" или "Отченаш Пипсквик", что доказывает, что все  негры  -
нелепые чудаки; а хотели бы вы, чтобы ваша дочь сделалась  миссис  Отченаш
Пипсквик? Это называется Генеалогия.
   Если писатель  изображает  негра,  который  говорит  и  действует,  как
нормальный  американец,  значит,  этот   писатель   либо   неосведомленный
северянин, либо изменник, замысливший уничтожить цивилизацию.
   В разговоре об  образовании  для  негров,  желая  блеснуть  глубиной  и
оригинальностью взглядов, следует начать с заявления: "Прежде чем  учиться
летать, пусть  научатся  ходить",  -  а  затем,  когда  уже  всплыла  тема
наследственности, принять глубокомысленный вид и пояснить: "Река не  может
подняться  выше  своих  истоков".  Это  Риторический   Прием,   называемый
Доказательством от Метафоры; особенно популярен у женщин и священников.
   Все негры ничего не умеют, чем и объясняется, что они сумели  прекрасно
организоваться, чтобы в день получки оттеснять белых от  окошка  кассы,  а
белых женщин обречь на тяжкую и устрашающую  участь  домашних  хозяек  без
прислуги, и этим даже возбудили зависть немецкого  Генерального  Штаба.  В
течение долгого времени все негритянки с утра до  ночи  кричали  на  белых
дам: "Погоди, к рождеству _ты у меня_ кухаркой будешь!" Я это точно  знаю,
потому что слыхал от моей тети Аннабел, честнейшей женщины.
   Отдельные случаи  дискриминации  негров,  может  быть,  и  имеют  место
где-нибудь в отсталых районах Юга, но на Севере никакой дискриминации нет.
   В  сущности,  можно  заявить  вполне  авторитетно,  что   _негритянская
проблема неразрешима_.
   Не помню, рассказывал ли я вам анекдот о  том,  как  один  негритянский
проповедник честил свою паству...


   Когда с  формулировкой  Американского  Кредо  покончили,  Джад  Браулер
заметил неуверенным тоном:
   - Пожалуй, кое-что здесь преувеличено.
   Но Вестл  Кингсблад,  проведшая  свои  студенческие  годы  в  Виргинии,
заявила:
   - Нет, нет, общая картина совершенно правильная.
   Братец Роберт, прапраправнук Ксавье Пика, размечтался:
   - Я бы издал такой закон, чтобы считать преступником всякого, кто, имея
хоть каплю негритянской крови, выдает себя за белого. Если б такой человек
обманом ухитрился жениться на моей  дочке,  я  бы  его  удушил  вот  этими
руками.
   Впрочем,  руки,  которыми  при  этом  потрясал  Роберт,   были   больше
приспособлены для подписывания деловой корреспонденции, чем  для  удушения
преступников.
   Нийл молча поглядел на него, потом  поглядел  на  всех  своих  соседей,
добрых, милых, великодушных и образованных.
   Тут Вайолет Кренуэй, восхищенная собственным глубокомыслием, запищала:
   -  Все  вы  не  учитываете  главного.  Негры  вовсе  не  такие  плохие.
Попадаются даже интеллигентные негры, которые ничем не хуже нас,  то  есть
почти ничем. Но их ошибка в том, что они слишком  торопятся,  вместо  того
чтобы положиться на естественный ход событий и понемножку  прогрессировать
без посторонней помощи, так, чтобы когда-нибудь, в свое время, мы,  белые,
должны были признать их достижения.
   Я всегда говорю своим цветным знакомым: "Да,  да,  я  знаю,  что  среди
людей вашей расы есть таланты, не получающие должного признания. Я и  сама
бунтарь по природе и считаю, что вы, негры,  должны  стараться  вырвать  у
жизни все, что можно. Но  позвольте  напомнить  вам  одно  обстоятельство,
которого вы, видно, не заметили. Только что окончилась война. В Европе еще
не все утряслось, и здесь, в США, тоже без конца то рабочие беспорядки, то
одно, то другое, и хоть я всей душой за  равноправие  цветных  и  даже  за
общественное равенство когда-нибудь в будущем, но неужели вы не понимаете,
что _сейчас для этого не время_!
