мались любовью, она взяла и уснула. А во сне все время дергалась. А потом я увидел ее на вокзале, здесь, на городском вокзале. За то время, что я ее не видел, она здорово похудела.
     И изо рта у нее пахло.., ну знаете, как у людей, которые плохо питаются. И она была взбудоражена - сильнее, чем в Редавалле. Мне ее было жалко, но...
     - Да?
     - Я не знал, что делать. Народу на вокзале было немного, но уж очень странно она себя вела. Среди бела дня...
     - Что?
     - Схватила меня за ремень, сказала, что хочет заняться любовью. Еще - что любит меня. Называла меня какими-то странными именами - именами других мужчин. В общем, все было ужасно. Еще сказала, что без меня умрет.
     - И что вы сделали?
     - Я не знал, что делать. В толпе были и мои знакомые.
     - Действительно, ситуация неловкая.
     - Мне удалось вывести ее на площадь... Там слева, около камеры хранения, есть фонтанчик, фонтанчик с водой. Я отвел ее туда и вдруг разозлился. Сказал ей, что больше так не могу, что между нами все кончено. Сообщил, что помолвлен с другой.
     - И?
     - Она начала визжать и орать и вдруг упала в обморок.
     Господи, как я испугался! Подумал, что она умерла. Я плеснул на нее водой, и когда она пришла в себя, передо мной был вроде как другой человек. Тихонькая маленькая девочка. Она заплакала. Сказала, что хочет домой. Что ей страшно. Якобы она знает, что скоро умрет и что в этом я виноват, потому что я ее не люблю. Потому что не хочу ее защищать. Так и сказала. Но не в истерике. Говорила очень спокойно. И все время моргала, как будто только проснулась после долгого сна.
     - Она просилась домой в Гарласко?
     - Я усадил ее в машину и отвез домой.
     - Куда - домой?
     - Не помню название улицы. - Лука Понтевико снова пожал плечами. - Помню, что удивился, потому что считал, что она живет в Милане. Так она мне сама сказала. Я и понятия не имел, что у нее есть прибежище в этом городе.
     - Сан-Теодоро?
     Лука покачал головой и улыбнулся:
     - Нет, Сан-Теодоро я знаю.
     - Улица Мантуи? - спросил Тротти.
     - Да, верно. - Лука живо закивал головой. - Улица Мантуи. Мне пришлось тащить ее по лестнице. Она жила на втором этаже.
     - Вы привезли ее домой на улицу Мантуи и там ее трахнули. Не самый плохой способ скоротать день.
     - У вас злой язык, комиссар.
     - Ведь мы, профессионалы, своего никогда не упустим.
     Рука Луки вновь непроизвольно потянулась к распятию на шее.
     - Вы привезли ее домой, синьор Понтевико. И что потом?
     Лука замялся.
     - Ну?
     - Она была очень бледной, дрожала. Я испугался. Еще она сильно потела. - Он закусил губу.
     - И вы на цыпочках вышли из комнаты, предоставив ей возможность хорошенько пропотеть?
     Лука промолчал и перевел взгляд с Тротти на Майокки.
     - Ну?
     - Я позвал приятеля. Спустился к машине и позвал приятеля. - Он смотрел вниз на свои руки.
     - Какого приятеля?
     - Врача.
     Майокки нахмурил брови:
     - Почему вы это скрывали?
     - Что я скрывал?
     - Прежде вы никогда не упоминали врача. Почему?
     Тротти вздохнул, пытаясь подавить раздражение. Он повернулся к своему сослуживцу и печально покачал головой:
     - Майокки, что вы из себя дурака строите?
     - Дурака?
     - На девицу ему было наплевать. Но вы что, не поняли, что она его шантажировала? С броней, без брони, а она разыгрывала из себя беременную. Старо как мир. Поэтому ему и врач понадобился. Чтобы убедиться, нужен ли аборт. Довольно обычный риск при его-то профессии.

Аборт

     - Я ухожу домой, - сказал Тротти.
     - Нужно бы еще взглянуть на результаты вскрытия. - Майокки шел с ним по коридору третьего этажа. Блондинка на коммутаторе куда-то исчезла.
     - Чтобы выяснить, была ли она беременна?
     - Ты правда думаешь, что она его шантажировала, Тротти?
     Было семь часов с минутами. Стало гораздо прохладнее.
