стенной
аптечкой, он думал о том, что его вьющиеся волосы ничуть не отличаются  от
курчавой шевелюры доктора Брустера. Он думал  об  Ивене  Брустере,  о  его
серьезности,  его  безыскусственной  доброте.  А  поскольку  Брустер   был
баптистом, как и он сам, Нийл задумался о мудрости и  высоком  достоинстве
баптистских проповедников и их богословской программы.
   Он спрашивал себя: в чем его настоящая вера? Верит ли он в определимого
бога? В личное бессмертие? Какие есть у него в  жизни  цели,  кроме  того,
чтобы любить Вестл и обеспечить Бидди счастливое существование? И  за  что
господь покарал Вестл, сделав ее женою негра? А может быть, это и не  кара
вовсе, а знамение свыше?
   Он вдруг перестал водить бритвой, сообразив, что за последние десять  -
пятнадцать лет, если не считать бесед с Тони Эллертоном, он  так  же  мало
думал о религиозных вопросах, как о яблоне Вашингтона.
   У него был свой официальный пастырь, его преподобие доктор Шелли Бансер
из баптистской церкви Сильван-парка, приятный  и  здравомыслящий  человек.
Отчего раз в жизни не удостовериться, что этому ученому богослову в  самом
деле известно о боге и бессмертии многое такое,  что  недоступно  простому
рабочему или банковскому клерку,  и  что  доктор  Бансер  приглашен  в  их
церковь именно по этой причине, а не за то, что он  отличный  партнер  для
гольфа, незаменимый распорядитель  на  свадьбах  и  детских  праздниках  и
надежный оратор, всегда готовый выступить с речью при проведении  кампании
по займу?
   И во вторник вечером Нийл посетил доктора Бансера и вверг его в немалое
смущение, спросив напрямик: что он знает о боге и истине?..


   В летний вечер приятно было пройтись  под  кленами,  вдоль  только  что
политых  газонов  Сильван-парка.  Баптистская  церковь  высилась   слоеной
громадой из красного и серого камня, а рядом притулился пасторский  домик,
старенький, деревянный, выкрашенный белой краской, которому миссис  Бансер
(она была родом с Востока, из Огайо) пыталась  придать  элегантный  вид  с
помощью синих с золотом портьер на окнах.
   Кабинет пастора - он, бедняга, иногда в шутку называл его своей "святая
святых" - отличался респектабельностью, хотя и не  без  смелых  штрихов  в
убранстве. На сумрачном письменном столе красного  дерева  стояли  розы  в
шведском чеканном кувшине, а на стене, между портретами Адонирама Джадсона
и Гарри Эмерсона Фосдика, висела гравюра с надписью "Ребята и котята".
   Доктор Бансер, мужчина  с  брюшком,  но  сангвинического  темперамента,
воспитанник Браунского университета и богословского факультета в Йеле, был
лет на двадцать старше Нийла. У него были жидкие  волосы  и  епископальный
бас, он был одет в серый костюм с красным галстуком, и  он  угостил  Нийла
хорошей - то есть не совсем плохой - сигарой.
   - Сын мой, - произнес он, - когда человек предпочитает  бумажную  соску
сочному, мужественному вкусу табачного листа,  я  склонен  видеть  в  этом
признак  вырождения,  свойственного  нашему  веку,  а  потому  садитесь  и
закуривайте, а я отложу свой томик Саки. Должен сознаться,  я  ищу  иногда
забвения от житейских тягот в этой сокровищнице свободного ума.
   И доктор ловко смахнул в ящик стола книгу, которую читал: "Убийство  на
Парк-авеню".
   К ужасу доброго пастора,  оказалось,  что  Нийл  явился  к  нему  не  с
приглашением выступить в Бустер-клубе или в Ассоциации Молодых Чиновников.
Он пришел с вопросом, и ответить на этот вопрос доктору не помогла бы  его
хорошо подобранная справочная библиотека. Он, верно, взбесился бы  и  стал
лаять, если бы знал, что на  самом  деле  привело  к  нему  его  скромного
прихожанина.
   - Доктор Бансер, я получил письмо  от  одного  солдата,  моего  бывшего
подчиненного, он  пишет,  что  узнал  некоторые  факты,  заставляющие  его
предположить в себе примесь негритянской крови.  И  вот  он  просит  моего
совета в этическом вопросе,  который  вы  сумеете  разрешить  лучше  меня.