   И Нийл понял без чьих-либо объяснений, что из всего сказанного это было
самое вредное и самое глупое.



32

   Золото поблекло, на улицах была грязь, до ноября  оставались  считанные
дни, и тут как-то Нийл сговорился позавтракать с Рэнди Спрюсом, секретарем
Торговой Палаты,  Люцианом  Файрлоком,  журналистом,  который  приехал  из
Джорджии и  заведовал  теперь  отделом  рекламы  у  Уоргейта,  и  Уилбуром
Федерингом, который тоже совершил переселение с Юга на Север, но скорей по
образцу рейдов генерала Моргана.
   Уилбур был последней сенсацией в деловых  кругах  города;  сорока  пяти
лет, маленький, чистенький и весь набит двадцатидолларовыми бумажками.  Он
родился в Миссисипи, в семье  разорившегося  бакалейщика,  но  ему  больше
нравилось,  когда  его  считали  потомком  плантаторов.  Рэнди   в   одной
застольной речи в Бустер-клубе сказал: "Пусть Уилбур  неотъемлем  от  Юга,
как мексиканское тамале,  но  он  близок  Северу,  как  снежный  буран,  и
обтекаем, как авиабомба".
   У мистера Федеринга, помимо округления своего капитала, была еще особая
миссия: раскрыть глаза жителям Гранд - Рипаблик на угрозу расового мятежа,
неизбежного, как он утверждал, в городе, где за шесть лет  его  пребывания
негритянская колония увеличилась с восьмисот человек до  двух  тысяч,  что
составляло почти 2  1/4%  всего  городского  населения,  а  по  исчислению
Уилбура, - 98 1/4%.
   Нийл встретился с ними в  "Беседке"  -  отделанном  кленовыми  панелями
коктейль-холле  отеля  "Пайнленд",  откуда  вся  компания,  пропустив   по
стаканчику, перешла завтракать в "Фьезоле". Присутствие цветных официантов
навело их на разговор о Негритянской Проблеме.
   - Ваша ошибка, ребята, - сказал  Уилбур  Федеринг,  -  в  том,  что  вы
смотрите на своих черномазых как на резервную рабочую силу, которую  можно
использовать для срыва стачек и борьбы с профсоюзами. Так оно было раньше,
но теперь кое-какие из этих  треклятых  профсоюзов  вздумали  принимать  и
негров, как будто они тоже люди.
   - Он, пожалуй, прав, - сказал Рэнди.
   Они услыхали, как их друг Глен Тартан, управляющий "Пайнленда", спросил
у официанта: "А где мистер Гриншо?"
   Уилбур взвыл:
   - Вот, не угодно ли?  _Мистер_  Гриншо!  Черномазому  лакею!  Нет,  вы,
северяне, понятия не имеете о том, как обращаться с черными гориллами.
   Люциан Файрлок возразил:
   - Я и сам часто говорю неграм "мистер" - на разных заседаниях.
   - Бросьте, Файрлок, вы просто любите порисоваться, - сказал Федеринг. -
Я вот ни разу в жизни  не  сказал  "мистер",  или  "миссис",  или  "мисс",
обращаясь к цветному, даст бог, и впредь не буду. Тут ведь есть своя,  так
сказать, философия. Раз вы хоть одного из этих  скотов  назвали  "мистер",
значит, вы  признали,  что  они  не  хуже  вас,  и  вся  ваша  петрушка  с
Превосходством Белой Расы провалилась!
   Люциан  Файрлок,  некогда  надежда  университетских  кругов   Джорджии,
заспорил:
   - Неужели о неграх всегда нужно говорить с ненавистью?