     Тротти устал, голова болела от слишком долгого напряжения.
     Холодный душ, а потом ужин с юными влюбленными. Он посмотрел на стенные часы.
     - Ты думаешь, что Мария-Кристина его шантажировала?
     Но беременной-то она не была, как по-твоему?
     - Какая разница, была она беременной или нет? Я знаю одно: климакс у нее уже прошел. И при вскрытии, естественно, ничего не обнаружилось. Главное в том, что он испугался. И позвал своего приятеля врача. Что-то с ней было не в порядке, и он испугался. Не за нее, конечно, а за себя. Как, он сказал, зовут этого врача?
     - Думаешь, Луку стоит арестовать прямо сейчас?
     - А разве у нас против него что-нибудь есть? - Тротти улыбнулся воспоминаниям. - Помнишь Джино?
     - Старого слепого телефониста?
     - Джино постоянно мне твердил, что я слишком давлю на своих людей. Он считал, что поэтому я и Маганью потерял.
     - Ты хочешь, чтобы я арестовал Луку? - спросил Майокки.
     - И говорил, что я и Пизанелли потеряю.
     - Как по-твоему, Лука виновен?
     - Думаю ли я, что твоя молодая кинозвезда - Лука Понтевико - убил сестру Розанны? - Тротти остановился перед открытой дверью в свой кабинет. - Возможно, все возможно.
     Но и в этом случае непонятна вся эта неразбериха со Снупи, с адресованным ему письмом. Если он действительно ее убил, зачем ему понадобилось привлекать к себе внимание? И как она попала на Сан-Теодоро?
     - Может, все-таки сейчас его арестовать?
     - Поговори с врачом.
     - Его зовут Сильвио Сильви.
     - Сначала поговори с врачом. Выясни, что там у них произошло. Может, он-то тебе и объяснит, каким образом тело переместилось с улицы Мантуи на Сан-Теодоро. А до тех пор, пока не повидаешься с врачом, глаз с Луки не спускай. Скорее всего окажется, что доктор специализируется на абортах по дешевке. - Тротти взялся за дверную ручку. Другую руку он положил Майокки на плечо. - Тебе, Майокки, тоже не помешает отдохнуть. Вырвись отсюда на несколько дней. Побудь хоть немного с женой. И с детьми.
     Майокки дернул плечами:
     - Моя жена сама не хочет моей компании. Она мной по горло сыта. Ее тошнит от мужа-полицейского.
     - Не верю.
     - А теперь она еще и нашла кого-то.
     - Все дело в этой проклятой квестуре. - Тротти вздохнул и показал рукой на безобразные стены коридора. - Мужей и отцов эта квестура превращает в чудовищ. В бесчувственных чудовищ.
     - Это моя работа. Квестура - мой дом.
     - Твой дом - семья, Майокки.
     Майокки улыбнулся:
     - Мне кажется, ты не понимаешь, Тротти.
     - Я все понимаю.
     - Нет, - сказал Майокки и затряс головой. - Ты, может, и был все время женат на своей работе. Но в моем случае - в нашем с женой случае - все иначе. Жена попросту меня не любит. Иногда мне даже кажется, что и мои собственные дети меня не любят. И что мне, по-твоему, делать? - Он шлепнул рукой по уродливой стене. - Все, что у меня есть, - это квестура, моя работа. Так что уж буду за нее держаться. Потому что ничего другого не осталось.

"Роли"

     Пахло цветущей жимолостью и выхлопными газами автобусов.
     На протянутых поперек улицы проводах расселись хвостами в разные стороны ласточки. Время близилось к восьми вечера, и в воздухе установилась приятная прохлада. Временами ощущалось нечто напоминавшее легкий ветерок. Взглянув на красноватое небо, Тротти понял, что дождя опять не будет.
     Тротти вышел из дверей квестуры и спустился по ступенькам на улицу.
