л Глэбба под руку, повел к столу:
     - Джон,  у  вас не  создается впечатления,  что кое-кто в  Вашингтоне
против того, чтобы помогать нам по-настоящему?..
     - Создается.  "Реальные политики",  сукины дети,  миротворцы,  память
Кеннеди не дает им покоя, Кеннеди, а особенно Рузвельта.
     - Но адмирал будет тверд? Он не поддастся вашим "реалистам"?
     - Нет.  Думаю,  нет. Только б скорее начать, Лао. Когда Марио ударит,
когда   его   командос  войдут  в   Нагонию,   всем   придется  включиться
по-настоящему,  придется пригнать сюда самолеты, придется прислать десант.
Только б начать.
     - Как  вы  отнесетесь к  тому,  что  мы  выступим на  три  дня раньше
намеченного срока?
     - Я не готов к ответу... Мы ждем последнюю информацию...
     - Откуда?
     - От нашего верного человека.
     - Как правило, информацию передают неверные люди, Джон.
     - Из каждого правила надо делать исключения.
     - Какого рода информацию он вам передаст?
     - Мы  ждем от  него однозначного ответа:  вмешаются русские или нет -
войди Марио в Нагонию.
     - Будет поздно,  Джон,  - ответил Огано. - Через три часа после того,
как мы  начнем,  русские не смогут шевельнуться,  им придется иметь дело с
моим правительством.  Прошу, друзья, устраивайтесь, акулу нужно есть, пока
она не разварилась.
     - Где план выступления,  Марио?  -  спросил Глэбб.  -  Я  имею в виду
последний, скорректированный Лао.
     - Здесь, - сказал Огано, тронув пальцем карман френча.
     - Марио ничего не сообщил в Лэнгли своим шифром? - спросил Глэбб.
     - Зачем? - Лао пожал плечами. - Мы заинтересованы в том, чтобы именно
вы стали резидентом. Какой смысл нам обходить вас? Мы выстроили план, и мы
следуем этому  плану,  Джон.  Теперь  последнее:  вы  можете помочь вашими
возможностями в Москве?
     Глэбб  расстелил  салфетку  на  коленях,   повертел  в  руках  фужер,
посмотрел на Огано.
     - Хотите виски? Или джина? - спросил тот.
     - Хочу русской водки.
     - Я жду ответа, Джон, - сказал Лао.
     - Не дождетесь.
     - Джон,  мы дружим десять лет,  я вытащил вас из грязи в Гонконге,  я
поднял вас здесь,  нейтрализовав Лоренса;  не  мешайте себе самому идти по
лестнице.
     - Я отвечу вам, когда Марио войдет в Нагонию, Лао, о'кэй?
     Лао покачала головой:
     - Не мешайте себе делать карьеру,  Джон.  Мне не нужны имена и клички
ваших агентов.  Пока  что  не  нужны.  Но,  судя  по  вашим шагам,  весьма
талантливым, сказал бы я, у вас есть кто-то в Москве. Я готов - в обмен за
вашу информацию из  Москвы -  помочь в  их работе.  На вас.  Ваша агентура
надежно  законспирирована?   Вы   убеждены  в   том,   что  им  не  грозит
разоблачение?
     Глэбб выпил водку, которую ему налил Огано, шумно выдохнул и ответил:
     - Не беспокойтесь за наших людей,  Лао. Они прикрыты так надежно, что
им ничего не грозит - во всяком случае, в течение ближайшего полугода.
     - Смотрите.  Я  считал  своим  дружеским  долгом  поделиться   своими
опасениями.  Смотрите.  Немцы проиграли потому, что слишком уважали себя и
недооценивали противника.  Не повторяйте ошибок ваших  родственников,  вам
это  будет  стоить  головы.  Я  не  убежден,  что вы добьетесь чего-либо с
Зотовым, - двойственность не метод в политике, а вы ведь хотите перейти из
разрядаа  ваоараоатаиала  в лигу политиков,  Джон,  вы слишком явно хотите
этого...