   - А я вовсе их  не  ненавижу,  черномазых.  Они  меня  даже  забавляют,
честное слово. Это такие пройдохи, такие хитрые обезьяны, и все так хорошо
танцуют, а встретят белого человека, вроде меня, который  знает  им  цену,
так только хохочут и сами готовы признать, что в рабстве им было  бы  куда
повадней. Но вы, я вижу, из тех Новых Южных Либералов, которые кричат: что
ниггера вполне можно пригласить к себе в дом обедать!
   Люциан сказал серьезным тоном:
   -  Нет,  я   сторонник   сегрегации.   Это   предотвращает   неприятные
столкновения. Но я также считаю, что наш долг - следить, чтобы негры имели
при этом все то, что имеем мы сами. Вот, например, есть здесь  один  химик
негр, доктор Аш Дэвис; я не пойду к нему в дом и не хочу, чтобы  он  ходил
ко мне, но я считаю, что ему должны  быть  созданы  самые  лучшие  условия
жизни, потому что он того стоит.
   Федеринг сердито запыхтел:
   - Слыхал я об этом типе, и плевать мне на то, какие там у него  условия
жизни!  То,  что  он  у  вас  служит,  -   это   вопиющее   безобразие   и
несправедливость, если хотите знать:  какой-нибудь  белый  молодой  ученый
трудился, ночей недосыпал в надежде получить потом хорошее место, - а тут,
оказывается, на это место уже уселся хитростью и обманом какой-то грязный,
толстый негр! Да неужели вы можете спокойно смотреть на  это?  А  возьмите
хоть этого черномазого метрдотеля! Нет того, чтобы скромно заметить Глену:
"Пожалуйста, хозяин, не зовите меня  "мистер",  а  то  мне  неловко  перед
белыми господами!" Как же, дожидайся! Это вы, янки...
   И тут он вставил, так-таки вставил классическую фразу южан: "Я,  знаете
ли, до двенадцати лет все думал, что янки дурень - одно слово".
   - Вы, янки, разбаловали его,  и  теперь  с  ним  не  сладить,  пока  не
приласкаешь его черную шкуру хорошим кнутом.
   Вспышку Нийла предотвратило восклицание Люциана:
   - Ох, не говорите вы, как южный сенатор!
   - А чем вам не угодили южные сенаторы? Может,  они,  конечно,  народ  и
неотесанный, но уж в этом вопросе всегда говорят дело! Да! Я  вот  слышал,
что у дочки нашего метрдотеля муж зубной врач! Можете вы себе  представить
- ниггер своими черными пальцами копается у людей  во  рту!  Да  его  надо
гнать в три шеи из города. Именно гнать, и когда-нибудь мы этим  займемся.
Вот увидите, ребята, вы еще скажете спасибо, что нашелся человек,  который
надоумил вас принять кой-какие меры, пока негры не затеяли беспорядков!
   Нийл задыхался.
   "Будь прокляты все белые, все до одного! Когда же я  заговорю  наконец?
Когда я откроюсь?"
   А дядюшка Бодэшес-Федеринг продолжал:
   - Было время, и мы у себя на Юге держали в ресторанах  цветных  лакеев,
да не таких вот, а вежливых, которые каждому белому говорили  "сэр",  даже
если это был ночной сторож, - и  то  пришлось  их  повыгонять  и  заменить
белыми официантками, потому что эти  угольщики  разлагались,  слушая,  как
образованные негры за столиками толкуют про "расовые преследования", - все
чушь и небылицы, понятно. Перевешал бы я всех тех любителей соваться не  в
свое дело, которые  подговаривают  ниггеров  поступать  в  колледжи,  -  и
признайтесь, Файрлок, что в глубине души вы согласны со мной.
   - Нет, не согласен.
   - Так ведь я и сам - человек мягкосердечный. Люблю собак, например.  Но
если моя собака вываляется в навозе, а потом полезет за мой стол...