     У него болела голова. Он чувствовал усталость, но, как ни странно, ему было очень весело. Теперь, говорил он себе, будем отдыхать. Интересно, ждет ли его еще дома, на улице Милано, Ева? Ему неожиданно стало приятно, когда он вспомнил, что накануне вечером она приготовила для него еду. Может, и сегодня она что-нибудь приготовит. Но лучше все-таки взять ее вместе с Анной и Пизанелли в ресторан. Он повернул на север и пошел вверх по Новой улице, наслаждаясь вечером и испытывая острое удовольствие от того чувства, что, чем больше он отдаляется от квестуры, тем меньше остается в голове забот. Вся беда, говорил он себе, что все свое существование он подчинил работе. Теперь нужно расслабиться. Он представил себе ужин в компании двух молодых людей. Возможно, по-своему Пизанелли и подходит Анне. "Пьеранджело"? - Тротти усмехнулся и пообещал себе, что изо всех сил постарается быть любезным.
     - Комиссар Тротти?
     Мужчина сидел на велосипеде - на английском велосипеде с высоким рулем, сверкающим звоночком, кожаным седлом и белой отражательной полосой на заднем брызговике. Когда велосипед остановился около Тротти, его желтый фонарь потух.
     - Я синьор Беллони. Мы познакомились сегодня утром.
     Тротти улыбнулся:
     - Да, на вскрытии.
     - Не могли бы вы уделить мне минуту? - Он прислонил велосипед к стене старой аптеки. (Еще несколько лет назад эта стена была сплошь расписана политическими лозунгами. Теперь часть их была закрашена охрой.) - Мне бы хотелось поговорить с вами о племяннице. Точнее, о племянницах. Если, конечно, вы не заняты.
     - Сожалею, но сейчас я действительно очень занят. Я иду домой. А завтра уезжаю в отпуск.
     На синьоре Беллони была хорошая одежда: костюм кремового цвета, голубая рубашка и темно-синий галстук-бабочка.
     Седые волосы красиво подстрижены. Лет семьдесят пять, подумал Тротти и поймал себя на мысли: а будет ли он, Пьеро Тротти, через десять лет в такой же форме?
     Через десять лет, когда маленькому Пьеро Солароли исполнится десять. Пятый класс.
     - Моя племянница всегда прекрасно о вас отзывалась, комиссар Тротти. - Он положил руку на рукав Тротти. - Будьте добры, уделите мне минуту. - Его патрицианское лицо и бледно-голубые глаза выражали мольбу. - Вы сделаете мне огромное одолжение.
     Какое-то мгновение Тротти колебался.
     Он подумал о Пизанелли, об Анне Эрманьи. Он обещал вытащить их на ужин. Подумал о Еве. "Пять минут, не больше", - сказал он, прекрасно зная, что проведет с бывшим банкиром ровно столько времени, сколько потребуется для выяснения истины. Скрытая истина - из-за нее-то он и стал полицейским. Отнюдь не из-за того, как утверждает его жена, чтобы досаждать людям, манипулировать ими или держать их в своей власти. Он стал полицейским, потому что всегда хотел знать правду. Академического образования у Тротти не было, но ему всегда нравилось думать, что в человеческой природе он разбирается. Правда о людях. Почему они совершили тот или иной поступок. Глядя на старика Беллони, Тротти почувствовал, что, быть может, сейчас он наконец-то узнает правду о том, что случилось с Марией-Кристиной и что подготовило тот роковой день в ее жизни, когда ее насмерть избили на Сан-Теодоро.
     Не исключено, что и о Розанне он что-нибудь узнает.
     О своем друге Розанне Беллони.
     - Не хотите выпить? Можно зайти в бар Данте, - предложил Тротти.
     Синьор Боатти довольно улыбнулся. - Вы молодчина. - Он вынул из кармана пиджака ключ и запер заднее колесо своего велосипеда марки "Ради" - величественные золотые буквы сбегали вниз по главной раме. - Мне бы хотелось, чтобы нам никто не мешал. - Он указал рукой на высокие стены университета на противоположной стороне Новой улицы. Там понуро болтался итальянский флаг, легкий бриз едва шевелил его. - И потом, в барах я не выношу табачного дыма. - Синьор Беллони отстегнул от руля велосипеда газету - "Джорнале" Индро Монтанелли - и сунул в карман пиджака. Взяв Тротти под руку, он повел его через улицу, и они вошли в высокий проход под университетской аркой.
     На ногах у синьора Беллони были мягкие коричневые туфли.
     Зажглись уличные фонари, а ласточки на проводах, не обратив, казалось, на это событие ни малейшего внимания, продолжали страстно выяснять свои отношения.

Магнолия

     В окнах сторожки уже горел неоновый свет.
