ым, пристойным поцелуем. По дороге домой  он  с
чисто мужской неблагодарностью думал не о Софи, и  не  о  Вестл,  и  не  о
женщинах вообще, а о хорошей, честной, зверской драке  с  мужчинами  вроде
Харли Бозарда, Уилбура Федеринга и орденоносного майора Роднея Олдвика.
   Когда он пришел, Вестл сказала ему серьезным тоном:
   - Я вела себя непростительно и очень жалею об  этом  -  честное  слово,
жалею. Но не могу я со всем этим примириться. Что-то тут надо изменить.
   Недавно  повзрослевший  Нийл  ответил  ей   торопливым   поцелуем,   но
разговаривать не  стал.  Его  ждали  не  терпевшие  отлагательства  боевые
подвиги.



46

   В воскресенье он весь день раздумывал о своей работе в "Beaux Arts", об
этой неделе унижений, которую он провел, точно большая  хохлатая  птица  в
тесной золоченой клетке, выставленная на посмешище любопытным.  Он  решил,
что как негр-рабочий он не должен ни  плыть  по  течению,  ни  мириться  с
вызывающей наглостью. Он отыщет путь и сумеет пойти этим путем.
   В понедельник утром, не заходя в табельную, он сразу отправился к Харли
в кабинет и сказал ему почти весело:
   -  Это  была  несерьезная  затея,  Харли.  Позвоните  мне  летом,  если
захотите, чтобы я потренировал вас в гольф, а пока - всего хорошего.
   В то время каждому негру, даже такому новоиспеченному, как  Нийл,  пора
было делать выбор - бунтовать или дать себя сломить. В штате Теннесси  уже
разыгрались первые после окончания второй мировой войны серьезные  расовые
беспорядки - самые настоящие боевые действия  одетых  в  форму  полисменов
против перепуганных темнолицых граждан, их жен и детей.
   Нийл решил, что у него будет легче на душе, если он хоть раз со  вкусом
позавтракает, прежде чем  вновь  начнет  гранить  обледенелые  мостовые  в
погоне за работой. Он  отправился  в  "Пайнленд",  в  "Фьезоле",  мысленно
убеждая себя: "Я вовсе не  ищу  неприятностей;  я  просто  отстаиваю  свои
права". Другими словами, он именно искал неприятностей и бравировал своими
правами.
   Дрексель  Гришпо  явно  заколебался,  допускать  ли  его  в  помпейское
святилище, но в конце концов, ограничившись легким кивком, повел  Нийла  к
третьеразрядному столику  за  колоннами,  в  глубине,  из  тех,  что  были
отведены  для  фермеров,  провинциального  духовенства,  святых   и   тому
подобного сброда. Но негр-официант прислуживал ему проворно и  вежливо,  и
Нийл, благодушествуя, подумывал уже, не спросить ли хорошую сигару. В  это
время  он  увидел  Глена  Тартана,  управляющего,  который,  должно  быть,
появился из затейливого восточного сосуда и  теперь  стоял  рядом,  учтиво
осведомляясь:
   - Как вы, всем довольны? Жалоб нет?
   Нийл сердечно ответил:
   - Нет, Глен, все в порядке, спасибо.
   - Тогда прошу вас отметить, что мы  в  точности  выполнили  предписания
закона. Наши постоянные клиенты энергично протестуют против того, что  вы,
цветные джентльмены, являетесь сюда завтракать и портите  им  аппетит,  но
тем не менее мы вас  приняли  и  обслужили.  А  теперь  наша  убедительная
просьба - больше никогда сюда не являться.
   Глен повернулся и быстро пошел прочь.
   Нийл еще не успел опомниться, как Дрексель Гриншо, тот  самый  Дрексель
Гриншо, который еще недавно  с  таким  подобострастием  кланялся  молодому
банкиру мистеру Кингсбладу, шагнул к нему и сказал весьма решительно:
   - Позвольте дать  вам  добрый  совет,  Нийл.  Найдите  себе  постоянную
работу, будьте почтительны с белыми людьми, знайте свое место, не  лезьте,
куда вас не просят, и держитесь подальше от таких заведений, как  наше.  У
белых власть и сила, и неразумно восстанавливать их  против  себя.  Вот  я
отлично знаю, как себя вести с ними; у меня  и  неприятностей  не  бывает.
Меня никогда не уволят с работы - как вас из "Beaux Arts".
   - Откуда вы знаете?
   - Мы, негры, все должны знать, чтобы как-то ужиться в этом подлом белом
мире. Образумьтесь, сынок, и оставайтесь там, где вам положено оставаться.
