанного,  какая  разница! Я дал ему те
слова,  которых он  ждал, несмотря  на опасное  чувство,  преследующее  его,
тридцатитрех- тридцатипятилетнего?  Он отклонил отсрочку с помощью моих слов
от  неминуемого  приговора,  сложил  наконец  все  элементы  своей  жизни  в
разрушительной мощи комбинацию  и получил заряд, который вскоре разорвался и
успокоил его навсегда.
     То, что я думал я делаю - было передача сообщений. Посланий между двумя
людьми. И срочное послание не может  быть отсрочено. Я пытался, но  он понял
это  и  избил  меня. Я ведь так хорошо знал  обоих.  Она  снова сделала меня
мальчиком на  посылках между ней и мистером Шульцем:  "Скажи ему,  ладно?" -
сказала она тогда и подняла бинокль,  чтобы в отсветах стекла я увидел парад
маленьких лошадок.

        x x x

     Пришло время  окончательного доклада  по  результатам наблюдения, снова
тот  же бар,  та же задняя комната с бледно-зелеными обоями и зеркалами, чьи
блестящие   металлические    ободья   напоминали   обрамление   сверхмодных,
построенных  только что, небоскребов, те же лица,  землистого  цвета, тот же
стол, с неестественно чистой белой скатертью, но было уже очень поздно, ужин
давно закончился и на столе стояли не тарелки  и  чашки, а счетная машинка с
выдавленной из нее белой лентой бумаги - их  вечного атрибута, точное  время
было  около  полуночи,  неоновые  часы перед  баром подмигнули  мне, когда я
входил, час справедливости или час милости божьей - полночь.
     И   вот   я   с   ними,  не   мальчишка-неизвестно-зачем-приходящий,  а
полноправный член банды,  доверенное лицо,  коллега. Меня  охватило  чувство
своей значимости и  силы, сладость знания того, что неведомо всем остальным.
А вторым ощущением  было  дрожание коленок от  конспирации, от того,  что мы
сейчас планировали убить человека,  а он об  этом и не догадывался - может в
тот самый момент, когда он  соберется поцеловать свою жену, или  когда будет
чистить зубы,  или когда  будет читать газету  на  сон грядущий, чтобы легче
уснуть. Поднимаешься  в темноте,  нападаешь на него, неприятностей  вовсе не
ожидающего - и это стоит ему жизни. А все потому, что я кое-что знал.
     Каждое утро, в одно и то же время он выходил из дома.
     В какое время?
     Десять  минут  восьмого. К  подъезду подъезжает машина,  два  охранника
выходят из нее и встречают его у самых дверей. Потом они все вместе идут,  а
машина следует за  ними. На углу с Семьдесят  Второй  улицей, он  заходит  в
аптеку и делает телефонный звонок.
     Каждый день?
     Каждый  день. Слева от входа есть два телефона.  Машина останавливается
напротив, охрана стоит у дверей, ждет его, пока он не позвонит.
     Ждет снаружи?
     Да.
     А что находится внутри?
     Когда  заходишь,  то  справа  -  фонтан.   За  ним  стойка,  там  можно
позавтракать.
     Дежурный завтрак каждый день разный.
     В аптеке много народу по утрам?
     В такой ранний час - один, два человека, не более.
     А затем что он делает?
     Выходит из будки, машет рукой хозяину аптеки и идет на улицу.
     Сколько времени он находится внутри?
     Никогда больше трех, четырех минут. Делает один звонок в офис.
     Откуда ты знаешь, что в офис?
     Слышал.  Как-то  раз зашел, якобы  за журналами. По телефону он отдавал
приказания.  То,  что он задумал и продумал  за ночь. У него  есть маленький
блокнот, он по нему читает. И задает вопросы.
     Почему он не звонит из дома? Это уже  вступил мистер  Берман. Почему он
едет в офис, но за десять минут до этого все-таки звонит в офис - странно?
     Не знаю. Старается не терять ни минуты.
     Может боится "жучков"! Добавил Лулу Розенкранц.
     Прокурор?