Человек этот женат, по-видимому, счастлив в браке, имеет двух  сыновей,  и
ни жена, ни дети не подозревают о наличии какого-то негритянского  предка,
очень далекого, насколько я мог судить. Так вот, он спрашивает, какой  тут
выход достойнее? Должен ли он сказать правду родным  или  друзьям  или  же
вообще молчать обо всем?
   Доктор Бансер сделал  вид,  будто  напряженно  думает,  -  занятие,  от
которого он давно уже отвык.
   - Скажите, Нийл, а кто-нибудь догадывается о положении вещей?
   - Судя по его письму, очевидно, нет.
   - Ему много приходится общаться с неграми?
   - Едва ли.
   - Кстати, Нийл, а вам когда-нибудь приходилось общаться с цветными?
   Все в нем похолодело.
   Стараясь казаться как можно равнодушнее, он протянул:
   - Да нет, близко я, пожалуй, не знал ни одного н...  -  Нет!  Будь  что
будет, но слова "ниггер" он не произнесет! И  он  кончил  фразу:  -  ...ни
одного негра, кроме разве прислуги и железнодорожных проводников.
   - Я потому и спросил: вам, значит, трудно  представить  себе  сложность
проблемы, которая занимает вашего бедного знакомого, во всей ее глубине и,
я бы сказал больше, в ее религиозном значении.
   "Господи, даже дышать легче стало!"
   - Видите ли, Нийл, сам я немало сталкивался с цветными на своем веку. В
университете моим соседом по общежитию был негр, и я очень, очень часто  -
раз пять или шесть, во всяком  случае,  -  заходил  к  нему  в  комнату  и
старался держать себя с ним, как с равным. Но все эти  цветные,  даже  те,
которые кое-как одолели университетский курс,  неловко  себя  чувствуют  с
нами, белыми, потому что для нас  культура  есть  наследственное  благо  и
воспринимается нами естественно.
   Мы знаем и радуемся, что и они тоже чада  всемилостливого  господа;  и,
возможно, когда-нибудь, лет через сто или двести, психологически они почти
ничем не будут отличаться от нас. Но сейчас всякий, у кого  в  жилах  есть
хоть ничтожная капля черной крови, настолько чувствует наше превосходство,
что, к сожалению, мне или вам совершенно невозможно сесть с ними  рядом  и
полчаса  побеседовать  откровенно,  по-товарищески,  вот  как  мы  с  вами
беседуем.
   Здесь, в Гранд-Рипаблик, мне  тоже  приходилось  участвовать  вместе  с
неграми в разных комиссиях, сидеть с ними за одним столом на заседаниях, и
это помогло мне узнать их  ближе.  Но  где  я  действительно  изучил  душу
черных, это на Юге, в их родных местах. После университета я - э-э  -  так
сказать, стажировал месяц в Шривпорте, в Луизиане,  и  там  я  понял,  что
сегрегация на Юге была введена не для того, чтобы ущемить права негров,  а
чтобы - э-э - защитить, оградить их от дурных людей (которые встречаются и
среди белых и среди черных) до той поры, когда они умственно разовьются  и
будут способны воспринимать действительность, как вы, я, любой белый.
   Поймите меня правильно,  я  не  сторонник  этой  системы,  как  чего-то
постоянного  и  незыблемого.  Нет  никаких   оснований   к   тому,   чтобы
американский гражданин был вынужден ездить в  особых  вагонах  и  есть  за
отдельным столом - если только это действительно Американский Гражданин  в
Полном Смысле Слова, а на такое звание, боюсь, не могут претендовать  даже
самые разумные из наших цветных друзей!
   Никто более меня не радуется малейшему признаку прогресса среди  негров
- ну, скажем, тому, что они начинают применять севооборот,  или  разводить
свиней или рациональнее питаться, - но  священнику  приходится  глядеть  в
корень  вещей,  хотя  и  так  нас  уже  попрекают  за  нашу  честность   и
прямолинейность. Ну, что ж, пускай, я всегда  это  говорю,  это  для  нас,
говорю, даже лестно, ха-ха!
   Но вернемся к вашему солдату и  его  сомнениям.  Если  его  никогда  не
считали негром, думаю, что он  не  погрешит  против  устоев  морали,  если
просто будет молчать и формально останется белым. В конце концов никто  из
нас не обязан говорить все, что знает, ха-ха!