     - Дорогой Лао, я ценю вашу дружбу, право. Но вы слишком однолинейны в
ваших конструкциях.  Зотову надо будет  отмываться,  понимаете?  Ему  надо
будета даоакааазаыавааатаьа свою честность,  на это уйдет много месяцев, а
мы с вами прекрасно понимаем,  что больше года агент продуктивно  работать
не сможет; на большее я не рассчитываю, во всяком случае. Мне нужно, чтобы
мои верные люди в Москве были гарантированы от  провала  в  течение  года;
потом - хоть потоп,  потом,  я думаю, Марио возьмет меня к себе советником
по  экономике  и  финансам,   на   большее   я   не   претендую.   Давайте
скорректированный план, Марио, мне пора...


     "Центральное разведывательное управление.
     Отдел стратегических планирований.
     Строго секретно.
     28/01 - 45 - 78.
     С учетом замечаний директора ЦРУ план операции "Факел" уточнен и -  в
окончательной фазе - выглядит следующим образом:
     1. День "X" - суббота, 7.00 утра.
     2. Президентский дворец будет взят не только силами бронедесанта,  но
и с воздуха - двадцать вертолетов послезавтра прибывают в пункт "С".
     3. Джорджу  Грисо будет предложено обратиться к народу с обращением о
добровольной передаче власти генералу Огано.
     4. В случае отказа он покончит жизнь самоубийством.
     5. Похороны  Джорджа  Грисо  возьмет  на  себя  правительство  Огано,
объявив национальный траур.
     6. Огано обратится за помощью не к нам,  а к Пекину; более того, он в
своем обращении,  уточненный текст которого прилагается,  осудит вторжение
морской пехоты США.

                                        И. о. резидента ЦРУ - Джон Глэбб".


     "Текст обращения генерала Огано к народу Нагонии.
     Дорогие соотечественники!
     Примите мои сердечные поздравления с освобождением.  Восстание против
иноземного ига закончилось победой.  Вы призвали меня,  и  я пришел к вам,
чтобы отдать себя служению нации.
     Мы  оплакиваем трагическую кончину  Джорджа  Грисо,  который оказался
неподготовленным к той роли,  которую ему уготовила судьба,  но это не его
вина,  это  беда всей нации,  совсем недавно сбросившей цепи колониального
рабства.
     Я думаю,  что наше национальное движение,  принесшее победу,  будет с
восторгом принято друзьями во всем мире.
     Я  должен сказать,  что рука братской помощи из  Пекина уже протянута
нам.
     Я  должен самым  решительным образом выступить против высадки десанта
морской пехоты США.
     Я хочу повторить, что стану служить делу нашей национальной революции
до конца!
     С нами Бог и Победа!"


                               КОНСТАНТИНОВ

     ...Режиссер  Ухов   звонил   Константинову  каждый  день:   кончились
актерские пробы,  а  консультант до  сих пор не посмотрел,  художественный
совет  не  хочет  принимать  решения,   пока  не  будет  высказано  мнение
специалиста.
     - Хорошо,   а  если  я  приеду  к  вам  часов  в  десять?  -  спросил
Константинов. - Такое допустимо?
     - Да хоть в двенадцать!  -  взыграл Ухов.  - Будете вы, режиссер Женя
Карлов, он говорил, что знаком с вами, и я! Нет проблем, хоть в час ночи!
     - Можно пригласить жену? - спросил Константинов.
     - Милости прошу, очень буду рад.
     ...Константинов  оставил   помощнику  телефон   съемочной  группы   и
монтажной,  сказал,  что в  случае срочной надобности ехать от "Мосфильма"
десять - пятнадцать минут, позвонил Лиде и предупредил ее, что ждать будет
у проходной в девять пятьдесят пять.
     - А без пяти десять ты не можешь сказать? - улыбнулась Лида.
     - Могу,  но в  этом будет некая сослагательность.  И потом я не люблю
слова "без", в нем какая-то унылость сокрыта, - ответил Константинов.


     ...В  просмотровом зале  было  душно,  вентилятор  не  работал;  Лида
осторожно разглядывала лицо мужа -  похудел.  Он весело говорил с Уховым и
Карловым,  шутил  с  монтажницей Машей,  сетовал на  сумасшествие погоды -
совершенно нет лета,  сплошные дожди;  рассказал смешной анекдот, попросил
разрешения снять пиджак и заключил:
     - Если не возражаете - начнем, а?
