роводится в жизнь столь же успешно,  как  в
свое время пресловутый Сухой закон.
   Белые постояльцы ворчали: "Всюду они суются,  эти  ниггеры.  Могли  бы,
кажется, знать свое место". Эти умники не  пытались  задуматься  над  тем,
каким образом негру, прибывшему в  полночь  в  чужой  город,  узнать,  где
именно его место. Обнаружив, что за десять комнат от них  спит  негр,  они
чувствовали,  что  такое  соседство  таит  в  себе  заразу,  чуть  ли   не
смертельную опасность, и набрасывались на управляющего, а тот,  исходя  из
положения, что жить  ему  нужно,  вырабатывал  технику  леденяще-вежливого
обращения с неграми и уклончивых ответов относительно свободных номеров.
   Уже сейчас, в первую ночь, которую он прожил негром, Нийл помнил, что в
любую минуту снизу может позвонить ночной дежурный: "Я очень сожалею, сэр,
но, оказывается, номер, который мы вам дали, был заказан заранее".
   Помнил уже сейчас. Так  мучительно  и  остро,  как  никогда  не  помнил
сложных правил поведения "офицера и джентльмена".
   За крепкими стенами своего номера он, здоровяк и атлет, прислушиваясь к
телефону, ощущал себя сгорбленным и жалким.  Телефон  не  звонил,  но  ему
слышались десятки звонков.
   А если ему не место в  этом  отеле,  думал  он,  то  тем  более  нечего
соваться в пульмановский вагон "Борап". Арестовать его за это не арестуют,
но никогда уже он не сможет дарить своей  благосклонностью  черного  Мака,
который оказался теперь чем-то вроде его старшего родича. Будущее темно  -
не пришлось бы ему самому благодарить Мака  за  снисходительно  протянутый
доллар.
   Его место - с другими прокаженными, в бесплацкартном  вагоне,  в  южном
бесплацкартном  вагоне  для  негров,  ободранном  и  грязном,  чтобы   его
"обезьяний запах" не оскорбил чувствительных белых ноздрей Кертиса Хавока.
   Обо всем этом он думал, но он не решался думать о том, как  вернется  к
Вестл и скажет, что подарил ей дочь-негритянку.