     Тротти и синьор Беллони прошли вдоль университетских стен, которые из-за вставленных там и сям камней с гравировкой походили на огромную коллекцию почтовых марок. Миновав какую-то маленькую дверь, они очутились во дворе. Их шаги отзывались гулким эхом.
     Магнолиевая аркада.
     У стены сидела пара влюбленных, наслаждавшихся нежным воздухом уходящего дня. Несмотря на поздний час, дворник в халате подметал двор. Его метла совершала короткие ритмичные взмахи. Дворник выметал пыль еще одного долгого городского дня. Очередного засушливого дня.
     Тротти почувствовал запах магнолии. "Как давно я тут не был..."
     Они увидели скамейку.
     Тротти весело посмотрел на синьора Беллони.
     Тот вытащил из кармана газету и постелил ее на каменную скамью. Садясь, он поддернул стрелки брюк. В бледных глазах светилось лукавство.
     - Комиссар, управляющий банком сродни священнику. За долгие годы многие поверяют ему свои тайны. - Он улыбнулся. - Священнику или даже полицейскому... Подобно Розанне, я так и не обзавелся семьей. Хотя, быть может, и совсем по иным причинам. А семья, наверное, дает человеку огромное удовлетворение.
     Тротти наклонился вперед, поставив локти на колени. Он повернулся к банкиру:
     - Почему Розанна так и не вышла замуж?
     На лице старика появилась мягкая улыбка.
     - Она умная женщина, а в свое время была еще и замечательной красавицей. И всегда любила детей.
     - Вы не досидели до конца вскрытия, комиссар?
     - Почему вы не отвечаете на мой вопрос?
     - Почему Розанна не вышла замуж? - Банкир засмеялся и поднял вверх свою бледную руку. - Обещаю, я отвечу на ваш вопрос. Но человек я весьма методичный. Как старая прислуга. - Он помолчал и, оглядевшись вокруг, спросил:
     - Этот чудесный запах - это магнолия?
     Тротти кивнул.
     - Поздновато для магнолий, не так ли?
     - Увядание.
     - Что?
     - Цветы магнолий способны увядать прямо на дереве, не опадая, - при соответствующих условиях.
     - Увядание, - с удовольствием повторил старик. - Вы образованный человек, комиссар.
     - Я невежественный полицейский, - сказал Тротти. - Невежественный, но не тупой.
     Влюбленные поднялись со своего места и, держась за руки, направились к площади Леонардо да Винчи и средневековым башням в лесах.
     - Хотя не исключено, что это пахнет духами девушки, - заметил Тротти.
     Старик с улыбкой смотрел, как молодые люди покидают двор.
     - Конечно же, я расскажу вам о Розанне, комиссар Тротти. Отчасти для этого-то я и хотел с вами встретиться. Но в своей старомодной манере, в манере отставного служаки.
     Он снова замолчал.
     - Мой брат был старше меня на двадцать один год - мать родила Джованни в девятнадцать лет. Она была очень красивой девушкой. Сначала она работала служанкой в семье моего отца в Монце. Беллони были богачами - они торговали ножами, и поэтому брак с моим отцом был для нее настоящей удачей. - Беллони грустно улыбнулся. - Будь Джованни сейчас жив, ему было бы сто. Точнее, девяносто пять лет. А как будто только вчера все было.
     Тротти не двигался. Он сидел, облокотившись на колени и свесив руки между ног.
     - После Джованни у моей матери родились еще несколько детей, но все они умерли или при рождении, или в первые же месяцы жизни. Тогда женских консультаций не было. Я думаю, врачи и мне прочили близкую смерть. Было это в 1916 году. Сдается, я их разочаровал. Как видите, - для вящей убедительности синьор Беллони похлопал себя ладонью по бедру, - как видите, я пока что на тот свет не собираюсь.
     - Ваш брат был отцом Розанны?
     Синьор Беллони нахмурился. Облокотясь о прохладный камень скамьи, он возобновил повествование.