Может, если вы прослывете благоразумным негром,  со  временем  ваша  дочка
опередит вас, как мои меня опередили, и сможет найти себе чистую приличную
работу. Конечно, положение цветных должно измениться, _но сейчас для этого
не время_. А все эти революционные разговоры и бессмысленны и вредны  -  и
кстати, перестаньте вбивать всякие крамольные идеи в голову Филу  Уиндеку.
Фил - мой будущий зять, и я не хочу, чтобы вы его совращали!
   - Я его совра...
   - Да, вот именно. Вы себя ведете очень неразумно. Поймите, Нийл, -  чем
вы были раньше, теперь роли не играет. Сейчас вы негр, такой же,  как  все
негры. Берите с меня пример и не искушайте судьбу. А  сейчас  ступайте.  И
так уже я рискую многим, стоя тут и разговаривая с вами.
   "Моя дочь, моя ясная, быстроногая Бидди на "чистой, приличной работе" -
может быть, в кухне у Рода Олдвика!"
   Повинуясь настояниям Софи, он в конце концов отправился на  Майо-стрит,
к мистеру Вандербильду Литчу, влиятельному цветному  члену  ордена  Лосей,
успешно занимавшемуся погребальным делом, страхованием и рулеткой.  Мистер
Литч принял его в  красном  с  никелем  кабинете,  в  присутствии  изящной
цветной стенографистки, и холодно разъяснил, что не  расположен  принимать
на работу белых, которые нарочно прикидываются неграми, чтобы  пролезть  в
страховой бизнес.
   "Ну что ж, тем лучше, если кое-кто из цветных достиг уже такой  высокой
ступени культуры, что может отшить просителя с  не  меньшим  блеском,  чем
дядюшка Оливер Бихаус".
   Он все же нашел  в  Файв  Пойнтс  кое-какую  сдельную  счетную  работу,
которой с грехом пополам пробавлялся. Работодателями его  были  два  самых
преуспевающих чернокожих дельца в городе: Аксель Скагстром, глава компании
Лодка-Молния, и Альберт Вулкейп, хозяин прачечной  Нек-Плюс-Ультра,  люди,
никак не  подходившие  под  федеринговское  представление  о  незадачливом
негре.
   Мистер Скагстром, женатый на белой женщине, финке, сам наполовину швед,
на четверть негр, на четверть китаец, с примесью индейской и  мексиканской
крови, - а следовательно, стопроцентный эфиоп, -  изготовлял  великолепные
лодки. Он был набожный  лютеранин  и  весьма  неодобрительно  относился  к
"распущенности и лени,  чем  так  часто  страдают  цветные".  Он  умилялся
собственному великодушию, побуждавшему  его  держать  у  себя  на  фабрике
негров наравне с белыми рабочими. Это был типичный американский бизнесмен,
отличавшийся от других американских бизнесменов разве только тем, что  его
меньше интересовали  расовые  проблемы,  и  он  охотно  предоставил  Нийлу
возможность каждую пятницу работать в  его  бухгалтерии  за  самую  низкую
плату.
   Альберт Вулкейп был братом Джона и дядей Райана, но особой  приязни  не
питал ни к тому, ни к другому. Они для него были чересчур  радикальны.  Он
не  отказывался  давать  неграм  работу  в  своей  постоянно   загруженной
прачечной на Чикаго-авеню, но так как большинство  клиентов  у  него  были
белые, то в шоферы и инкассаторы он нанимал только белых. Договариваясь  с
Нийлом о сдельной бухгалтерской работе, Альберт рассуждал:
   - Понимаете, все эти идеи о расовом равенстве - вещь, конечно, хорошая,
но каждый прежде всего  должен  думать  о  себе,  верно?  Сравните-ка  мой
текущий счет с текущим счетом Джона! А Райан - учился,  учился,  а  теперь
батрачит на ферме!
   Работая над счетными книгами Альберта или Скагстрома в комнате, где  за
спиной постоянно трещал телефон, а свет никогда не падал, как нужно,  Нийл
чувствовал себя совершенно так же, как в бухгалтерии Второго Национального
Банка, с той только разницей, что теперешние его работодатели  были  более
предупредительны с ним, видя в нем человека, который еще  может  оказаться
"белым". Впрочем,  он,  пожалуй,  предпочел  бы  подозрительность  мистера
Вандербильда Литча.