   Но с другой стороны, если вы достаточно хорошо  с  ним  знакомы,  чтобы
говорить вполне  откровенно,  посоветуйте  ему  держаться  по  возможности
дальше от белых, потому что шила в мешке не утаишь и  его  генная  мутация
рано или поздно даст себя знать. Я, например, с моим южным опытом  опознал
бы его мгновенно. Так что  скажите  ему,  для  его  же  пользы:  словно  -
серебро, а молчание - золото! Ха-ха! Понятна моя мысль?
   - Д-да, пожалуй... - Нийла уже не интересовали прочие взгляды  Бансера.
Но он поддался искушению, которому все мы подвержены: узнать,  что  думает
священник, судья, врач,  сенатор,  полисмен-регулировщик,  когда  сидит  в
ванне, нагишом, без мундира.
   - Доктор Бансер, вам, вероятно, приходилось  работать  в  комиссиях  не
только с неграми, но и с евреями?
   - О, сколько раз! У меня даже  как-то  обедал  один  раввин,  и  миссис
Бансер и дети - все были за столом. Видите, какой я отпетый либерал.
   - Но мы говорили о неграх, доктор. Пригласили бы вы  к  обеду  негра  -
например, негритянского священника?
   - Ну, ну, Нийл, не пытайтесь поймать меня на слове! Я ведь вам  сказал,
я человек новой школы. Меня совершенно не смущает перспектива сидеть рядом
с интеллигентным чернокожим - ну, скажем, на  каком-нибудь  съезде.  Но  у
себя в доме, за обеденным столом - нет, нет, мой друг, об  этом  не  может
быть и речи! Это было бы невеликодушно по отношению к ним! Наш образ жизни
и  мыслей  для  них  слишком  непривычен.  Возьмите  любого  негра,   даже
претендующего на высшую ученую степень, - можете вы представить его себе в
непринужденной беседе с миссис Бансер,  которая  училась  в  консерватории
Форт-Уэйна и интересуется Скарлатти и клавесинной музыкой? Нет, Нийл, нет!
   - Что вы скажете о  местном  баптистском  проповеднике  негре,  докторе
Брустере, - так, кажется, его фамилия?
   - С доктором Брустером я знаком. О,  это  вполне  порядочный,  скромный
человек.
   - А почему в нашем приходе  так  мало  цветных  баптистов  и  даже  те,
которые есть, почти не заглядывают в церковь?
   - Видите ли, когда они  "заглядывали",  как  вы  выражаетесь,  чаще,  я
поручил служителям объяснить им, что, хотя, разумеется, наши двери  широко
раскрыты для наших чернокожих братьев, все же, вероятно, они гораздо лучше
будут чувствовать себя в Файв Пойнтс, среди своих. По-видимому,  служители
объяснили это достаточно вразумительно, что, впрочем, и требовалось.
   Есть у нас молодые священники, которые  со  мной  не  согласны.  По  их
поведению можно подумать, что они платные агенты рабочих союзов или всяких
там   еврейских    и    негритянских    организаций.    Отстаивают    даже
противозачаточные меры! Мы читаем в Писании, что Спаситель преломлял  хлеб
с ворами и грешниками, но нигде не  сказано,  что  он  приглашал  к  своей
трапезе маловеров, и смутьянов,  и  разрушителей  христианского  домашнего
очага, и своекорыстных агитаторов, белых, черных, желтых, любых!  Понятно,
друг мой?
   - Да, мне теперь многое понятно, доктор, благодарю вас, - сказал Нийл.



23

   Мистер Пратт заметил его рассеянность и игриво поддевал его: "Вы все  о
чем-то мечтаете, Нийл, не иначе как влюбились". Однако в эти дни душевного
распутья Нийл по-прежнему оставался "одним из самых надежных  среди  наших
молодых сотрудников", а Консультация  для  ветеранов  исправно  привлекала
новых вкладчиков - демобилизованных, которые сейчас донашивали  солдатские
шинели,  но  впоследствии  вполне  могли  стать   акушерами,   владельцами
кафе-автоматов или фабрикантами кондитерских изделий.
   Среди ветеранов, приходивших  за  советом,  было  до  странности  много
негров, и Нийл с тревогой думал, не Райан ли их присылает, и не  рассказал
ли им Райан его тайну, и не грозят ли ему неприятности. Но  спрашивать  он
не решался.
   Все эти размышления были прелюдией к вечеру, который  он  провел  среди
цветных интеллигентов.


   В пятницу вечером он уговорил Вестл взять машину, потому что  он  опять
идет "на собрание ветеранов", а сам пешком и автобусом  добрался  до  дома
Джона Вулкейпа.