     - Джованни женился в двадцать шесть лет. Тоже на девушке из богатой семьи. Из богатой семьи, которая переживала трудные времена. В мировую войну, когда куча людей наживала целые состояния, - состояния, которыми их потомки пользуются и поныне, - что, по-вашему, случилось с богатством семейства Аньелли из Турина? Для всех этих промышленников-северян война была манной небесной, а семейство моей невестки потеряло в это время значительную часть собственности, многое было разбомблено австрийцами в Удине. Поэтому брак явился прекрасным выходом из положения.., во всяком случае, для моей невестки. Хотя никому и в голову не приходило тогда называть семейство Беллони из Монцы нуворишами, их деньги были все-таки голубее их крови. Моя же невестка была настоящей аристократкой - и даже больше того. Она воспитывалась в четырех стенах. До тех пор пока семья могла платить за ее обучение, у нее всегда были только частные репетиторы. Ни готовить, ни шить она не умела. И тем не менее Габриэлла обладала в глазах Джованни одним неоценимым достоинством. - Старик замолчал.
     - Каким же?
     - Она боготворила землю, по которой ступал мой брат, - сказал Беллони и засмеялся. - Бог ее знает, почему. Боюсь, братец Джованни был особой не слишком приятной. На войне он не был: жизнью мужа и первенца мать рисковать не хотела.
     Но в 1919 году он свалился с гриппом - ничего серьезного, но многим показалось, что, оправившись от болезни, он резко изменился. - Беллони постучал пальцем по виску. - Грипп не прошел для него бесследно. - Он снова помолчал. - Габриэлла была глупенькой. Вообще забавно, как вся история повторилась еще раз. Мой отец женился на очень молодой девушке - точно так же братец Джованни женился на Габриэлле, когда той и девятнадцати не было. Но между Габриэллой и моей матерью была огромная разница. Моя мать была женщиной сильной. Она вышла из крестьян и считала, что жизнь жестока. Она искренне думала, что внушать нам, детям, мысль, что в будущем мы сможем рассчитывать на какую-то помощь от посторонних, - значит, совершать страшную ошибку.
     Сильная женщина. Любовь для нее была слишком большой роскошью. В сущности, человеком она была добрым, но я не припомню случая, чтобы она поцеловала меня с материнской нежностью. Она целовала нас, но теплоты в этих поцелуях не было. Не потому, что она была холодной, но... - Он пожал плечами. - Сейчас мне кажется, что, по ее убеждениям, она должна была себя сдерживать. А с другой стороны, не умей она подавлять свои истинные чувства, смогла бы она примириться с той жуткой чередой выкидышей и мертворождений?
     - В сгущающихся сумерках Тротти разглядел обращенные на него блеклые глаза. - Ваши нынешние психологи не преминули бы заявить, что мое прусское воспитание непременно должно было бы завершиться гомосексуализмом.
     Аромат магнолий, казалось, стал еще сильнее.
     - Возможно, этой нехваткой любви и объяснялись поступки моего брата. Он был старше меня, и ему пришлось туже.
     Ко времени моего рождения мать, несомненно, немного смягчилась. А может, ее просто удивило то, что наконец-то хоть один ребенок не явился на свет мертвым и его не надо заворачивать в саван. - Он снова взглянул на Тротти. - Сколь тяжела может быть женская доля - и сравнивать с нашей нельзя. - С минуту он молчал, как бы ожидая, что скажет Тротти. - Примерно в то время, когда у Джованни родился первый ребенок...
     - Розанна? - спросил Тротти.
     - Примерно в то время, когда родилась Розанна, - где-то, должно быть, в 1930 году, - отец умер, и все дела нашего семейства прибрал к рукам Джованни. У нашего отца времени на фашистов или на Муссолини никогда не хватало. Мне кажется, что в глубине души отец был поэтом. Поэтом и мечтателем. Дела он вел неплохо, но без особого энтузиазма. Очень любил стихи. Я помню, как он запирался в библиотеке, и мне и близко не разрешалось подходить к ее старой дубовой двери.
     До сих пор помню запах отцовской библиотеки. Он любил Данте и немцев - Шиллера и Гете. Отец ненавидел войну, всегда говорил, что был против итальянской интервенции в 1915 году. Но я его почти не знал: в те дни в буржуазных семьях - не в пример другим сословиям - близкие отношения между родителями и детьми были не приняты. Я нежно его любил - но издалека. И вот он отправляется на войну, оставляя жену, двух сыновей и фабрику. Идти он не хотел, он ненавидел сторонников интервенции, ненавидел Д'Аннунцио, ненавидел ирредентистов. Ему было тогда за сорок, но он считал это своим долгом. Перед страной и своим сословием. Он пошел в альпийские стрелки и в Тренто окончательно подорвал свое здоров