   Когда он возмущенно рассказывал Дэвисам  о  недоверии  своих  хозяев  к
неграм, Марта и Аш только смеялись. Аш сказал:
   - Как этнолог, вы подаете надежды.  Единственное,  что  ускользнуло  от
ваших наблюдений, - это самая суть. Мы ведь вам уже  давно  говорили,  что
никакой разницы нет. Это только вы да гарлемские радикалы настаиваете, что
черное  дерево  всегда  лучше  березы.  Расстаньтесь  со   своей   расовой
романтикой! Тем более что и среди наших белых друзей многие  считают,  что
мы тем скорей добьемся популярности и  приглашения  в  члены  Федерального
клуба,  чем  больше  наших  соплеменников  сумеют  разбогатеть   и   стать
владельцами доходных домов. Правда, ирландцы и евреи  веками  практиковали
этот метод, и без особого успеха, но это еще ничего не доказывает.


   Всего лишь месяц провел Нийл в поисках  работы,  но  за  это  время  он
стучался во столько дверей, что месяц показался ему годом.  И  все-таки  у
них оставался хотя бы дом, священный и неприкосновенный - и оплаченный  до
последнего цента. Нийлу особенно приходилось ценить это  теперь,  когда  у
него не было ни службы, ни клуба,  ни  кружка  друзей,  где  его  ждал  бы
радушный прием, и он часто думал, что если б не дом,  Вестл,  наверно,  не
выдержала бы и ушла от него.
   Почти все вечера они сидели дома, а  если  шли  куда-нибудь,  то  потом
обычно жалели об этом. Так, например.
   Луиза   Уоргейт,   миссис   Уэбб   Уоргейт,   всегда   казалась   Нийлу
олицетворением  традиций  Большого  Света  -  образованная,   выдержанная,
вдумчивая, она как бы возвышалась над уровнем смертного человечества. (Она
была урожденная Остхек из Ютики и познакомилась с Уэббом, когда он  учился
в Гарварде. Ее положение  в  обществе  было  так  высоко,  что  она  могла
позволить себе  ходить  как  простая  фермерша:  в  садовых  перчатках,  с
веснушками, с ненакрашенными губами. Она парила в сфере,  где  никогда  не
слыхали о медсестре Конкорд,  или  Альберте-прачечнике,  или  о  беленьких
коттеджах, купленных в рассрочку.) Как мать  Экли,  товарища  его  детских
игр,  миссис  Уоргейт  всегда  вызывала  в  памяти  Нийла  ровную  улыбку,
прохладную руку и серебряную бонбоньерку с мятно-шоколадными лепешками, но
не песни, не домашние булочки, не катание с гор, ничего такого.
   И вот именно теперь, когда общество заключило Нийла и Вестл в моральный
концлагерь, они вдруг получили от миссис Уоргейт  любезное  приглашение  к
обеду, чего никогда не бывало раньше. Остынув от первых восторгов по этому
поводу, Нийл понял,  чем  было  вызвано  приглашение  Луизы  Уоргейт:  она
чувствовала  себя  виноватой,  что  не  сделала  для  негров  всего,   что
намеревалась сделать, когда уговаривала Уэбба шире применять  негритянский
труд на своих предприятиях. Нийл уже научился распознавать это беспокойное
чувство вины у лучших представителей духовенства и адвокатского сословия.
   Вестл заметила:
   - Не могу сказать, чтобы мне до смерти хотелось идти.
   - Я тоже. Это  будет  вроде  файв-о-клока  в  морге.  Но,  пожалуй,  мы
все-таки должны оценить ее старания. Я знаю, как тебе  тяжело,  что  мы  с
тобой оказались за бортом так называемого лучшего общества...
   - Так называемого?
   - ...и стали отшельниками. Тебе не приходит в голову, что в меру  своих
жалких способностей я и сам страдаю за тебя?
   -  Нет,  нет,  я  знаю.  И  я  совсем   не   хочу   быть   христианской
великомученицей на костре. Я справлюсь с этим. Только иногда я  думаю,  не
лучше ли было бы для тебя, если бы... Нийл,  нет  ли  какой-нибудь  милой,
хорошей цветной девушки, которая могла бы поддержать тебя лучше, чем я?
   - Может быть, и есть, но  я  дал  обет  посвятить  свою  жизнь  тебе  и
как-нибудь постараюсь не нарушить этого обета.
   У нее засияли глаза, но так как дело происходило в  Гранд-Рипаблик,  то
вслух она сказала только:
   - Ладно, Ромео, пойдем!


