е иногда казалось, что уже одно  его
появление на улице прямо-таки заставляло обитателей сорить из окон и дверей,
а он  спокойно все собирал и сортировал. За те  годы, что я его знал, вокруг
Арнольда сложилась своеобразная аура уважения к его труду, он ведь вовсе  не
ходил  в  школу, не  выполнял никаких обязанностей по приюту, жил  как жил в
своем подвале,  будто кроме него и мусора  ничего  не  существовало. И самым
странным было то, что все это казалось настолько естественным,  что  никто и
представить не мог этого  пухлого подростка с неглупым  лицом, бессловесного
до известных пределов,  иным.  Казалось, он и  его  такая жизнь, монотонная,
чудная, если не  сказать идиотская, дополняли друг друга, как  две половинки
одного целого. Я смотрел на него иногда  и  думал, а почему так,  как он, не
живу я сам?  В  любви к порванному, брошенному,  забытому. В привязанности к
поломанному,  разобранному, разбитому. В интересе  к тому, что плохо пахло и
потому  даже  никем не разгребалось.  В стремлении к непонятному  в  формах,
необъяснимому в целях и неразличимому в способах функционирования. В любви к
мусору, всеобъемлющей любви ко всякому мусору.
     Я  решил для  себя кое-что,  обычно не приходящее мне в голову, покинул
маму  с  ее  свечами.  Зацепился   за  пожарную  лестницу,  спустился  вниз,
заглядывая по пути в окна нижних этажей на обитателей в их летнем дезабилье,
повис на последней перекладине, прыгнул на булыжник и бегом пересек улицу. Я
спрыгнул по гранитным ступеням  приюта в  подвал, в контору мистера Арнольда
Мусорщика, где круглый год пахло золой, где  все  сезоны было тепло и воздух
был сух  до горечи,  где  легкая  угольная  пыль заполняла все  помещение  и
перемешивалась  с запахом  подгнивших  луковиц и картофелин - все это я, без
сомнения, предпочитал  вонючим  коридорам  и  комнатам  наверху,  до  отказа
заполненными  вечно описанными  матрасами  и  вечно сопливой ребятней.  И  я
сказал  ему,  что хочу пистолет.  Сомнения в том,  что  у Арнольда не  может
оказаться оружия, у меня как-то не возникло.

     Как  позже  мистер  Шульц  поведал  в  порыве откровения,  первое,  что
чувствуешь - спирает дыхание от ощутимой тяжести в руке. Ты что-то пытаешься
думать, а сердце колотится, только бы они  поверили,  только бы  поверили до
конца! Но ты еще не  изменился, ты еще молокосос, с губами белыми  от пенок,
ты надеешься на их помощь, они тебя научат, как  с ним обращаться. И вот так
все это начинается, с этих  самых страхов, с испуга в  глазах,  с волнения в
руках! Торжественный  момент говорит сам за себя, он - это приз, это - букет
невесты!  Потому  что  пистолет  ничего  не  значит, пока  он не твой. И что
происходит дальше? Ты понимаешь, что не стань он твоим, ты будешь мертвецом,
ты вызвал к  жизни обстоятельства, но  у них своя  правда, своя ярость и ими
может  воспользоваться любой, и все это ты  понимаешь  мгновенно, вбираешь в
себя гнев от осознания того, на что толкают  тебя люди, уставившиеся на твой
пистолет,  от осознания людской  невыносимой муки за  то, что ты наставил на
них свой пистолет! И именно в этот момент ты перестаешь быть молокососом, ты
ощущаешь свой гнев, который до этого дремал и ты меняешься,  ты  уже в самом
рассерженном состоянии за всю свою жизнь и волна ярости поднимается в  груди
и заполняет тебя  всего! Все! Ты больше  не щенок, пистолет - твой, ярость -
там, где ей и  положено быть -  в тебе, а все  ублюдки, стоящие перед тобой,
знают, что  сейчас,  если они не дадут того,  чего ты хочешь, им  - каюк! Ты
вспыльчивый, взрывной, неуправляемый! Почему? Потому что ты заново родился и
стал Голландцем Шульцем, вот почему! А уж потом все идет гладко, без сучка и
задоринки, ты словно прорвался  в мощный вздох из небытия, потом выдохнул  и
ты можешь  назваться  своим именем и уже  весомо  вздохнуть  свежего воздуха
жизни и свободы!