   Вечером  он  собирался  пойти  подстричься   в   парикмахерскую   отеля
"Суонсон-Гранд".
   Он сидел у стола в своем номере  в  глубокой  задумчивости,  постукивая
ногтем по зубам, время от времени беспокойно взглядывая  на  этот  ноготь.
Собственно говоря, ему не так уж  необходимо  подстричься,  но  он  должен
пойти  в  парикмахерскую  ради  самоутверждения.  Не  допустит  он,  чтобы
какой-то парикмахер оскорбил его! Он гражданин Соединенных Штатов и  живет
в этом отеле; он исправно платит налоги и не задолжал за номер;  он  имеет
такое же право на услуги парикмахерской, как любой белый...
   Он сердито поднялся с места, но сердился он на самого себя.
   "Черт тебя дери, Кингсблад, мало  тебе  горя,  что  ты  негр  и  должен
рассказать это Вестл, ты еще сам выдумываешь себе неприятности? С чего  ты
взял, что какой-то швед-парикмахер обойдется с тобой, как с цветным, когда
тридцать один год это никому не приходило в голову?  Перестань  изображать
белого, который  прикидывается  негром.  Ты  и  так  негр,  и  чиппева,  и
вест-индский арап, так что  притворяться  нечего.  Вот  забавно,  до  чего
разыгралось воображение. А я всегда считал, что я лишен фантазии. Все  так
считали.
   А что если... что если и для меня и для Гранд-Рипаблик самое  нужное  -
это струя прогретой солнцем черной крови?"
   Ему даже стало смешно при мысли о мгновенном крушении  всего,  чем  был
Нийл Кингсблад; о том, что черный человек, подобный ему,  никак  не  может
служить в банке,  быть  членом  Гольф-клуба,  офицером,  мужем  спокойной,
уверенной в себе Вестл, сыном дантиста из  шотландцев,  другом  надменного
майора Роднея Олдвика. Все,  чем  он  был  раньше,  вдруг  исчезло,  а  он
все-таки существует, но что же он теперь?
   Что мастер N_3  парикмахерской  "Суонсор-Гранд"  обойдется  с  мистером
Кингсбладом точно так же, как всегда, было более чем очевидно, и Нийл  еще
раздумывал, не откажется ли N_3 подстричь его, а  N_3  уже  вовсю  работал
ножницами.  Но  даже  прохладные  влажные   руки   парикмахера,   привычно
навевающие сны, не успокоили Нийла.
   Заведующий парикмахерской,  кассирша,  негр-чистильщик,  мастер  N_3  -
может, они догадались, что он негр, может, они давно это знают? Может, они
только ждут подходящего момента, чтобы обрушить на него угрозы, шантаж,  -
ждут, затаились и смеются над ним?
   - Волосы у вас  вьющиеся,  капитан,  никак  не  подровняешь,  -  сказал
парикмахер.
   О чем это он? Вьющиеся волосы. Курчавые волосы. Волосы негра.
   Может, за его спиной мастер N_3 перемигнулся с соседом? Почему  он  так
сильно дернул одну прядь? Или уже сгущается непостижимый мрак  остракизма,
черная зима черноты?
   Очень медленно  и  осторожно  Нийл  высвободил  руку  из-под  простыни,
почесал нос и, опустив руку на колени, снова стал разглядывать свои ногти.
Что это, ртутные лампы дают  такой  свет  или  в  самом  деле  лунки  чуть
голубоватые?
   Его подмывало вскочить с места, бежать, укрыться у себя в номере - нет,
бежать к еще неизвестным  ему  друзьям-неграм,  чтобы  они  пожалели  его,
спрятали, защитили.
   Когда,  наконец,  пришло  освобождение,  он  поднялся  не  с  нарядного
бело-зеленого парикмахерского кресла, а с электрического стула. У  себя  в
номере он чуть не застонал.
   "Вестл всегда любила теребить мои волосы. А что будет теперь, если  она
узнает? Волосы у меня такого же цвета, как были у отца, только у  него  не
вьются. Что подумает Вестл? Нельзя, чтобы она узнала".
   Еще и  еще  вспоминалось  все  приятное  и  привычное,  чего  он  может
лишиться, став негром. Обожание Бидди. Аристократический Федеральный клуб.
Балы и холостые пирушки  в  загородном  клубе  "Вереск",  где  он  однажды
председательствовал на бильярдном турнире. Студенческое братство.  Карьера
в банке. Дружба с майором Роднеем Олдвиком.
   В голове  вертелся  обрывок  английских  стишков,  которые  Род  Олдвик
цитировал с особым смаком:

   Чем белый человек живет,
   О родине вспоминая?
   Привет рождественских огней
   Да империи честь святая!

   А как он сам, по собственным наблюдениям, представляет себе негров?
   "Ну-ка, ты, белый человек, сын империи, отвечай, кто мы  такие?  Давай,
давай, не стесняйся!"
   Негры - они все угрюмые и вероломные, как Белфрида.
   Врешь! Мак не такой, и я не такой, да и насчет  Белфриды  я  не  вполне
уверен.
   Они черные, плосконосые, толстогубые".
   Он подошел к зеркалу и рассмеялся.
   "Сколько же я такого знал, чего нет  на  свете!  Каким  был  безмозглым
попугаем! Ссылался на этого болвана-врача из Джорджии. Негры - ненастоящие
люди, вот как? Кингсблад, конголезская кровь, ты заслужил  все,  что  тебя
ожидает. Наверно, бог для того обратил меня  в  негра,  чтобы  спасти  мою
душу, если ее еще не убили гроссбухи и футбольные матчи. Я должен сказать:
"Ты слеп и невежествен, как белый", - а это нелегко выслушать даже от себя
самого.
   Ну, к чему эти нападки на белых?  Уверен,  что  многие  из  них  охотно
искупили бы свои грехи будь у них мои возможности.
   Капитан, а вы не преувеличиваете ли своей радости по поводу  того,  что
стали цветным?
   Возможно, не спорю".