   Дальнейшего Нийл не слыхал. Он встал и вышел из комнаты.


   Он сидел в коктейль-холле, среди кустарной мебели кленового дерева, под
люстрой, похожей на колесо, увешанное стеклянными сосульками. Он  медленно
тянул из стакана чистую воду,  а  в  ушах  у  него  звенело  и  стучало  в
назойливом безостановочном ритме: "Я должен сказать,  я  должен  сказать".
Когда потом он осторожно пробирался через вестибюль, он увидел у  конторки
портье стройного,  красивого  темно-коричневого  негра,  одетого  в  серый
костюм. Нийл решил, что это врач или учитель, отважившийся вместе со своей
кроткой женой совершить автомобильную прогулку по родному краю.
   Портье кричал на весь вестибюль:
   - Мистер Тартан, выйдите, пожалуйста, сюда на минутку!
   Год назад Нийл, разумеется, не остановился бы, ничего бы не увидел и не
услышал. Но сейчас он ясно услыхал, как Глен Тартан говорил незнакомцу:
   - Ну да, док, я знаю, такой  закон  в  Миннесоте  существует  -  очень,
кстати, неправильный и несправедливый закон, хотел бы  я  посмотреть,  что
запели бы наши законодатели, если бы их заставили пускать  к  себе  в  дом
людей, которые им не нравятся. Но закон законом, а я прошу  вас  понять  -
вы, видно, человек неглупый, - что приличная публика недовольна, когда ваш
брат втирается сюда. Так что вы нас очень  обяжете,  если  поищете  другой
отель.
   Муж и жена молча повернулись и пошли к  выходу.  У  самых  дверей  Нийл
остановил их:
   -  Поезжайте  в  "Блэкстон";  это  в  Файв  Пойнтс,  на  углу  Астор  и
Омаха-авеню, там как будто чисто и удобно.
   Негр ответил:
   - Может быть, это неделикатно, но я хотел бы  сказать,  что  люди  моей
расы не привыкли к такой любезности со стороны белого человека.
   - Я не белый. Я тоже цветной, слава богу.
   Так и сказал.



33

   Неподалеку, у себя в саду, отец Нийла сметал в кучи  последние  опавшие
листья. Нийл направился к нему, ни о чем  не  думая,  словно  устав  после
многих прощаний.
   Дом доктора Кеннета Кингсблада числился среди древностей Сильван-парка:
ему было уже тридцать лет! Дом был деревянный, потемневший от  времени,  и
на фоне всех разнокалиберных архитектурных деталей,  его  составлявших,  в
памяти оставались разве что висячий балкон на третьем этаже да  коричневый
обливной кувшин с папоротником между кружевными занавесками большого окна,
выходившего на парадное крыльцо. Это был дом  простой  и  задушевный,  как
стихи Лонгфелло.
   Доктор Кеннет бодро затараторил:
   - Очень рад, что ты зашел, мой мальчик, теперь я хоть знаю, что ты жив.
Все живешь на Севере, в Гранд-Рипаблик, а?
   - Если вообще можно жить в таком холодище.
   - Слышал, что ты служишь в банке. Хоть бы  собрался  написать  мне  про
свои дела.
   - Я боялся, что ты будешь шокирован.
   - Нет, серьезно, как твои изыскания? Я не  слишком  близко  принимаю  к
сердцу свою родословную, но, понимаешь ли, к чему-то это обязывает, если в
тебе голубая кровь - красная, белая и голубая. Noblesse oblige! [Положение
обязывает (фр.)]
   Нийл заговорил тусклым голосом, без намерения совершить жестокость,  но
и без особого желания проявить милосердие:
   - Возможно, папа, что у тебя кровь красно-бело-голубая, но у меня, если
следовать твоей классификации, кровь черная, и это меня вполне устраивает.
   - Ты что...