     Разумеется, в тот момент я  ничего не  понимал,  но вес оружия в ладони
немедленно сообщил  мне, каким  парнем  я  могу  стать. Сжав  рукоять  вещи,
которая даровала мне взрослость, я  не имел никаких планов на  жизнь, наивно
предполагая, что  может  сгожусь для  мистера  Шульца и  что  мне  надо быть
готовым к тому, что я вообразил. Тем не менее, пистолет стал первым камнем в
основании.
     Пистолет  нуждался в смазке  и  очистке, но я мог ощущать его вес и мог
вытащить  пустой магазин и снова задвинуть его назад  с удовлетворяющим слух
щелчком, я  мог  убедиться,  что  серийный  номер спилен,  что  значило, что
пистолет когда-то принадлежал  братству -  Арнольд  подтвердил это, сообщив,
где  он  нашел ствол: в болоте за пляжем Пэлхам, во время отлива. Наглый нос
пистолета торчал из жижи, как сучок.
     А уж название пистолета возбуждало меня больше всего - Автоматик! Самый
современный,  тяжелый,  но  компактный,  Арнольд  сказал,  что он  в рабочем
состоянии, нужны только патроны, но у него их нет. Он спокойно, не торгуясь,
принял  мою цену  в три доллара, взял  мою  "десятку"  и сунул ее  в один из
чанов,  где лежала  его коробка с  деньгами,  вернул  семь  сдачи,  рваными,
помятыми однодолларовыми купюрами и сделка была совершена.
     Настроение сразу поднялось, весь вечер я ощущал себя на высоте,  правый
карман  штанов утяжелял мой  железный друг. В кармане, я еще раз  убедился в
своей интуиции,  была  дырка, будто специально  созданная  для ствола.  Дуло
приятно холодило  бедро, рукоятка покоилась в кармане, все аккуратно,  будто
специально подогнано.  Я зашел домой  и  отдал  матери  пять  долларов,  что
составляло  менее   половины   ее   недельной  зарплаты   в   химчистке   на
Уэбстер-авеню.  "Где ты взял деньги?"  -  спросила  она,  сминая  бумажки  в
кулаке,  растерянно  улыбаясь. Не  мне, а, как  обычно, никому в  частности.
Затем, не дождавшись ответа, снова повернулась к своему столу, заставленному
свечами.  Я  спрятал  пистолет  и снова пошел  на  улицу. Там  уже сменились
действующие  лица: ребятня  сидела  под домам под надзором  мамаш,  места на
обочине заняли  взрослые, шла игра  в карты на ступенях крылец,  вился дымок
сигарет,  женщины в домашних халатах сидели стайками, как  девочки, выставив
коленки вверх, парочки прогуливались от  фонаря к фонарю. Мне внезапно стало
плохо  от такой  идиллии бедности. Поэтому  я посмотрел на небо -  оно  было
чистым - между крышами виднелись легкие облака. Все это привело меня к мысли
о моей верной подружке, Ребекке.
     Она была проворной черноволосой девчушкой, кареглазой. Ее верхняя губка
была деликатно тронута намечаемыми лет через двадцать усиками.
     Все сироты были в здании, ярко горели все окна.  Я стоял внизу и слышал
неумолчный  гвалт, с  мальчукового  крыла он был  на порядок  громче.  Затем
зазвенел  колокол, я спустился по аллее в маленький двор и сел ждать на угол
поломанного забора, окружавшего площадку для игр. Где-то через час почти  во
всех окнах  верхнего  этажа  свет  погас  и я подошел  к  пожарной лестнице.
Подпрыгнул,   зацепился  за   перекладину,  подтянулся   и   полез   наверх.
Перегнувшись в окно моей любви, в окно комнаты, где спали старшие девочки от
11  до 14  лет,  я  нашел глазами  кровать моей  маленькой шалуньи. Ее глаза
широко  раскрылись, но ни капли не удивились. Все подружки тоже не нашли что
сказать. Я  провел  ее  через  ряды их немигающих глаз  к двери,  что вела к
лестнице  на  чердак и крышу. На крыше, покрытой разномастной черепицей, еле
блестевшей  в  лунном свете,  в закутке между двумя  башенками  я стал жадно
целовать  ее, снимая ночную рубашку,  трогать  ее  груди  и  соски.  Затем я
медленно  опустил  руки,  обхватил  ее  ягодицы  и   почувствовал,  что  она
поддается. И вот тут, пока я сам еще не зашел очень далеко, когда ее позиция
была  наисильнейшая,  я  выторговал  честную цену и вытащил из остатков один
доллар. Она схватила бумажку,  смяла в кулачке и тут же, без церемоний, села
на крышу и стала ждать, пока я, прыгая то на одной, то на другой ноге, стащу
с  себя  штаны и  все остальное. Стаскивая одежду, одной  половинкой  мозга,
необремененной страстью и  похотью,  прокручивал  совершенно  другой  сюжет:
странно, люди типа мистера Шульца и меня, складывали наши деньги аккуратно и
нежно, вне зависимости от количества купюр, женщины же, моя мама и маленькая
Ребекка, тут же сминали их в комок и прятали в кулак, забывая  о все прочем.