   В ящике стола под прошлогодней газетой он отыскал лист почтовой бумаги,
почти  целиком  занятый  изображением  отеля  "Суонсон-Гранд"  и  фамилией
владельца, выведенной затейливым  шрифтом  девяностых  годов;  места,  где
писать, почти не оставалось, - видимо, от постояльцев такого усердия и  не
ожидали. Он перевернул листок, достал свою банкирскую, отделанную  золотом
ручку и составил бухгалтерски точный реестр одной ветви своего рода.

   Ксавье Пик - возможна испанская  и  французская  примесь,  но  считался
100-процентным негром.
   Сидони, его дочь, вышла замуж за Луи Пезо, была на 1/2 чиппева и на 1/2
негритянка.
   Александр Пезо, их сын, отец бабушки Жюли, - квартерон, на 1/4 негр.
   Моя бабка Жюли Саксинар - на 1/8 негритянка.
   Ее дочь, моя мать, - на 1/16 негритянка.
   Я - на 1/32 негр.
   Бидди - на 1/64 негритянка.

   "Ну вот, теперь я, наконец, могу сообщить  папе  кое-что  интересное  о
наших королевских предках!"



15

   Было поздно, но он не пошел обедать в ресторан "Суонсон-Гранд". Не  мог
он сидеть там и все время думать, смотрят на него или нет. Он  уже  понял,
что негры держатся обособленно не потому,  что  не  могут  жить  друг  без
друга, а потому, что не выносят, когда на них пялятся белые идиоты.
   Затаив в душе ужас, он поехал в чинное бунгало дедушки Саксинара.
   Старик приветствовал его голосом, скрипучим, как его качалка:
   - Милости просим, молодой человек! Никак, второй раз в  этом  году?  Не
часто вы нас так балуете!
   Бабушка Жюли - та сразу спросила:
   - Что случилось, мальчик?
   Стоя неподвижно и прямо посреди комнаты, где пахло  хвоей  от  подушек,
набитых сосновыми иглами, Нийл сказал очень серьезно:
   - Бабушка, вы уверены, что ваши предки, начиная от  Пика,  были  только
французы и чиппева?
   - Говорил я тебе не болтать про Пика! - заныл дедушка Эдгар.
   Она вся съежилась. Она знала!
   Нийл не унимался:
   - Вы уверены, что в нас нет нисколько негритянской крови?
   Она взвизгнула:
   - Ты что говоришь, негодник! Да где это слыхано!
   Но гнев ее был слишком  прозрачен,  и  слишком  прозрачна  была  ярость
дедушки Эдгара. Ничего не осталось от смешного скряги,  уютно  греющего  у
огня старые кости. Лицо его было ужасно - безжалостное,  кровожадное  лицо
линчевателя. Такое выражение Нийл один раз видел у пленного немца  и  один
раз у пьяного американца из военной полиции. Эдгар бесновался:
   - Нет, ты что это выдумал, к чему ты клонишь, а? Уж ты не вбил ли  себе
в голову, что у твоей бабки в роду была черная  кровь?  Или  ты  пьян  как
стелька? По-твоему, выходит, что я народил черномазых ребят, что твой дядя
Эмери и твоя родная мать - ниггеры?
   Нийл  всегда  любил  ласково  поболтать  с  дедом,  как  и  со   всяким
симпатичным старичком, но сейчас ему было не до болтовни и не до ласки.
   - Надеюсь, что это не так, но раз в жизни я  намерен  добиться  правды.
Скажите мне правду.
   Дедушка Эдгар сразу сник и одряхлел, его бесполезная вспышка погасла.
   - Плюй ты на эти россказни и грязные поклепы, Нийл. Все  это  ложь,  до
последнего слова, а если бы и было правдой, никому этого не следует знать.
Ради создателя, мальчик, забудь об этом.
   Бабушка Жюли пронзительно заклохтала:
   - Ложь с начала до конца, Нийл, миленький. Это люди в Гайавате выдумали
из зависти, что мы с Эдом так хорошо живем.
   Не было сил дольше присутствовать при этом  самооголении  двух  дряхлых
призраков прошлого, и Нийл  отступил,  но  не  сумел  смягчить  тон  своей
прощальной реплики:
   - Ладно, ладно, не буду. Ну, мне пора. До свидания.
   В поезде он злился:
   "Осточертели мне все эти  "Унесенные  ветром"  и  сусальные  рассказики
Томаса Нелсона Пейджа! Белый хозяин на старой плантации - белый  хозяин  в
холодной конторе - шпаги и розы и дай чертову ниггеру в зубы. Если я  негр
- ладно, буду негром.
   Никогда еще так не хотелось выпить".
   Но в баре отеля "Суонсон-Гранд" он выпил апельсинного сока и не рискнул
заказать даже  один  коктейль.  Он  уже  думал,  не  навсегда  ли  с  ними
расстался, хотя до сих пор  был  с  коктейлями  в  ладах.  Он  смотрел  на
оживленных мужчин у стойки и  представлял  себе,  как  они  обернулись  бы
волками и гиенами, если бы он спьяна сказал вслух то, что мог бы сказать.