   - Я обнаружил, что в маминой семье была негритянская примесь, а значит,
это относится и ко мне.
   - Что за шутки, Нийл? Мне это не нравится.
   - Среди маминых  предков  по  женской  линии  был  один  фронтирсмен  -
чистокровный негр, кстати сказать, женатый на  индианке  чиппева.  Неужели
она никогда тебе не говорила?
   - Твоя мать не говорила мне ничего подобного, и я  в  жизни  не  слышал
таких подлых сплетен и слышать не желаю! По женской линии  она  происходит
из очень хорошей французской семьи, и  больше  я  знать  ничего  не  знаю.
Господи милостивый, да ты что, хочешь  свою  родную  мать  -  мою  жену  -
превратить в негритянку?
   - Я ее ни во что не хочу превращать, папа.
   - Все это гнусная клевета, и попробуй кто-нибудь другой  повторить  ее,
такого человека живо упрятали бы в тюрьму, уж поверь моему  слову.  Забудь
об этих чиппева и ниггерах, в тебе нет ни капли их крови.
   - Разве ты не можешь сказать _негров_?
   - Нет, не могу, и не хочу, и не подумаю, и, пожалуйста, имей в  виду...
Боже мой, мальчик, ведь я-то, твой  отец,  должен  знать,  кто  были  твои
предки, и уверяю тебя, в тебе нет ни на йоту неполноценной  или  дикарской
крови, мне ли не знать, я же изучал бактериологию! Нийл, мальчик  мой,  во
имя всего святого, постарайся понять, как все это серьезно и страшно! Даже
если бы это была правда, ты обязан, скрыть  ее  ради  твоей  матери,  ради
твоего ребенка. Обязан!
   - Я старался, папа, но знаю, долго ли еще  смогу  выдержать.  Да  и  не
скажу, чтобы мне этого очень хотелось. Пожалуй, я сейчас лучше отношусь ко
многим так называемым цветным, чем к большинству белых.
   - Не смеешь ты это говорить! Это безумие, это предательство, это измена
расе, родине, религии - и это очень повредило бы твоей  карьере  в  банке!
Да, гм... Кто бишь был этот самозваный фронтирсмен?
   - Ксавье Пик.
   - Но с чего ты взял, что он был цветной?
   - Узнал от бабушки Жюли, из архивов Исторического  общества,  из  писем
самого Ксавье.
   Он был бы рад пощадить своего доброго, недалекого старика отца, но  ему
нужно было вступить в ряды  борцов  против  Уилбура  Федеринга,  и  он  не
считал, что Мэри Вулкейп - менее достойная подруга  для  его  матери,  чем
миссис Федеринг.
   Под конец доктор Кеннет совсем растерялся и только просил Нийла:
   - Ты просто обязан молчать, пока я все это  обдумаю,  приведу  мысли  в
порядок.
   Нийл подумал, что это значит - до гробовой доски, но пробормотал что-то
похожее на обещание.


   Холодным осенним вечером в синей гостиной с терракотовыми занавесями, с
каминными   часами,   которые   в   Гранд-Рипаблик   считаются    символом
респектабельности, Бидди вырезала из бумаги кукол, хотя ей уже  пора  была
спать - обычное дело! - Вестл писала письма и слушала по  радио  хоккейный
матч, а Нийл проглядывал в "Тайм" раздел "Торговля и Финансы" и ясно видел
при мерцающем  свете  электрического  камина,  что  вся  эта  негритянская
фантасмагория яйца выеденного не стоит  и  что  он  поступил  жестоко,  не
подумав о том, как отнесется к делу отец.
   Звонок. Вестл пошла открыть.  Вернувшись  в  гостиную,  она  равнодушно
сказала:
   - Тебя спрашивает какая-то цветная женщина, что-то насчет  комитета  по
вспомоществованию. - И снова взялась за свои письма,  не  терзаясь  вещими
страхами, хотя только что впустила в дом Софи Конкорд.