     Над  сценарием фильма о  чекистах он  просидел -  в  самом еще начале
работы - чуть не две недели; страницы были испещрены пометками; когда Ухов
увидал это, то застонал даже:
     - Константин Иванович, но ведь сценарий утвержден!
     - Тогда зачем я вам?
     - Как зачем?!  Вы  должны просмотреть его по  линии достоверности,  с
профессиональной точки зрения.
     - Я этим и занимался.  Но коли автор пишет "озадачьте себя вопросом",
то как же мне не обратить ваше внимание на такой ляп?
     - Это не ляп. Это распространенное выражение, оно бытует у нас.
     - И  плохо.  Бархударов трактует слово  "озадачить" как  "поставить в
тупик". А я не хочу, чтобы чекист говорил на плохом русском языке.
     - Неужели "поставить в тупик"?  - удивился Ухов. - Черт, спасибо, это
надо перелопатить.
     - Перелопатить,  - повторил,  усмехнувшись,  Константинов.  -  Пойдем
дальше. Главное соображение: в сценарии много вранья. Причем автор исходит
из самых лучших побуждений,  он хочет утеплить образы  чекистов.  И  снова
появляется  жена,  которая  ждет  мужа  ночами,  и  снова  молодой капитан
влюбляется в певицу из ресторана,  которая связана с фарцовщиками, и снова
генерал знает все наперед о противнике...  Правду надо писать,  а коли она
автору неведома, стоит посидеть с нами, поговорить, мы с радостью поможем.
И вот еще что:  у вас шпионов пачками ловят,  а ведь это неправда. Шпион -
редкость   в   наши   дни;    серьезный    шпион    -    это    сложнейшая
ванаеашанаеапаоалаиатаиачаеасакааая    акция    противника.    Завербовать
советского человека в наши дни - задача  невероятно  сложная;  самая  суть
нашего общества противоречит этому..  Человек,  который бы добровольно или
даже под давлением отказался от того,  что ему  дает  наша  жизнь,  -  это
аномалия.
     Ухов ломал руки,  клялся, что менять в сценарии ничего больше нельзя,
вещь отлилась, конструкцию ломать невозможно.
     - Я ведь ни на чем не настаиваю,  -  заметил Константинов. - Я говорю
вам то, что обязан сказать. А вы вправе со мною не согласиться и попросить
другого консультанта.
     (В  мире кино режиссеры делятся на две категории:  "стоики",  которые
отвергают любую  поправку,  даже  своего коллеги,  и  "стратеги",  которые
бесстрашно разрушают конструкцию,  если видят в доводах товарищей разумные
соображения. Ухов хотя и был "стратегом", но попугивал всех "стоицизмом" -
особенно на  первых порах,  до  того,  как  был подписан приказ о  запуске
фильма в  производство;  в  это время он был готов на все и принимал любые
дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги
на  ленту были  уже  отпущены,  появлялся новый Ухов,  диктатор и  трибун,
отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: "А я так вижу".
И все тут, хоть тресни.
     Когда  Константинов сказал  о  приглашении нового консультанта,  Ухов
осел,  начал  рассуждать о  ранимости художника,  произнес речь  во  славу
чекистов и, в конце концов, соображения Константинова принял.)
     Первый ролик был  видовым;  актер шел  по  берегу реки,  потом бежал;
сиганул с  берега -  красиво,  ласточкой,  и  Константинов вдруг явственно
ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
     - Хочу посмотреть, как он движется, - пояснил Ухов, - это очень важно
- пластика актера.
     "Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, - машинально подумал
Константинов. - Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это не
умно:  человек,  который постоянно опасается чего-то,  - уже отклонение от
нормы, и мы сразу же включим это отклонение в "сумму" признаков".
     - А  сейчас поглядите внимательно,  мы взяли на главную положительную
роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, - шепнул Ухов.
     - Отчего? - удивился Константинов.
     - Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
     - Что за чушь?!  Актер - лицедей, чем большим даром перевоплощения он
наделен, тем выше его талант.
     - Ах,  если  бы  вы  были  членом  художественного совета,  -  сказал
режиссер Евгений Карлов, - нам бы тогда легче жилось.
     Броневой был  хорош,  достоверен,  но  что-то  мешало ему,  ощущалась
какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова.