   Всю дорогу домой, в  "Борапе",  его  тяготила  услужливость  Мака.  Ему
хотелось буркнуть: "Да бросьте, я же свой". Он  вскипал,  слыша,  как  Мак
подобострастно смеется плоским  шуткам  жителя  Гранд-Рипаблик  Орло  Вэя,
который был симпатичным человеком, когда подбирал вам стекла для очков, но
только тогда.
   Нийлу  хотелось  спросить  Мака:  "Зачем  вы  слушаете   этого   белого
пустобреха? Наш народ должен вести себя достойно".
   Только в самом конце пути ему пришло  в  голову,  что  двадцать  восемь
часов обучения - пожалуй, слишком короткий срок, чтобы усвоить все повадки
негров.
   Раньше, если что-нибудь не ладилось, ему не  удавалось  обмануть  Вестл
никакими потугами на веселость, но когда он ввалился в  дом  с  возгласом:
"Твой муж скупил все банки Миннеаполиса и  Сент-Пола!"  -  расцеловал  ее,
взъерошил Бидди волосы, как  заправский  счастливый  супруг  и  отец,  она
ничего не заподозрила и сказала только:
   - Я рада, что ты удачно съездил. Какое счастье, что кончилась война! Ты
как, в настроении сегодня вечером сразиться в бридж у Кертиса?
   - Конечно, с удовольствием.
   Кертис, сын Буна Хавока, первый набросится на него.


   Он ничего  не  мог  решить,  поскольку  оставался  нерешенным  основной
вопрос: обнародует ли он свою тайну, откроет ли ее хотя бы Вестл?
   Если он будет молчать, никто, вероятно, не узнает,  а  бабушка  Жюли  и
Эдгар ничего не скажут - это ясно. Доктору Вервейсу и в голову  не  придет
связать Пика и семью Пезо с Кингсбладами.
   Некому было обвинить  его,  кроме  его  самого.  Но  этот  единственный
обвинитель отличался таким упорством, что порой  он  слышал,  как  у  него
срываются слова: "Да, во мне есть негритянская кровь. Что я,  Иуда,  чтобы
отречься от племени моей матери?"
   Но  всякий  раз,  когда  он  готов  был  предпринять  какой-то  смелый,
решительный шаг, раздавался язвительный голос его второго, более  трезвого
"я":
   "До чего же храбрый этот капитан! Хочет бросить вызов всему  свету!  Не
терпится тебе попасть в лапы к южным шерифам с бычьим взглядом и  красными
кулаками, когда в этом нет нужды, когда это бесцельно, когда никто тебя об
этом не просит? Тоже, самозваный мученик сыскался!"