   Софи торопилась:
   - Нет, лучше постоим здесь, в передней. Говорите тихо. Я  видела  Ивена
Брустера. Мы - ваши друзья - считаем, что вам не следует  разглашать,  что
вы негр, и мы боимся, не затеваете ли вы какую-нибудь мелодраму.  Мы-то  с
рождения ко всему приучены, но вам незачем подвергать себя  этому,  притом
же вы, оставаясь белым, тоже можете очень много для нас  сделать.  Сколько
мы одних денег из вас вытянем! Нийл, не  надо  ничего  говорить!  Я  могла
просто позвонить вам, но мне  очень  хотелось  увидеть  ваш  дом,  и  вашу
малышку, и еще раз увидеть вашу жену. Она красива, как  скаковая  лошадка.
Никуда вам от них не уйти. Прощайте, милый, и молчите!
   Софи исчезла за сеткой серых снежных хлопьев.
   В гостиной Вестл спросила, не оборачиваясь:
   - Кто такая?
   - Сестра из городской больницы. Мисс Конкорд.
   - Мм... ах  да,  Нийл,  я  тебе  рассказывала,  что  Джинни  Тимберлейн
прислали из одного австрийского магазина в Нью-Йорке изумительный  вязаный
костюм - синий, вышитый? Надо и мне заказать такой.
   Нийл согласился, что мысль разумная.
   А в середине ноября, не объясняя причины, не посоветовавшись с  Нийлом,
доктор Кеннет Кингсблад созвал семейный совет.



34

   Нийл  был  в  Федеральном  клубе,  на  вечернем  заседании   финансовой
комиссии, когда отец позвонил ему по телефону:
   - Нам с мамой нужно немедленно тебя видеть. Дело очень  важное.  Можешь
ты быть у нас не позже, чем через сорок минут? Хорошо.
   О том, что предстоит совет, Нийл и не догадывался, он даже не знал, что
Вестл тоже будет  там.  Посвистывая,  он  прошел  через  узкий,  устланный
бобриком холл отцовского дома в "парадную" гостиную и замер на пороге  при
виде  всех  своих  родственников,  которые,  расположившись  на   ковровых
креслах, на диване цвета яичного  желтка  и  на  полу,  под  сенью  "Отцов
Пилигримов", видов Венеции и зимних пейзажей с санями, рассматривали  друг
друга, пепельницы-сувениры и альбом нью-йоркской всемирной выставки.
   Всего, включая Нийла с родителями и Вестл, здесь  собралось  пятнадцать
человек, и никто из них, кроме доктора Кеннета, не знал, зачем их созвали.
Братец Роберт с женой Элис и с ними ее брат, сам Харолд В.Уиттик,  большой
человек в мире радио и рекламы;  сестра  Китти  и  ее  муж,  юрист  Чарльз
Сэйворд; незамужняя сестра Нийла Джоан и Саксинары - дядя  Эмери  с  тетей
Лорой и Патрицией. Для вящей законности  доктор  Кеннет  озаботился  также
приглашением столь важных особ, как отец Вестл, Мортон Бихаус, и его  брат
Оливер, старшина  адвокатского  сословия  Гранд-Рипаблик,  единственный  в
городе знаток коньяка "Наполеон" и од Пиндара.
   Оливер  Бихаус  был  коренастый,  с   огромной   веснушчатой   лысиной,
окруженной  бахромой  жидких,  светло-желтых  волос.  С  его  бледного,  в
веснушках лица не сходила  кислая  гримаса,  вызванная  коварными  кознями
врагов капитализма. У его брата, Мортона, который был повыше ростом  и  на
четыре года моложе,  веснушки  отсутствовали,  но  зато  правую  его  щеку
украшало небольшое родимое пятно.
   Пат Саксинар, Вестл и Джоан хихикали в уголке над старосветскостью