Или сидя в печали перед пляшущими огоньками с шалью на плечах, или - лежа на
крыше, раздвинув ноги - два раза за один доллар!

        Третья глава

     Когда  катер   вернулся  к  причалу,  нас  ожидали  две  автомашины   с
работающими двигателями. Мне бы хотелось  получить дальнейшие инструкции, но
мистер Шульц грубо засунул девушку, чье имя было не Лола, на заднее  сиденье
первой  машины,  сел  рядом  и  захлопнул  дверь. Не  зная,  что  делать,  я
последовал за Ирвингом во вторую... Там  было  откидное сиденье, на него я и
уселся,  мне  в  этом  повезло - машина была заполнена  до отказа.  С другой
стороны - не совсем. Я сидел спиной к движению, лицезрея троих членов банды,
впритирку  умостившихся  прямо  передо  мной.  Ирвинг  и  еще  двое,  все  в
одинаковых  плащах и шляпах,  смотрели  прямо  перед  собой, через  ветровое
стекло на идущую  впереди машину. Чувство  было неприятным -  как в  плотном
бутерброде,  со  всех сторон  гангстерская серьезность,  давящая атмосфера и
оружие в карманах. Мне было бы лучше или в машине мистера Шульца, или вообще
где-нибудь на 3-ей авеню, в надземке - сидел бы себе в грохочущем вагоне  по
пути  в неблизкий Бронкс, да читал рекламу в сполохах промелькивающих где-то
внизу  столбов. Иногда босс совершал непредсказуемые и  глупые поступки, мне
казалось, что мое приближение  к нему  в банде  - самый необъяснимый из них.
Моя персона без  околичностей  воспринималась  высшим  звеном, ее простые же
члены  думали  не  знаю  что;  я  тщился мыслью  о  том, что может быть  мое
положение и расплывчато, но ведь я был скорее где-то подмастерьем, учеником,
сочувствующим, а  не нормальным бандитом. И если я не  прав, то  я был такой
один-единственный, будто мою должность, или как назвать то, чем я занимался,
придумали специально под меня, и это должно было сказать хоть что-то сидящим
передо  мной тупоголовым, но, увы, боюсь, ничего  не говорило. Наверно,  все
дело в  возрасте. Мистеру  Шульцу было за тридцать,  мистеру  Берману  -  за
сорок, все остальные, за исключением, пожалуй, Ирвинга, едва  перешагнули за
двадцать. Поэтому я, для  молодого двадцатилетнего  парня,  имеющего хорошую
работу  и  главное  -  перспективу  профессионального  роста  -  был  просто
недоразумением. Мое, подростка, присутствие в разных ситуациях  бизнеса было
неподходящим.  Если  не  сказать  хуже. И  уж совсем оскорбительным  для  их
чувства собственного достоинства. Одним из тех, кто забирал Бо из ресторана,
был Джимми  Джойо, он  жил  на Уик-авеню, за  углом моего дома и его младший
брат  учился вместе со мной, посещая пятый класс третий год подряд, пару раз
я замечал, как Джимми неодобрительно поглядывал на меня, как бы не замечая и
не воспринимая меня как человека, но он ведь знал, кто я есть на самом деле.
С  ними,  боевиками  организации,  я иногда  представал  в  свете  какого-то
непонятно-нахального  каприза  босса, даже  не  как  мальчик,  а  скорее как
лилипут, некий шут при дворе короля, способный удрать от больших королевских
волкодавов  с псарни. Своя псарня мистеру Шульцу нравилась, и жить  в  таком
окружении нравилось, а мне требовалось  хоть как-то упрочить  свое положение
среди них всех, хотя, где  и когда мне  мог представиться такой случай, я не
имел понятия. Ситуация, когда я сидел на откидном сиденье, упираясь ногами в
их коленки,  была, разумеется,  не  та, на которую  я  рассчитывал. Никто не
комментировал мое присутствие на катере, но здравый смысл подсказал мне, что
я был  свидетелем  убийства - одного из самых главных, одного  из капитально
подготовленных  и что  это значило для меня, полное доверие как члену  банды
или доверие такого секрета тому, кто и так скоро будет очередной жертвой - я
не  мог  понять. Опасность жгла  мне  уши,  я  понимал,  что  мог бы в жизни
обойтись  и  без  такого  секрета,  что я  -  законченный идиот  -  сам, сам
запрыгнул на катер! Пойманный мимолетным капризом мистера Шульца в его сети!