   Этот карманный ад он  носил  с  собой  и  на  работе,  когда  занимался
устройством  Консультации  для  ветеранов.  Пыхтя  и  покашливая,  к  нему
подплывал мистер Джон Уильям Пратт, а за ним  на  буксире  -  миссис  Джон
Уильям Пратт - дама с кисло-сладким лицом, но с бюстом, который можно было
бы назвать соблазнительным, не будь это бюст примерной христианки.
   Дама журчала:
   - Мне кажется, вы и мистер Пратт  напрасно  выбрали  для  этой  комнаты
такие строгие тона. Вы знаете, я никогда не вмешиваюсь в дела банка,  -  я
знаю, сколько браков это  погубило,  даже  когда  женой  руководили  самые
лучшие побуждения, - но я чувствую, что у меня есть призвание к  убранству
помещений; я знаю, многие женщины это утверждают, а сами только  и  умеют,
что прощебетать: "Ах, как выгодно занавески оттеняют  бледно-лиловый  шелк
тахты!" - но я чувствую, что у меня оно действительно есть - а ведь многие
ветераны будут приходить сюда со своими невестами, или женами, или...  ну,
словом,  не  одни,  и  тех  особенно  может  привлечь  какое-нибудь  умело
брошенное красочное пятно - ну, скажем, ярко-желтая подушка  на  диване  -
так мило и напоминает о весне. Мне кажется, это очень важно, понимаете - о
таких вещах часто забывают, но, право же, это важно!
   Тут заговорил мистер Пратт, как всегда добродушно, но не без ехидства:
   - Вам не обязательно соглашаться с  моей  благоверной,  Нийл.  Вы  как,
прониклись убеждением, что это важно?
   - Я, сэр, не всегда разбираюсь в том, что важно и что нет.
   "А что будет, если я им скажу?"


   Это "а что будет, если я им скажу?"  пугало  и  мучило  его  и  коварно
толкало на признание, когда он встречался с Уилбуром Федерингом, южанином,
который вполне примирился с северными кассовыми аппаратами и пел  "Убираем
снопы  золотые"  на  мотив  "Дикси".   Или   когда   в   Теннисном   клубе
лесопромышленник У.С.Вандер, специалист по коврам и  антисемитизму  Седрик
Стаубермейер и оптик-политик Орло Вэй дружно утверждали между играми,  что
нашим американским свободам, включающим  право  жевать  табак  и  драть  с
потребителя сколько вздумается, грозит серьезная опасность.
   Это были добрые соседи, всегда готовые ссудить Нийлу косилку для газона
или бутылку виски, солидные клиенты банка, хорошо отзывавшиеся о  вежливом
обращении и  порядочности  Нийла,  и  это  были  линчеватели  -  северной,
неактивной породы, которые "своим умом и энергией, без посторонней помощи,
нажили себе состояние, и никакие, черт возьми, сантименты по  отношению  к
этим лодырям-рабочим не заставят их поступиться своей собственностью".
   Тут не приходилось сомневаться в том, что будет, если он скажет.