Действительно,  есть три измерения:  сначала сценарий,  потом режиссерская
разработка,  а  уж  третья  ипостась  кино  -  это  когда  появляется  Его
Величество Актер.  Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно
бы  какой-то  незримый  фильтр  мешал  ему;   там,   где  в  сценарии  был
восклицательный знак,  он  переходил  на  шепот,  многозначительный вопрос
задавал со смешком,  пытался,  словом,  помочь сценаристу,  но не очень-то
получалось; первооснова кинематографа - диалог: коли есть хорошие реплики,
несущие стержневую мысль,  - выйдет лента; нет - ничто не поможет, никакие
режиссерские приспособления.
     В  следующем ролике актер пробовался на  роль  шпиона.  Константинову
сразу же  не понравилась его затравленность;  он с  первого же кадра играл
страх и ненависть.
     - Такого и ловить-то неинтересно,  -  заметил Константинов,  - его за
версту видно.
     - Что  ж,  идти на  героизацию врага?  -  удивился Ухов.  -  Мне  это
зарубят.
     - Кто?  - спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. -
Кто будет рубить?
     - Боюсь, что ваш муж - первым.
     - Ерунда,  -  поморщился Константинов.  -  Если помните,  я все время
обращал ваше внимание на  то,  что  в  сценарии противник -  прямолинеен и
глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
     - Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
     - Зачем?  Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя -
за  талантливого актера  обидно.  Унизительно,  когда  человека заставляют
говорить ложь, выдавая ее за правду.
     Остальные сцены Константинов смотрел молча;  он чувствовал, как его с
двух сторон рассматривали: Ухов - напряженно, ожидающе и Лида - ласково, с
грустью.
     За мгновение перед тем,  как включился свет,  Лида убрала руку с  его
ладони и чуть отодвинулась.
     Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
     - Ну, а теперь давайте начистоту.
     - Вправду хотите начистоту? - спросил Константинов.
     Карлов усмехнулся:
     - Совсем - не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
     - Мне  не  очень все это понравилось,  -  сказал Константинов.  -  Не
сердитесь, пожалуйста.
     - У  вас есть любимое слово,  Константин Иванович,  -  "мотивировка".
Ваша мотивировка?
     - Понимаете,  как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста -
это в первую очередь мысль.  А мысли противен штамп.  Вот в чем штука. Мой
шеф,  генерал Федоров,  во время войны возглавлял отдел, который выманивал
немецких шпионов.  Он мне рассказал поразительный эпизод:  перевербованный
агент  отправил в абвер,  Канарису,  нашу телеграмму,  просил прислать ему
помощников,  оружие,  вторую радиостанцию.  А дело-то было аналогично  той
истории,   которую   великолепно   написал   Богомолов  в  "Августе  сорок
четвертого".  Так  что,  понимаете,  поражение  былоа  наеаваоазамаоажанао
просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив
нашу телеграмму,  возьми да умри  от  разрыва  сердца.  А  тут  от  службы
Канариса приходит шифровка,  просят уточнить детали.  А каждый агент имеет
свой  радиопочерк,  обмануть  противника  в  этом  смысле  трудно,   почти
невозможно.  Как быть?  Послали ответ:  "Передачу веду левой рукой, потому
что во время  бомбежки  правая  была  ранена".  Немедленный  вопрос:  "Как
здоровье Игоря?" А это сигнал тревоги,  агент нам все рассказал.  Отвечаем
успокоительно:  "Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде".  Но и это
не  устроило  Канариса.  Они  послали  шифровку  другому  своему  агенту с
требованием перейти  линию  фронта,  встретившись  предварительно  с  тем,
который помер,  удостовериться,  что у того действительно ранена рука. Что
делать? Как бы вы поступили?
     - Я не знаю, - ответил Ухов.
     - Подумайте.  Не торопитесь.  Кстати,  агент, которого они вызывали к
себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?
     - Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.
     - Не ответ для Канариса.
     Карлов сказал:
     - Если не ответ - значит, операция провалена.
     - Тоже не ответ.  Операция - мы ж уговорились - неа иамаеалааа  права
быть  проваленной;  провались  тогда  эта операция - не быть ныне Федорову
моим начальником.
     - Ну не мучьте, - сказал Карлов.
     - Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский,
попал  в  плен,  сломался,  ушел  к Власову,  оттуда забрали в разведцентр
абвера.   Федоров   с   ним    чуть    не    в    одной    комнате    жил,
рааасасамааатараиавааала  его,  он  убежден был,  что и в противнике можно
оатаыасакааатаьа  человека.  А  все  это  время  чекисты   искали   -   во
взбаламученной эвакуацией стране - родных этого самого агента. И нашли его
младшего брата.  На фронте нашли.  И  привезли  самолетом  под  Москву.  И
Федоров  устроил  братьям  встречу,  оатапауасатаиава  их  в  Москву.  Они
вернулись вечером следующего дня,  а через неделю агент улетел к Канарису,
вернулся  потом,  операция  была  выиграна.  Разве это не тема?  Отпустить
врага?  Разве не интересно для художника - описать  ощущения  Федорова  до
того дня,  пока шифровка от Канариса не пошли снова к тому, кто был "ранен
в руку"?
     - Сюжет для фильма, - сказал Карлов.
     - Что ж мне с моим сценаристом делать?  - вздохнул Ухов.  - Задушить?
Он неа саеачаеат, понимаете?
     - Пригласите автора диалогов, - посоветовал Константинов. - На Западе
в  кино работают умные люди;  заметьте,  как часто они приглашают писателя
прописать диалоги, хорошего причем писателя...
     - Хорошему писателю и платят хорошо, - сказал Ухов.
     - И еще: хотя фактура у вашего шпиона достоверна, однако он не тянет,
право же.
     Ухов обернулся к монтажнице Маше:
     - Покажите нам фото других актеров. По фактуре очень похож Аверкин, у
нас он есть на пленке?
     - Есть.
     - Просто-напросто двойник, но плохо с пластикой, - пояснил Ухов.
     Зажужжала камера, и Константинов даже зажмурился: актер, которого ему
сейчас показывали,  был  действительно как  две капли воды похож на  того,
который так топорно играл шпиона.
     - Вы что, гримировали его? - спросил Константинов.
     - Да.  Риммочка у нас гений, - ответил Карлов, - она умеет добиваться
абсолютного сходства.
     - Невероятно,  - сказал Константинов, чувствуя странное, необъяснимое
волнение, - совершенно невероятно.
     - Кино -  синтез невероятного,  -  рассмеялся вдруг Карлов.  - У меня
недавно умер актер,  играл главного героя,  а  у  нас осталось три сцены с
ним, представляете? Переснимать весь фильм? Невозможно, никто на это денег
не даст.  Тогда я нашел дублера и со спины, а кое-где в профиль доснял эти
три сцены - никто, даже профессионалы, не заметил подставы.
     Константинов  рассмеялся,   потом   вдруг  поднялся,   надел  пиджак,
рассеянно полез за сигарой.
     - Товарищи, извините, я должен уехать.


     Вернувшись в КГБ,  Константинов лифта дожидаться не стал,  взмахнул к
себе на пятый этаж, вызвал Гмырю и Проскурина.
     - Нужен двойник,  сегодня же  нам нужен двойник,  завтра он  сядет за
руль дубовской машины. Мы обязаны найти такого человека, и он должен будет
каждое утро выезжать на  его машине из дома,  с  набережной,  подъезжать к
институту,  входить в вестибюль, выходить через черный ход, возвращаться к
нам,  потом,  в  шесть,  брать машину,  сажать в нее Ольгу и ехать домой к
Дубову. Только так. Ольгу подключим, когда найдем двойника.
     - Она не пойдет на это, - возразил Проскурин. - Она ж влюблена.
     - Я попробую ее уговорить,  - ответил Константинов. - Сначала надобно
отыскать двойника.  Мне почему-то кажется,  что, задействовав двойника, мы
выманим ЦРУ на связь.  Видимо,  они молчат оттого, что не видят Дубова, он
же говорил, что за ним постоянно наблюдают...
     - Двойника можно распознать,  -  заметил Гмыря.  - Тогда провал будет
окончательный, никого мы не выманим.
     - Смотря как  двойник будет работать,  -  сказал Константинов.  -  Мы
найдем для него ракурсы,  отрепетируем манеру поведения. Теперь вот что...
Я  проанализировал те  места  контрольных  сигналов,  которые  ЦРУ  давало
Дубову.  И получается, что они вызывали его на следующие маршруты: Садов