     А что  прокурор? Он что не знает, что любой разговор можно подслушать и
записать? Не хочет рисковать, звоня из дома.
     Он   опасается  свидетелей.   Сказал  мистер  Шульц.  Он  окружил  свою
деятельность  секретной  завесой, он даже  охрану  оставляет за дверьми, что
никто  не знал,  куда  и кому он звонит. Я вижу  этого сукина сына насквозь.
Лулу прав. Он старается предусмотреть все.
     А как насчет возвращения домой? Спросил мистер Берман.
     Работает  допоздна.  Возвращается по-разному. Иногда в  десять  вечера,
иногда  позже.  Приезжает  машина,  он выходит  и  через  секунду  он уже  в
подъезде.
     Нет. Малыш уже высчитал все правильно. Сказал мистер Шульц. Утро  - вот
то самое время.  Сажаешь двух человек по углам стойки с  глушителями,  пусть
пьют кофе... Там, кстати, другие выходы есть?
     Да,  есть запасной выход. Спускаешься вниз  и через подвал выходишь  на
Семьдесят Вторую улицу.
     Отлично, сказал  мистер Шульц, похлопывая  меня по  плечу.  Отлично.  Я
почувствовал  теплоту  его  ладони,  тяжесть  руки,  будто  отцовской  руки,
знакомой,  полновесной, мужской. Он  одобрительно улыбался мне, я  видел его
рот, его зубы. Мы покажем им, блядям, что не надо делать, мы покажем, им как
совать  нос  не в свои дела!  А сам  буду ошиваться  здесь в Джерси и сделаю
морду лопатой:  "У  меня против прокурора ничего нет!"  Я прав?  Он сжал мое
плечо  и поднялся.  Они  еще будут благодарить меня, обратился  он к мистеру
Берману, и скажут мне про предусмотрительность, которую я реализовал очень и
очень быстро, запомни  мои  слова, Отто. Вот что  значит  попасть  в  струю.
Именно это.
     Он потянул, одернул  края пиджака вниз и пошел в ванну. Наш  стол стоял
под прямым углом к стене, у самого угла комнаты. Я сидел спиной к стене,  не
видя вход в бар, но зеркала  позволяли мне видеть не только вход в бар, но и
дальше, через коридор.  Остальным  через зеркала был  виден  лишь вход. Есть
все-таки в зеркалах  некое таинственное могущество  видения. Я смог  увидеть
даже неоновые часы, вернее  их отблески,  на самом входе в  "Таверну".  Свет
напоминал лунный  свет на ряби  черной воды. Затем  мне  показалось, что эту
воду кто-то  всколыхнул. Я услышал, как  о коврик на входе  шаркнули ногой и
очень аккуратно  открыли и закрыли дверь. Неестественно для  такого позднего
часа тихо.
     Ну  откуда я  это знал? Откуда? Я тут же все понял -  из этой  ряби, из
шороха,  из поступи неких людей. Неужто я верил, что своей деятельностью  мы
вызвали  из  небытия  духов зла,  столь могущественных, что они  даже сумели
материализоваться  и появиться перед  нами? Я осторожно  наклонился  вперед,
привставая со стула.
     Глушители, сказал Лулу, думая о себе. Мистер Берман развернулся лицом к
входной двери, чтобы посмотреть  на  входящего, глядя на  меня,  глядя как я
поднимаюсь с места. Я успел заметить  тонкие волосы  Ирвинга, его аккуратную
прическу,  каждый  волосок  на  месте.  Затем,   двумя  шагами  я  преодолел
пространство  до кухни, а там  находился  мужской  туалет. Мне  ударил в нос
запах. Открыл  дверь. Мистер Шульц стоял над писсуаром, расставив ноги, руки
внизу, полы пиджака расправлены вовне, моча выливалась из него тугой струей.
Я хотел  сказать  ему, что  в  такой позе он страшно уязвим. Затем, когда  в
комнате  раздались  выстрелы,   я  подумал,  что  через  его  пенис   прошел
электроток, так  он  дернулся.  В книгах говорилось,  что  никогда  не  надо
мочиться  в шторм,  особенно рядом с электрической лампой. Хуже ситуации  не
придумать.