   Эмерсон уже вернулся в свою часть, но Нийла встретили Джон, Мэри, Райан
и Аш Дэвис с женой.  Ко  всеобщему  удивлению,  он  приветствовал  доктора
Дэвиса как давнишнего друга, о котором страшно стосковался.
   В светской непринужденности Аша Дэвиса, в золотом браслете часов на его
гладком темно-коричневом запястье было больше от парижских бульваров,  чем
от  Америки,  а  черные  усики  придавали  ему  сходство   с   французским
артиллеристом. Ему пошел бы  голубой  мундир.  Сослуживцы  по  лаборатории
находили,  что  Аш,  с  его  увлечением  музыкой,  теннисом  и  ботаникой,
несколько чудаковат, но отдавали ему  должное  как  прекрасному  химику  и
большому специалисту по пластмассам. Он три года  работал  в  лабораториях
Парижа, Цюриха и Москвы и за это время почти успел забыть, что он Цветной,
и стал считать себя Человеком.
   Ему очень не хотелось возвращаться в "великую белую республику", однако
он возвратился туда вполне сознательно. Его не прельщала жизнь  изгнанника
среди европейской богемы, за столиками кафе "Селект".  Благодаря  нехватке
химиков, вызванной войной, он получил ответственную  работу  на  комбинате
Уоргейта. Он наивно вообразил, что сможет работать здесь всегда, и, решив,
что довольно жить на чемоданах, они с Мартой купили  уродливый  коттедж  в
Кэну-хайтс и сверху донизу перестроили его.
   Он жил  содержательной,  плодотворной  и  скромной  жизнью,  был  очень
привязан к Марте и к дочке  Норе,  но  чувствовал  себя  немного  одиноко.
Вулкейпов и Ивена Брустера он уважал как борцов и честных людей, но их  не
тянуло к ученой и легкой беседе, которую он ценил превыше всего.
   Марта - прелестная толстушка Марта с чистой  темно-коричневой  кожей  -
была дочерью негра-юриста из Кентукки. В колледже она увлекалась драмой  и
дочь свою назвала Норой в честь героини "Кукольного дома". Марта никак  не
могла усвоить, что ее муж - Нахальный  Ниггер,  Который  Не  Знает  Своего
Места. Для нее  он  был  самым  взыскательным  ученым,  самым  благородным
человеком, самым веселым собеседником и самым нежным мужем на свете.
   Она  очень  старалась  разубедить  своих  менее  обеспеченных   цветных
сограждан в том, будто она и ее муж - попросту карьеристы. У бедняков были
веские  причины  для  таких  подозрений.  Они  достаточно  видели  негров,
которые, разбогатев на продаже эликсира для ращения волос  или  зазнавшись
на теплых  местечках  в  суде,  забывали  дедовские  хижины  и  стремились
втереться в так называемое Высшее Цветное Общество с  его  темно-кофейными
красавицами и такими же лимузинами, его  любовными  интригами,  продажными
поэтами и белыми альфонсами в салоне мадам Нуар-Мозамбик и  с  охотничьими
завтраками по всей форме - вплоть до красных курток и последующих  отчетов
в светской хронике (негритянских газет).
   Но Нийл не  знал  о  существовании  Высшего  Цветного  Общества,  столь
нелюбимого Мартой Дэвис. Он заблуждался, как всякий  неофит,  считая,  что
негры не могут быть так же самодовольны и пошлы, как белые.  А  ведь  они,
несчастные, часто щеголяют и крахмальными манишками, и  тридцатипроцентным
раствором лондонского произношения, и вообще бывают не менее  скучны,  чем
жители-Парк-авеню. Нийлу много еще предстояло узнать о цветных, а в  свете
этих откровений - и о белых.


   Вулкейпы, Дэвисы и Нийл сидели в  гостиной,  безуспешно  пробуя  разные
темы разговора и откладывая их одну за другой. Все были так  вежливы,  что
всем было не по себе, но тут хлопнула дверь, в комнате появился человек  с
симпатичной физиономией комического актера, и все закричали: "А-а, Клем!"