   Дом Уэбба Уоргейта на бульваре Варенн над самой  долиной  Соршей-ривер,
построенный в стиле туреньских замков, был еще обширнее  Хилл-хауза  Берги
Эйзенгерца, и в нем было больше башенок, карнизов, фронтонов, декоративных
труб  на  крыше,  подъездов,  почти-мраморных   почти-фавнов,   бассейнов,
наполненных всяким мусором,  контрфорсов  настоящих,  контрфорсов  ложных,
висячих садов, флюгеров и окон-фонарей, но меньше книг и картин. В общем -
вполне   европейский   и   аристократический   дом   с    украшениями    в
колониально-лесорубском стиле.
   Нийла и Вестл принимала с  серошелковой  грацией  миссис  Уоргейт  и  с
взволнованной  подозрительностью  сам  Уэбб,  как  всегда  смахивающий  на
второго могильщика, счетовода или собирателя бумажных ярлыков и  резиновых
ленточек - недоуменно безмолвного и постоянно объятого тревогой, как бы  у
него не отняли его сокровища.
   Они пили коктейли в малой  гостиной,  и  когда  Уэбб  передавал  гостям
бокалы, вид у него был неестественно напряженный, словно он  боялся,  -  а
вдруг эта черномазая деревенщина кусается. Он веками играл с отцом Вестл в
бридж, но на лице у него, казалось, было написано: "Я так мало имел дела с
вами, цветными, что даже не знаю, принято угощать вас коктейлями или нет".
   Столовая Уоргейтов была большая, длинная комната с обнаженными балками,
выкрашенными в пурпур и золото, и  пестрым  плиточным  полом.  Подавала  к
столу  пожилая   горничная-шведка,   которой,   очевидно,   было   сделано
соответствующее предупреждение, и она подносила  блюда  Нийлу  и  Вестл  с
таким видом, как будто держала в руках корзинки с горячими угольями.  Меню
состояло из разных окаменелостей, залитых мучными соусами.  Гостей,  кроме
них, не было. Отсутствие Экли и его  супруги,  о  которых  подчеркнуто  не
упоминалось, было ощутимее самого назойливого присутствия.
   Беседа велась по окольным путям, в обход негритянской темы. Сама  Вестл
вдруг решительно дернула занавес:
   - Ужасно смешно, знаете - столько  есть  чудаков,  которые  утверждают,
будто я вдруг, как  по  волшебству,  превратилась  в  цветную  -  да,  да,
представьте себе, и это наши знакомые, люди, у которых как  будто  хватает
ума подписывать чеки и ходить с маленькой. Бедняжки из  Лиги  Образованных
Молодых Женщин в полном смятении, такого еще  не  бывало  по  эту  сторону
Большого Каньона. Просто взять и выставить дочь Мортона Великолепного  они
не решаются, и, пожалуй, самым  безболезненным  выходом  будет  распустить
лигу. Вы со мной не согласны, мистер Уоргейт?
   - Да... д-да - я понимаю вашу мысль, - пролепетал Уэбб.
   Он смутно подозревал, что она шутит, а у могущественного  Уоргейта,  не
знающего себе равных  в  искусстве  сбыта  сухой  штукатурки  и  щеток  из
пластмассы в Чикаго, в Венеции и на горе Каймакишалан,  всегда  начиналось
головокружение и боль в глазах при малейшем намеке на шутку. Однако у него
были  свои  обязанности,  как  у  одного  из  руководителей   Национальной
Ассоциации Промышленников, и раз уж  эти  морские  свинки  сами  затронули
щекотливый вопрос о вивисекции,  он  счел  своим  долгом  поддержать  этот
разговор, чтобы получить Информацию о Новых Веяниях. Он повернулся к Нийлу
и сказал доверительным тоном:
   - Скажите - я, вероятно, проявляю непростительную неосведомленность,  -
значительно ли усиливается сейчас стремление к  политической  деятельности
среди - э-э, гм - цветного населения?
   - Право, я не очень в курсе дела, сэр, но думаю, что да.
   - Вы хотите сказать, что ваш личный опыт позволяет вам в общем и  целом
прийти к такому заключению?
   - Да, я... гм... я мог бы сказать, что кое-что я в этом смысле слышал.
   Больше до таких ораторских высот беседа за весь вечер не поднималась.
   Спускаясь по мраморным ступеням парадного  крыльца,  Вестл  со  вздохом
сказала Нийлу:
   - Вот и еще одно место, где нам больше никогда не бывать.
   - Да, похоже.
   - Ну и пусть. Дедушка Уэбба пилил дрова для моего дедушки в Мэне.
   - Это в самом деле было?
   - Нет, но вполне могло быть.
   - Интересно, как Уоргейту удалось нажить столько денег и завести  такой
дом? - сказал Нийл.