     Но он не  был  поражен  электричеством,  втиснутый  вместе  со  мной  в
крошечный туалет, он резко двинул  меня плечом, сунув руку за пояс, доставая
пистолет. Я запрыгнул  на сиденье и  тоже начал  лихорадочно доставать свой.
По-моему, он так и  не понял, что я рядом с ним, потому что он нацелил ствол
вверх  в  потолок, а сам  продолжал  делать смешную вещь -  старался  быстро
застегнуть  ширинку.  Мы  не  слышали выстрелов, они  просто  оглушили  нас,
звенели в ушах, они стали продолжающейся катастрофой, за дверью уничтожающей
все  планы  и  все надежды. Мой пистолет,  разумеется, застрял  в  подкладке
курточки, я, как идиот, извивался  и дергался, такой  же смешной, как мистер
Шульц.  Донесся  запах  пороховой  гари,  дымок стелился  из-под двери,  как
ядовитый газ, и в этот момент мистер Шульц  понял, что здесь, в туалете, его
точно  шлепнут как муху,  прямо через  дверь  и более  позорной смерти  и не
придумать.  Поэтому он кулаком  шибанул  в  дверь,  выскочил  и я увидел его
открытый рот -  он  кричал. Из него  вылетали слова, неслышные мне, вылетала
вся  его  ярость,  он выбежал  из  туалета и направил  ствол на  противника.
Последнее, что я заметил - мокрые подмышки. Он забежал в комнату.  Зазвучали
новые выстрели,  более  крупного калибра  -  его спина  окрасилась  красным,
рваным,  на зеленых обоях  обозначились точки от пуль. Затем  дверь медленно
закрылась.
     Пока в ваших ушах не раздается близкий свист пуль от боя, происходящего
на ваших глазах, невозможно  понять,  как  стремительна  жизнь.  Она в такие
секунды  превращается  в  сгусток  энергии,  никакие  законы  и  правила  не
действуют.  Вверху туалета было  маленькое  оконце,  я  дотянулся  до  него,
используя цепочку сливного бачка,  распахнул его рывком. Оно  было маленьким
для меня,  поэтому я  в долю  секунды исхитрился  перевернуться  в воздухе и
полез в него  ногами  вперед, извиваясь  как  уж, протолкнул  колени, бедра,
задницу, затем мне больно сдавило ребра, но я протолкнул и их, вытянул руки,
как Бо перед падением в пучину океана, и упал на землю, всю покрытую кусками
угля.  Я подвернул ногу,  зашиб голень, куски черного  угля врезались  мне в
ладони,  локти и  лицо. Сердце выскакивало наружу, его удары  перестали быть
ритмичными, они стали глухими,  сердце раскатывалось по всей груди,  стесняя
дыхании  и  забивая  глотку. В  тот момент  я слышал  только его.  Я рванул,
немного  покалеченный  в  ногах,  по  улице,  сжимая  в  руке пистолет,  как
заправский  гангстер. Добежав  до  угла,  я  увидел  свет  фар,  они  быстро
двигались  и  затухали  в  темноте  улицы.  Через  минуту  тишина и  чернота
восстановились. Я еще видел вдалеке слабые огоньки,  но ждать больше не мог,
я прислонился  к стене  за угол  и постоял так  в кромешной мгле, видя перед
собой лишь раскачивающиеся от ветра телефонные провода.

     Я слышал только себя, свои тяжелые вдохи  и выдохи. Открыв дверь в бар,
я увидел плавающий в  свете  голубых ламп и отблесков от бутылок легкий дым.
Голова хозяина  показалась из-за  стойки, он увидел меня и тут же спрятался.
Смешно. Но страх  смешон. Я  пересек главную  комнату,  прошел по коридору и
прежде  чем  дошел до  той  самой  комнаты ощутил,  что  воздух  отяжелел  и
наполнился гарью, смешанной с запахом крови. Меня  затошнило от предстоящего
вида, от смерти, мгновенной и такой нереальной. Войдя  внутрь я споткнулся о
ноги Ирви