   Клем Брэзенстар, разъездной агент Городской  лиги,  был  сыном  черного
бедняка-издольщика с низовьев Миссисипи, которому  и  фамилию-то  дали  по
названию плантации. Клем никогда не учился в колледже.  Книги  (и  сколько
книг!) он доставал где попало, когда мальчишкой носился  по  всей  стране,
работая рассыльным, поваром, агентом  по  продаже  удобрений,  репортером,
агитатором. Сейчас в его задачу входило подыскивать неграм  более  сносную
работу, урезонивать черных фермеров, которые ленились изучать дизель-мотор
и основы кооперации, а также  (не  по  заданию  лиги,  а  по  собственному
почину)  отравлять  существование  белым  ректорам  колледжей,  поощряющим
дискриминацию негров. Он любил виски, китайские орехи,  Толстого  и  бокс.
Французскому языку от выучился в Марселе во время первой мировой  войны  и
знал его недурно, на итальянском же и еврейском объяснялся лишь  с  грехом
пополам.
   В то время как Вулкейпы были "выцветшие" северяне,  а  коричневые  лица
Дэвисов вызывали  в  памяти  арабов  и  сады  Альгамбры,  Клем  Брэзенстар
предстал  перед  изумленным  Нийлом  как  воплощение  того,  что   сеятели
ненависти называют "черный тут с негритянского Юга".  Это  был  человек  с
широкой, лукавой улыбкой, всегда появлявшийся неожиданно,  как  чертик  из
коробки. Он был черный, как ночь;  черный  и  блестящий,  как  новый  лист
черной копирки; казалось, он черный не только снаружи, как  Ивен  Брустер,
но до самых костей. Губы у него были красно-лиловые, ушные раковины черные
снаружи и внутри, белки глаз отливали желтизной, и  даже  ладони  были  не
розовые, а серые. Усмешка не сходила с  его  лица,  особенно  в  серьезные
минуты, потому что тогда он смеялся не только над другими, но и над  самим
собой.
   Толстые губы его маленького рта то и  дело  насмешливо  кривились,  лоб
собирался в беспокойные складки.  Он  был  очаровательно  безобразен,  как
бультерьер, но темная кожа его так сверкала, и держался он  так  весело  и
просто, что был прекрасен, как черный  дрозд,  раскачивающийся  на  стебле
камыша.
   В произношении его мешались Миссисипи, Гарлем и гнусавый Средний Запад.
Он часто употреблял слово "ниггер" в применении к себе и к своим  друзьям,
но врагу никогда не  разрешал  произносить  его  безнаказанно.  Многим  он
казался немыслимым, потому что это был абсолютно естественный и нормальный
человек,  не  отягченный   ни   честолюбивым   семейством,   ни   школьным
образованием, ни счетом в банке.


   - Знакомьтесь, это капитан Кингсблад, наш новый белый друг,  и  хороший
друг, - сказал Джон Вулкейп.
   Клем улыбнулся Нийлу улыбкой доброжелательного рабочего, и это вышло  у
него без малейшей натяжки. Улещать или поносить белых было для него  таким
же привычным делом, как подстегивать или одергивать черных.
   - Привет,  капитан.  Ну-с,  воинствующие  братья  мои,  всегда  приятно
вернуться в Гранд-Рипаблик, в блаженный край, свободный от  дискриминации.
Еду я сейчас в автобусе, а рядом сидит  этакая  смазливенькая  немочка  со
своим сынком-нацистом; вот он присмотрелся ко мне да  как  заорет:  "Мама,
смотри, какое черное чучело!" - а она вторит  колоратурным  сопрано:  "Это
бесопрасие,  я  напишу  в  автопусную  компанию,  как  нас,   американцев,
вынуштают ездить вместе с такими и с сякими!"
   Клем сиял, он громко смеялся над  своей  незадачей.  Удивленному  Нийлу
предстояло узнать, что так повелось у самых закоренелых  борцов  за  права
негров. Ничто не смешило их больше, чем собственные злоключения.
   Они не унывали, но из разговора с ними "новый  белый  друг"  все  лучше
понимал, каким неприятностям подвержены пасынки Страны Свободы.  Аш  Дэвис
спокойно рассказывал о пограничных штатах:
   - Непоследовательность в дискриминации - вот что губит бедного Самбо. В
одном городе на Юге он может свободно войти в любой магазин и пользоваться
парадным лифтом, и жена его может примерить выбранное платье; а в  другом,
за каких-нибудь сорок миль, его ни в один приличный магазин не  пустят,  а
если попробует войти - арестуют, и лифты, даже  в  учреждениях,  отдельные
для цветных и для белых. Годами мы, парии,  покупаем  на  железной  дороге
журналы в зале для белых, а  потом  в  один  прекрасный  день  здоровенный
полисмен арестовывает нас за то, что мы туда сунулись.
   Понимаете, капитан Ки