Боже мой! Меня охватила слабость и тошнота, будто я снова оказался в море. Я
подумал о  Бо  и  представил, что  он все еще опускается  на  дно - открытые
глаза, тазик с цементом на ногах... Несмотря  на испуг, мелькнула  мысль и о
Лоле, она ведь  тоже  все видела, а общая сентенция такова - убийцы не любят
оставлять в живых посторонних свидетелей. Но по  ее  поводу  я  почему-то не
очень волновался, сам не знаю почему,  во  всем этом деле что-то было скрыто
от  меня. Я захотел ее увидеть, да и с какой стати паниковать? Она  ведь еще
жива.
     Все  эти мысли  отрезвили мой рассудок, я обратил  свой взгляд в окно -
структура города, упорядоченная многолетней  мыслью и заботой, мощь зданий и
сияние  фонарей  в черноте улиц, приглушили страх. Город успокаивал  меня. Я
попытался  снова поразмышлять  о  своих  далеко  идущих  планах  и имперских
амбициях. Если мои предчувствия изменяют мне, то  класс и уровень восприятия
мира   мистером  Шульцем  мне   недостижим.  Он  ведет  себя   без  излишней
обдуманности - так же должен делать и я. Нас вела общая  судьба-злодейка, и,
если  я верю себе,  то должен  верить  и ему. Я оказался в восхитительном  и
возбуждающем  мире  опасности, не вымышленном, а самом  натуральном,  в трех
измерениях, я стал опасен самому себе, опасен моему наставнику, опасен  всем
опасностям, которые окружают его самого, т.е. его бизнесу, его жизни, полной
убийств; вне  этого мира  были полицейские. Четвертое измерение. Я распахнул
окошко, вдохнул немного свежего воздуха и расслабился.
     Машины  двигались в  центр. Мы  проехали  по  4-ой авеню,  затем  через
тоннель, по  пандусу, который  окружал Центральный  вокзал, потом поехали по
Парк-авеню,  по  настоящему, а не бронксовской подделке,  мимо  новых  башен
Уолдорф-Астории  с  его  знаменитой  аллеей  Пикока  и  не  менее знаменитым
хозяином, неугомонным Оскаром.  Все это я черпал из газет, из этой бездонной
бочки информации. Мы свернули на 59-ую улицу и  последовали за трамваем, чей
звонок напоминал гонг на боксерских матчах,  наконец, развернулись к обочине
Централ-парка и встали в тень статуи генералу Шерману,  сидящему  на усталом
коне. Дождь лил как из ведра, вода лилась не только  с неба - безостановочно
работал многоярусный фонтан - вода стекала в большую емкость, окружающую еще
несколько  фигур. Если бы Шерману захотелось  отпробовать каменных фруктов у
женщины с  корзиной, которая стояла на ярус ниже  чем  он, ему  пришлось  бы
перепрыгивать через весь бассейн. Мне никогда не были по душе монументальные
скульптуры. Для  Нью-Йорка они  -  как неуместные изыски, привнесенные чужой
культурой,  абсолютно не  гармонирующие  с  духом города.  Более  того,  они
выглядят аляписто  и  лживо; можно сказать много,  но представить  в Бронксе
каменных  генералов  на  конях,  или дам с  корзинами  фруктов, или  солдат,
стоящих  в  патетическом окружении умирающих товарищей,  поднимающих  руки и
ружья к небу  - невозможно! К  моему изумлению мистер Шульц вышел из машины,
подошел к нашей  и, открыв дверь, сказал: "Эй,  малыш!", взял меня за руку и
вытащил под дождь. Я  стоял, мгновенно мокрый, и думал, что, вот, стою здесь
в  море  воды  и скоро я - жонглер,  занесенный  черт  знает  за  чем в  мир
бандитов, буду найден  лицом  вниз в  грязной  луже  под каким-нибудь кустом
парка и что, если глубина лужи может служить мерилом моей ценности или того,
что я мог достигнуть,  то,  по всей видимости, лужа будет  глубиной в дюйм -
вполне достаточно  для  бродячей  собаки,  которая  решит вытащить  меня  за
штанину из грязи и слизать грязь с моих  мертвых глаз. Но босс, подводя меня
к первой машине, сказал:
     - Сопроводи леди в ее номер.  Она не должна  никому звонить, что бы там
ни случилось. Хотя она и  не будет пытаться. Она сложит вещи. Ты сиди с ней,
а  когда снизу  позвонит кто-нибудь  из  моих людей, спускайся с  ней  вниз.