   -  А  мне  интересно,  с  чего  они  взяли,  что  людей  можно  кормить
брюссельской капустой... Милый, ты не думай, Уэбб даже не хотел  принизить
тебя. Он просто надутый невежественный дурак. И это  неважно,  все  вообще
неважно, кроме того, что есть ты и я.



47

   Он был один во всем доме после очередного дня, проведенного  в  поисках
работы. Вестл с Бидди и Принцем ушли к Тимберлейнам  -  один  из  немногих
домов, где их принимали охотно и без елейной приветливости,  которая  хуже
издевки. Он стоял у западного окна веранды и думал.
   Почему не уехать отсюда - в столицу или в глушь, где их никто не знает?
Нет, Вестл и Бидди (и Принц) слишком привыкли к обществу, их не загонишь в
лесную глушь, а Нью-Йорк и Чикаго для них  слишком  суровы,  прямоугольны,
мрачны. Всякая квартира покажется тесной после этого  дома,  где  можно  и
потанцевать и покричать во весь голос, где из окна виден холм Эйзенгерца в
последних всепрощающих лучах морозного мартовского вечера.
   На фоне закатного золота гордо высилась кирпичная громада Хилл-хауза со
стрельчатыми  окнами  и  плоской,  обведенной  балюстрадою  крышей  вместо
уоргейтовских шпилей и башенок.  Силуэты  сосен  чернели  на  ярко-зеленой
полоске неба, над которой повисли оранжево-лиловые облака. Закат  и  сосны
напомнили ему юность и путешествия в лодке по Северным озерам, так  близко
отсюда, от его родного города. Если прежние друзья и ненавидят его, все же
это знак внимания с их стороны, а в Нью-Йорке некому даже  послать  его  к
черту. Нет, нужно выстоять здесь, в Гранд-Рипаблик.
   Он вспомнил,  что  когда-то  мечтал  купить  Хилл-хауз.  В  те  времена
считалось, что его ждет блестящее будущее сверхбанкира. Бидди приезжала бы
домой из Фармингтон-колледжа или  из  Брин  Мора,  и  в  Хилл-хаузе  вечно
толпились бы ее сверстники - молодые Пратты, Уоргейты, Спарроки,  Дроверы.
Да, как странно, когда-то он мечтал обо всем этом! Что же, теперь его ждут
дела поважнее! Хорошо, если удастся отстоять свой коттедж. И  он  поклялся
отстаивать его с  упорством  и  свирепостью  своих  предков  чиппева,  чьи
вигвамы всего сто лет назад стояли на этих самых склонах.
   Вестл пришла домой веселая, принялась собирать ужин. Всем было  хорошо.
После ужина Нийл стал рассказывать Бидди  о  том,  как  давным-давно  жили
необыкновенные люди - назывались они оджибвеи, или чиппева,  и  устраивали
свои становища вон там, на нашем холме, а здесь, где мы сейчас сидим, они,
может быть, прятались между скал и стреляли из лука. Бидди пришла в  такой
восторг, что усадила в кружок всех своих кукол, трехколесный  велосипед  и
слегка упиравшегося Принца, чтобы они тоже слушали.
   Пока Вестл под страхом самых суровых репрессий укладывала Бидди  спать,
он снова вышел на веранду. В ярком лунном свете ветви деревьев отбрасывали
иссиня-черные тени  на  снег,  испещренный  следами  Бидди.  Все  это  его
собственное, его, и Вестл и их дочки. Здесь им и оставаться  из  вечера  в
вечер, всю жизнь.
   Впрочем, еще один выход они совершили - на сверхинтеллектуальный  прием
в целях пропаганды расовой терпимости, который  Дайанта  Марл  устроила  в
студии Брайана Энгла. После этого они окончательно засели дома.
   В качестве  жены  Грегори  Марла,  которому  принадлежали  обе  газеты,
выходившие в Гранд-Рипаблик, Дайанта была видной  фигурой.  Независимо  от
мужа, она в сорок пять лет  считалась  авторитетом  по  части  Китая,  где
никогда не бывала, Джемса Джойса, которого никогда не читала, а  также  по
части пригодности разных кандидатов на политические посты,  в  особенности
тех, которые были совершенно непригодны, и сульфамидов, которые она иногда
путала с витаминами. В качестве Говорящей Женщины она умела расправиться с
аудиторией  не  менее  энергично,  чем  любая  лидерша  в  Нью-Йорке   или
Вашингтоне.
   В вопросе расовых  взаимоотношений  ей  не  было  равных.  Однажды  она
завтракала за одним столом с цветной женщиной и так ободрила бедняжку, что
та даже заговорила, и притом вполне разумно.  (Кроме  них,  присутствовало
еще  шестнадцать