   Вестл ушла спать. Он сидел на веранде, вдыхая тепло этой майской  ночи,
ерзал  в  плетеном  кресле  и  пытался  читать  статью  об  "Использовании
коносаментов в международном кредите в  условиях  послевоенной  финансовой
конъюнктуры". Статья была превосходно написана  и  иллюстрирована  снимком
парижской биржи, но он отложил ее, он решительно отложил ее  в  сторону  и
погрузился в тишину уснувшего пригорода.
   Он оглядел веранду, трельяж, увитый плющом,  миксер  для  коктейлей  на
маленьком зеленом холодильнике. Мысленно  он  увидел  безмятежный  профиль
Вестл на подушке, Бидди, свернувшуюся в кровати золотым клубочком. В  июне
Бидди исполнялось пять лет, и она допытывалась, почему ей еще нельзя будет
голосовать. Она заявляла, что хочет выбрать своего отца в президенты, и не
давала матери сбить  себя  с  толку  шутливым  возражением:  "Ну  что  ты,
маленькая, папе нельзя быть президентом, он слишком красивый".
   Все эти простые радости...
   Он  выдаст  себя  необдуманным  словом;  какой-нибудь  Уилбур  Федеринг
подхватит его; он будет опозорен, пойдет прахом это скромное благополучие,
этот дом - воплощение их любви.  Мысленно  он  уже  видел:  бесчувственные
торговцы старой мебелью и любопытные соседи ввалились  сюда  покупать  его
вещи - по дешевке, - а Вестл и Бидди стоят и плачут, кутаясь в  шаль,  как
вдова и сиротка из викторианского романа.
   "Нет! Я грудью буду защищать наш дом!
   Точно  старомодная  мелодрама.  Что  ж,  я  и  чувствую  себя,  как   в
мелодраме".
   Откуда-то  подползла  нехорошая  мысль,  что  вернее  всего  он  сможет
защитить  этот  дом  своей  смертью.  Из  глубины  могилы  он  не   скажет
опрометчивого  слова.   Его   жизнь,   как   уважающего   себя   обитателя
Сильван-парка, застрахована на большую сумму.  Вероятно,  можно  совершить
самоубийство так, что никто не догадается - например,  пустить  автомобиль
под откос и сгореть в его обломках?
   В банке выдался трудный и суетливый день, и Нийл, как никогда, устал от
мира Праттов, изнемог от видений того, что могло с ним случиться.  Если  б
незаметно уйти со сцены, обеспечив будущее Бидди...
   Но тут он рассмеялся:
   "Смотри-ка, сколько новых возможностей!  А  ведь  я  презирал  богачей,
которые выбрасывались из окна во время прошлого кризиса - несчастные белые
пиявки не мыслили себе жизни без двух шоферов, - не из  кого  будет  кровь
сосать. Мы, негры, так не поступаем".
   Он  опять  засмеялся,  не  притворно,  не  для  публики,  даже  не  для
услаждения собственного слуха.


   Рэнди Спрюс, генеральный секретарь Торговой палаты Гранд-Рипаблик,  был
приятелем Уилбура Федеринга - того, что родился в Стоуте, штат  Миссисипи,
на красном  глинистом  холме,  но  теперь  стал  гражданином  Миннесоты  и
покровителем лыжного спорта,  который  он  чуть  ли  не  выдавал  за  свое
изобретение, хотя сам на лыжах не ходил. Мистер Федеринг был основателем и
президентом компании "С Пылу, с Жару - горячие обеды  и  завтраки  на  дом
быстро и без хлопот - все от сандвича до фрикасе - салфетки и  серебро  по
особому заказу - обращаться лично, письменно и по телефону".
   Вот каков был Уилбур Федеринг. Обеды были неплохие, прибыли - огромные,
а сам он был популярной фигурой для  всех  жителей  Гранд-Рипаблик,  кроме
тех, которые не одобряли расовой нетерпимости и дурных манер.
   Он подсказал Торговой палате ряд полезных идей, а  Рэнди  Спрюс  всегда
говорил:  "Я  всегда  говорю,  что  для   человека   в   моем   положении,
профессионального поборника передовых  начинаний  и  Американского  Образа
Жизни, главный товар - идеи. Я не только чит