Понятно?
     Я кивнул. Мы подошли  к его машине и, хотя вода уже стекала с полей его
шляпы, он только сейчас достал черный зонт с заднего сиденья  и открыл  его.
Затем он  дал  девушке руку и помог ей выйти, вручив мне и ее, и зонтик; это
был приятный момент, мы трое -  под одной шелковой полусферой, она загадочно
смотрела на него, полу-улыбаясь, он гладил ей щеку и тоже улыбался. Затем он
резко нырнул в машину и дверь  еще не успела захлопнуться, как  авто взяло с
места, взвизгнуло шинами и рвануло вперед. За ней умчалась и вторая машина.
     Мы стояли в эпицентре бури.  Тут до меня дошло, а где, собственно, мисс
Лола проживает? Я как-то продолжал думать, что  раз уж мне дадены полномочия
по  ее поводу, то она  должна подчиниться мне и сейчас ждать.  Но  она  сама
взяла  мою  руку двумя своими и, тесно прижавшись  ко  мне  под зонтом,  его
натянутая ткань звенела барабанной дробью, повела меня торопливо через  5-ое
авеню. Улица была просто затоплена дождем; стекающая с зонта вода  поместила
нас в  цилиндр  с тонкой пленкой - краем.  Мисс  Лола, кажется,  вела меня к
отелю  "Савой-Плаза"...  да,  так и  есть,  швейцар выскочил  из вращающихся
дверей, в руках зонтик, ринулся  к нам,  выказывая заботу;  через  несколько
секунд мы  уже  были  в ковровом царстве - ярко освещенном, но уютном лобби.
Какой-то  слуга в смокинге  и полосатых  брюках разъединил  нас. Лицо у мисс
Лолы  покраснело  от возбуждения, она  рассмеялась, глядя  на промокший  низ
своего  платья, рукой взъерошила волосы, обрызгивая все вокруг, одновременно
глянула на клерка за стойкой  - Добрый вечер, мисс Дрю, Добрый вечер, Чарльз
- ответила  на  приветствие полицейского, стоящего  неподалеку  в  окружении
приятелей из обслуги. Так  хорошо ему было  стоять в сухости лобби, когда на
улице  жуткое ненастье, а я, опустив глаза  долу, ждал, с пересохшим горлом,
как она объяснит  ему мое  пребывание в  таком отеле. Ведь я,  с  его  точки
зрения, был  обыкновенный  голоштанник  с улицы.  Я пытался не оборачиваться
назад  к  вертушке-двери - моей спасительнице в случае бегства. Впереди,  за
кривыми изгибами дверцы лифта, угадывался проход, который, как я думал, тоже
ведет  на улицу. Я молился,  что мистер  Шульц знал,  что делал, послав меня
сюда,  молился,  чтобы  мисс  Лола  проявила понимание и  даже  помощь  мне,
неуклюжему в окружении  роскоши, мисс Лола, мисс  Дрю,  кто бы она ни была и
что бы она ни пережила этой ночью в связи со смертью близкого ей человека, с
которым ей,  возможно, было  очень приятно  ходить в рестораны и ложиться  в
постель. Но никаких объяснений с ее стороны на последовало, будто она только
и делала, что  каждую  ночь  заходила сюда  с  очередным  пацаном  в дешевой
куртке,  старых  синих брюках и чисто бронксовской  стрижкой; взяв  меня  за
руку, она  проследовала  в лифт вместе  со мной. Я  будто превратился  в  ее
компаньона,  а  лифтер, даже не спрашивая, нажал  кнопку и я сразу  вырос  в
своем понимании того, что объяснений можно ждать от кого угодно, кроме людей
с самой вершины и кошмарная тень откровения, блещущая в жутко-зеленых глазах
мисс Дрю стала в  моих  снах одним большим  адом. Вместе  с той  поездкой на
катере.

     Отель  был из  серии  сногсшибательных! Когда двери лифта открылись, мы
оказались  прямо в  номере. Полы блестели  лаком,  на  противоположной стене
висели коврик и гобелен, изображающий рыцарей, закованных в латы, с  пиками,
верхом на  лошадях, каждая на задних ногах, ряды рыцарей и лошадей выстроены
как по линеечке - а мебели здесь не было потому, что это было фойе, прихожая
с лифтом, и  стояли по  углам лишь две огромные урны  с изображенными на них
древнегреческими философами со св